Ах, лучше б и не звонила, только настроение опустилось... Оборвала и настроение, и план...
Как же испортились отношения, не узнать. И — отчего? Уж портиться бы — отчего? Уж как он ей выстилает, как уступает, — кому, когда?..
Удивлялся, что втроём — и держится. Вот и не удержалось...
Занозилось, заныло от этого разговора, ничем заняться себя не заставишь. Сел к окну, где посветлей, на коленях писать программу действий для петербургских, они ведь сами никогда ничего... За окном ветер просто ревел, и в щели дуло, каких раньше не замечал. Март, а печку бы истопить? Скажут хозяева — уголь перетрачиваем. Пальто накинул.
Начать надо с анализа обстановки. Точной обстановки он не знал и не мог восстановить по скудным газетным обрывкам, но хорошо понимал по общей теории, и ничего другого в Петербурге происходить не могло... Произошло в России чудо? Но чудес не бывает ни в природе, ни в истории, только обывательскому разуму кажется... Разврат царской шайки, всё зверство семьи Романовых, этих погромщиков, заливших Россию кровью евреев, рабочих... Восьмидневная революция... Но имела репетицию в 1905 году... Опрокинулась телега романовской монархии, залитая кровью и грязью... По сути это и есть начало всеобщей гражданской войны, к которой мы призывали...
Недоговоренное с Инессой — мешало работать. От звонка поднялось — и не улегалось. Как-то взаимонепонятно, ершисто... Колет...
Естественно, что революция разразилась раньше всего в России. Этого и надо было ожидать. Этого мы и ждали. Наш пролетариат — самый революционный... Кроме того, весь ход событий ясно показывает, что английское и французское посольства с их агентами непосредственно организовали заговор вместе с октябристами и кадетами...
Что ж, мы уедем — а она останется? Совсем — останется? Ведь события могут так раскидать, разделить...
В новом правительстве Милюков — только для сладеньких профессорских речей, а решают пособники Столыпина-вешателя... Совету рабочих депутатов надо искать союза — не столько с крестьянами, но в первую голову — с сельскохозяйственными рабочими и с беднейшими крестьянами, отдельно от зажиточных. Важно уже сейчас раскалывать крестьянство и противопоставить беднейших — зажиточным. В этом гвоздь.
Ну, просто ураган! И как будто снег срывает. Уже и от окна света нет, опять лампу...
Нет, не успокоиться, пока снова не написать Инессе. Вот прямо сейчас и написать.
... Не могу скрыть от вас, что я разочарован сильно. Теперь надо — скакать, а люди чего-то «ждут»... Через Англию под своим именем — меня просто арестуют... А я был уверен — вы поскачете!.. Ну, может быть, здоровье не позволяет?.. Но нам бы важно хоть попробовать, узнать, как дают визы, какой порядок?
И вот уже нытьё облегчилось, отлегло, а зацепилась и потянула новая идея, использовать это письмо:
... Да тут только задуматься: около вас там живёт столько социал-патриотов и разных беспартийных русских патриотов, и богатых! — почему же им не придёт в голову простая мысль ехать через Германию? — вот им бы и попросить вагон до Копенгагена. Я не могу этого сделать, я – «пораженец». А они — могут. О, если б я мог научить эту сволочь, этих дурней быть поумнее!.. Вы — не подскажете им?.. Думаете, немцы вагона не дадут? Держу пари, что дадут! Я — уверен просто! Конечно, если дело будет исходить от меня или от вас — всё сразу испорчено... А — в Женеве нет дураков для этой цели?..
Вот к этому и свелась теперь вся проблема: не Францию-Англию разведывать, нет, ехать только через Германию, конечно! Но: как, чтоб не от себя, чтоб это возникло от кого-нибудь другого?..
Если кто сомневается, можно хорошо убедить так: ваши опасения — курам на смех! Да неужели же русские рабочие поверят, что старые испытанные революционеры действуют в угоду германскому империализму? Скажут — мы «продались немцам»? Так ведь про нас, интернационалистов, и без того уже давно говорят, раз мы не поддерживаем войну. Но мы делами своими докажем, что мы не немецкие агенты. А пока надо — ехать, ехать, хоть через самого дьявола.
Но — кому внушить инициативу? А без этого и возможность будет — а ехать нельзя. Нам одним, первым нам, от себя, — нельзя, в России окажется трудно.
Так и прокатился день, не дав решения и выхода...
А за один этот день — что там в России наворочено!
Туда, в ревущую тьму, прислониться к тёмному стеклу — мелькало, мелькало, неслись косые пули! Вот такое и в Петербурге сейчас. Бешено выло в трубе, стучало где-то на крыше, никогда не стучало, что-то оторвало. Ну, закручивало!
Как будто вот последние часы упускаем, последние часы. Писать им, писать дальше:
... Милюков и Гучков — марионетки в руках Антанты... Не рабочие должны поддерживать новое правительство, а пусть это правительство «поддержит» рабочих... Помогите вооружению рабочих — и свобода в России будет непобедима! Учить народ не верить словам!.. Народ не пожелает терпеть голода и скоро узнает, что хлеб в России есть и можно его отнять... И так мы завоюем демократическую республику, а затем и социализм...
Раскрутилось внутри, вытягивало жилы рук и ног от бездействия. А — пойти в эту бурю, выходиться! Иначе ведь всё равно не заснуть. Пусть ветер потолкает, продует.
Внизу лестницы — запахнулся, старую шапку нахлобучил крепче. (Спросил председатель шо-де-фонского профсоюза: «Это что за пилот?»)
Сразу — как толкнуло, как понесло, ну настоящий ураган! А — по сухому, снега мало. Фонари все видны, а небо тёмное. Брян-нь! — выбило стекло из уличного фонаря. Черепицей стучит, тут и на голову свалится.
Узкие, узкие, узкие улочки старого города, в какую сторону ни иди — лабиринт. Заблудишься тут как мышь, не вырвешься на просторы петербургских площадей.
Управляли Россией 40 тысяч помещиков — неужели ж мы столько не наберём и не управим получше?..
На Нидерхофштрассе, улице ночных гуляний, прохожих почти никого, все забились за светлые окна. И барахтается в ветрище беспомощный — нагнутый, вялая, рыхлая, знакомая фигура... Григорий!
С вокзала? Приехал опять?
— Владимир Ильич, много важного, решил приехать.
— Ну, что Цивин? Был у Ромберга?
— Был сегодня. Сейчас расскажу. Тот обрадовался!
Один туда качнётся, один сюда, руками от ветра отбиваясь, шапку хватая. Побрели назад. Говорить трудно, но и не терпится.
В Берне весь день заседал эмигрантский комитет по возвращению на родину, и Зиновьев там от нас. Ну и что, как?
Говорильня, говорильня, перебирали все варианты - и через союзников и через Скандинавию. А Мартов предложил — через Германию!
— Мартов??
— Через Германию!!
— Мартов??? Воздуха нет кричать.
— Да! В обмен на немецких военнопленных в России!
— Ма-артов???
— Получить согласие Временного правительства... Через Гримма — в переговоры со швейцарскими властями...
Что за удача! Какая удача! Предложил — Юлик, не мы! Так и назовём — план Мартова! А мы — только присоединяемся.
Первое слово — сказано!!
475
И ещё снова он не позвал.
Но и хорошо: душе и голове нужно время, чтобы всё уложилось, нашло свои места. И было бы готово расти дальше.
Потому Ликоня так и смялась, что всё шагнуло слишком быстро.
Теперь — не потеряться у него. Зачем ему нужна потерянная?
Постеснялась говорить своё. А — надо. Сколько б движения и воздуха ни было в его мире, но и то особенное, узкое, в чём Ликоня, — ему не лишнее.
Иначе бы — в театры он не ходил.
Ликоня не стала артисткой, но право же, лучший аромат — она собрала.
Пейте меня! Выпейте меня! Во мне есть.
Однако прошёл день. И ещё один. И ещё один. А он не звал.
Да как он занят! За те часы, что Ликоня была у него, — два раза ходил к телефону. И потом эти все дрязги — на улицах, с правительством — они же его касаются. Даже её саму потащили на какое-то нелепое кормление солдат.
Но он — не уехал из города! (Она проверяла в гостинице.)
Забыл?..
Но был так нежен — это не могло так сразу пропасть!
Днём утоляет и лечит рассудок.
Вечером — нет.
Что же тогда? Может быть — что-то с ним? От этих событий? О, только б ему не было плохо! только бы с ним — ничего!
Пойти самой? Телефонировать? Простите мне мою смелость?
Второй раз! Невозможно!
Скорей бы всё выяснилось.
Усы и борода у него — с чем-то солнечным, не только даже с цветом. Он сам — как обломок солнца. По России катается. (А хочется — опять на колени к нему! Утерять под ногами землю. Замереть, ничего не говорить. Когда у него на коленях — он весь совершенно её.)
А вдруг — больше ни дня не будет с ним вместе?
Но и жизнь нельзя оценить, минуя боли жизни.
... Чтобы рвал меня на части
Ураган!
476
Гучков просидел заседание правительства до конца, не назвавши вслух ничего о сюжете с Осиновой Рощей, — и никто не назвал! А скользкий Керенский исчез.
Вот, заседание окончилось, делопроизводители уходили — должно было начаться секретное? Но тоже нет. Как будто исключительно благоприятно и покойно всё разрешалось, — спокойнейший князь Львов с милой доброй улыбкой встал, кому-то кивнул, кому-то руку пожал — и направлялся в свой министерский кабинет, да тут нагнал его Милюков, пошли вместе.
Нет, обернулся, с видом что-то забывшего:
— Александр Иваныч! Вы зайдёте ко мне?
Да ничего другого Гучкову тут и делать не оставалось. Пошёл за ними.
И вот были втроём, и князь приглашал обоих садиться и распоряжался подать им чаю.
О чём Милюков хотел говорить — не говорил. Сел молча, окаменил шею и держал свою самоуверенную голову с каменоватым взглядом через очки (он менял то очки, то пенсне, в очках был проще).
Но зато князь был мил и предупредителен, улыбкой приглашая к разговору, отчасти как будто робел.