Ещё сохранялся прямой провод с Зимним дворцом, но там ничего не происходило, и прислуга ничего не могла сообщить.
И с такими новостями по тяжёлой лестнице государыня поднялась к больным детям на 2-й этаж в их тёмные комнаты. Температура у всех, кроме ещё здоровой Марии, была между 37 и 38, но осложнения не проявлялись, только у Тани начало болеть ухо. Все очень слабы, но Алексей даже и весел.
Уже вчера мать стала им кое-что рассказывать из происходящего, — мучительно притворяться дальше. А сегодня стала говорить почти всё как есть. Две старших дочери уже имели большой опыт работы в госпиталях, в комитетах по раненым и беженцам, научились наблюдать людей и их лица, сильно развились духовно через понимаемое ими страдание семьи, и так уже знали последние месяцы, черезо что семья проходит. У них уже была и вдумчивость, и душевное чувство. Пусть знают всё. Даже об экипаже.
И приняли — молодцами. Мари — потому ли, что ещё здорова — особенно гневно возмущалась уходом экипажа. У старших было — примирение с Божьим Промыслом.
Ещё один урок познания людей.
Теперь, поднявшись на 2-й этаж, государыня оставалась уже тут. Опять сильно болело её сердце, обычное расширение, когда не помогают и капли. Приходится выносить больше, чем сердце может вынести.
Государыня испытывала изнеможение, но держалась силою, чтобы не подумали, будто упала духом. Курила, чтоб утишить боль сердца. Сейчас надо было найти в себе силы идти на ту сторону дворца проведывать Аню. И очень трогалась Александра Фёдоровна, что Лили Ден уже четвёртый день не хочет покинуть царскую семью, не едет к своему сыну в город.
Государыня чувствовала, что ей надо что-то сообразить и сделать, что-то ускользает от её соображения, — но её то и Дело тормошили — то Апраксин, то командир Сводного полка Ресин, то самые приближённые, — она терпеть не могла, когда отрывают и всё теряешь линию.
Да, вот что! Отчего не послать во Псков аэроплан с письмом Государю? Самое простое решение. Послала узнать в лётную команду, есть ли такая возможность.
Всё смешалось в голове, какие-то вихри, нельзя уложить верное соотношение вещей. Чем кончится? Как это решится? Что предпринять?
Что он делает во Пскове? Действительно ли это был вольный выбор ехать туда? А если вынужденный? Хотят не дать ему увидеться с его верной жёнушкой — и может быть подсовывают какую-нибудь гадкую бумагу?
Полковник доложил: аэроплан исправный есть, но исчезли все лётчики.
Все изменяли! Все исчезали!
Как же послать письмо? Как же дать ему знать? Как прорвать этот заговор? Разрывается сердце, что и он в одиночестве, и мы, и ничего не знаем друг о друге.
Одно средство — гонец. Верный офицер. Пусть едет. Пусть едет поездом через мятежную Лугу и тайно везёт письмо. Дожили! — письма царской четы должны проходить тайно.
Тут генерал Гротен подал пакет от Павла.
Павел сообщал, что вчерашнему проекту своего «манифеста» он не мог дать лежать без движения. И поскольку государыня его не подписала, а имя Государя должно быть укреплено и поддержано в нынешней обстановке, — он счёл за благо собрать подписи кого мог из великих князей, вот их троих, с Кириллом и Михаилом (что одновременно разрушало и вредные возникшие слухи о регентстве Михаила — как бы гарантия, даваемая от династии). И этот манифест вчера поздно доставлен в Думу и сдан Милюкову, который его одобрил.
И снова прилагался тот вчерашний текст на машинке, отброшенный государыней.
Женский глаз не мог тотчас не заметить первое: что объединяло этих трёх великих князей — что все трое они были морганатические отступники от династии. Манифест морганатиков! — невиданное дело!
И теперь эти трое, не имевшие власти над самими собой, над своими страстями и слабостями, — предлагали своему Государю, в какой форме ему лучше всего уступить государственную власть! Только и додумались!
И презренный! Милюков — одобрил! Ну конечно! И великий князь Павел писал об этом с гордостью.
О Боже, до чего мы пали.
Но на Павла почему-то не было сердитости.
А те, Милюковы? Всё рвались к власти — ну пусть водворяют порядок, ну пусть покажут, на что они годятся! Пожар они зажгли большой — как будут его теперь тушить?
Ещё мало было в это утро ударов — принесли ещё один.
Но принёс мужественный Гротен, который своей выдержкой и чистотой как бы очищал от этих измен. Он принёс — розданную начальникам всех царскосельских частей записку Кирилла — «контр-адмирала Кирилла», — что со своим гвардейским экипажем он вполне присоединился к новому правительству и надеется, что все остальные части сделают то же!..
Морганатик! Рядом с «манифестом». Мало, что изменял сам, — убеждал и других изменять.
О Боже, о где же граница измен?
Всё было — отвратительно! Но государыня заставляла себя верить, что всё ещё будет — хорошо!
320
Насчёт революционных разлагающих телеграмм, которые Эверт так энергично воспретил, — ответила Ставка в десятом часу утра изощрённо: что генерал-адъютант Рузский уже разрешил пропускать те, которые клонятся к успокоению, порядку и подвозу. (Будто!..) И генерал-адъютант Алексеев, признавая необходимым одинаковое решение по всем фронтам...
Замечательно! Но если — одинаковое, то почему не решение Эверта, он отдал его раньше Рузского: все телеграммы задерживать и воспрещать как идущие от мятежного центра и непризнанного правительства! И Ставка оповещена была ночью. И могла бы принять за образец именно законное командирское военное решение Эверта.
От мятежников — заявления к успокоению и порядку? Или будут они подвозить продовольственные запасы армии? Да погонят к себе, в анархический Петроград.
Что ж это такое? Тёр Эверт свой большой непроёмный лоб: Рузский и Алексеев что ж? — становились на сторону бунта? Но тогда хотел бы Эверт иметь прямой приказ от Государя.
Однако Государь был в отрыве, в молчании. И может быть в капкане у Рузского.
Эверт в волнении крупно ходил один по своему кабинету. Что он мог поделать? Не подчиниться прямому начальству? Но то был бы новый бунт! Всякое действие предполагает, что имеется ясный приказ сверху. Как и подчинённые выполняют дальше приказы Эверта. Сила — только в единстве подчинения.
Но что делать, если подчинение распалось выше Эверта? Он так начинал подозревать, ибо не мог таких приказов приписать Государю. Да Алексеев и не ссылался на государеву волю.
И остановку полков Западного фронта Алексеев тоже скомандовал явно от себя. И вот — полки стояли, мялись, ни туда, ни сюда.
Но как можно решиться выпасть из армейской структуры и действовать по собственному убеждению? На такой случай не было у него ни сознания, ни советчика.
Так Эверт провёл тяжёлый час. Всё бурлило в нём, а ни в какое действие вырваться не могло.
Но и от жданья ничего не произойдёт. Приказ есть приказ. Надо собирать губернскую и городскую верхушку (и очевидно земгоровскую?) — и внушать им, как чтобы телеграммы не разрушили порядка.
Под окнами штаба площадь и улицы жили ещё мирно. Но подобные телеграммы могут за несколько часов наэлектризовать город до смятения.
То есть, конечно, Минск уже много знал — от проезжих и по слухам, но пока этого нет в газетах — это как бы не существует, плотина держит.
Тут постучался Квецинский, вошёл походкой селезня, с подпухшими вялыми глазами, виевыми бровями, и доложил:
— Алексей Ермолаич! Вас Ставка к прямому проводу.
Ну, наконец объяснимся! Ну, это уже объяснение! Ну, хотелось бы Алексеева самого, и покрепче с ним!
Почти кинулся Эверт в аппаратную, подымая вихри.
Но у того конца был не только не Алексеев, даже и не Лукомский, а всего лишь Владислав Наполеонович Клембовский.
Он желал Алексею Ермолаевичу здравия. И вот что передавал по поручению наштаверха. Его Величество находится во Пскове, где изъявил согласие навстречу народному желанию учредить ответственное перед палатами министерство...
Ну, если Государь так соизволит. Но почему во Пскове?
...поручив кабинет председателю Государственной Думы...
Этому мерзавцу. Так.
...Однако по сообщении этого решения главкосевом председателю Думы сегодня ночью, последний ответил, что такой акт является запоздалым...
Ну, не берёт, и гнать его в шею!
...ныне наступила одна из страшнейших революций, сдерживать народные страсти трудно, и династический вопрос поставлен ребром...
Династический?! Да Боже мой! Да в чём же?
...и победоносный конец войны возможен лишь при отречении от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича...
Медленная лента струилась слишком быстро! Быстрее, чем голова Эверта могла всё понять, связать, переварить! Как бомба с потолка грохнуло — отречение??? И накатывало новое, накатывало дальше:
...Обстановка по-видимому не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний...
Совсем ошелоумел Эверт и плохо понимал ленту дальше. Контужен был Эверт, щупал свою лбину и не удивился бы, если бы кровь потекла из-под пальцев. И странно, что все предметы в комнате стояли и висели по-прежнему, и штукатурка не осыпалась.
Не только — мысль об отречении, но и — не допускает иного решения?.. И даже все колебания — уже кем-то пройдены, позади?
А лента доносила:
...спасти Действующую армию от развала... спасти независимость России... поставить на первом плане судьбу династии...
Это вообще не охватывалось, не понималось даже — о чём? Спасать Россию — ценой династии? То есть погубить её? Всё перепластывалось, переворачивалось, неухватно куда-то катилось...
...Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно... Его Величеству через главкосева, известив наштаверха?..
Так — ещё не решено? Так зависит от Эверта, что ли? И надо телеграфировать весьма спешно — а что же думает Его Величество? Самого главного тут и нет! — что же решил Государь?
...Потеря каждой минуты может стать роковой для существования России... — угрожала лента, — ...между высшими начальниками установить единство мыслей и целей... и спасти армию от возможных случаев измены долгу...