Да остановись, проклятая, никакой головы не хватит!
...переворот, который более безболезненно совершится при решении сверху...
Переворот — но сверху? что за белиберда? И — не допустить измены долгу? И — не допускает иного решения?..
— Вот и всё, — заканчивал Клембовский. — И если вы имеете задать вопрос, то я в вашем распоряжении.
— Безболезненно для армии — если только сверху?.. — бормотал Эверт, а телеграфист так понял, что это ответ, и выстукивал.
Взять себя в руки! В той же растерянности, непонятливости, но твёрже:
— Найдутся элементы враждебные... а может быть и желающие ловить рыбу в мутной воде...?
Это он — скорее думал, чем говорил, а чёртова машина урывала, уносила слова. Нет, так сразу отвечать нельзя.
— А запрошены ли остальные Главнокомандующие?
— Всем Главнокомандующим сообщено одно и то же.
Ну да, потому что они все заодно: Алексеев. И Рузский. И конечно Брусилов. И конечно Непенин? Их — большинство, и они уже решили? А мы — разрознены? Или я один?
Мелькнуло спасительное: как они запрашивают, так и мне бы дальше? До корпусных?
— Есть ли время сговориться с командующими армиями? Но уже настолько не было времени, но уже настолько некогда думать:
— Время не терпит. Дорога каждая минута. И иного исхода нет. Государь колеблется, единогласные мнения Главнокомандующих могут побудить его принять решение, единственно возможное для спасения России и династии.
Иного исхода нет!?. Решение — единственно возможное!?. И — ни минуты для решения! Пот прошибал под кителем и в волоса. И — ещё гнали, хуже:
— ...При задержке решения Родзянко не ручается, всё может кончиться гибельной анархией. Надо также иметь в виду, что царскосельский дворец и августейшая семья охраняются восставшими войсками...
Об армейских командующих — не ответила Ставка.
Но — и от Эверта не могла она требовать рявкнуть «так точно»!
— Больше ничего не имею, — отрезал Эверт.
— Имею честь кланяться, — невидимо улыбался Клембовский.
И остался Эверт — с непроглоченной тушей вопроса, — большею тушей, чем был сам.
И — на самое короткое время.
А — повернуть сейчас несколько дивизий и идти из Минска на Могилёв?.. Тут совсем недалеко, завтра можно взять Могилёв.
Но — дальше? Но бунт — в Москве. Но если бы в Могилёве был Государь и сказал бы одобрение, — а как же всё одному? Против — всех?
Спрашивать трёх командующих? Горбатовский, Смирнов, Леш?.. Разве что время оттянуть, а что они скажут?
А ответ — немедленно!
И ведь как: для сохранения армии. Для победы над немцами. Для спасения России! для спасения династии!
Однако, Государь колеблется?
Кто это может проверить, вырвать из стеклоглазого Рузского?
Но и: царская семья — в руках мятежников!
Никогда ещё Эверт не бывал обязан такое трудное — решить так быстро. Такое высокое, обширное и в общем не военное — простой армейской головой.
Нет! Позвал Квецинского:
— Запросите Ставку, пусть сообщат, как ответили Рузский и Брусилов.
Совсем ничего не ответить? Но запрос был — как бы от Государя? (Этого не проверить). А на запрос Государя как сметь не ответить?
Но — и что ж он напишет?
Не о своём же смятении. Не о своей же беспомощности. Да, спасение России от порабощения Германией — это на первом месте, так. И спасение династии — да, это понятно. Эверт и принимает все меры, чтоб оберечь армию от всяких сведений о положении в столицах. Но там-то что творится! А на Балтийском море! Это ужас! И это — анархическая банда, не регулярный порядочный противник, против него нет боевого опыта. Эверт не имеет такого опыта. А если — начнёт заражаться и армия?..
Да как можно самостоятельно решиться на военные действия?.. Надо поступать как все. Как остальные.
А в дверях вот он и Квецинский:
— Отвечают: и Рузский, и Брусилов — оба согласны с предложенным. Наштаверх просит поспешить с решением.
Опять поспешить, о Боже, куда ещё быстрей!
Поддержать ходатайство, если согласен... А если — не согласен?..
Там, на юге, Сахаров и Колчак, может быть, думают и иначе, но не перепрыгнуть через Брусилова, не послать связного птицей.
Так что, может быть...? Может быть и правда?.. Чем-то же надо прекратить беспорядки?
При создавшейся обстановке... не находя иного исхода... измученным умом... исхода, который невозможно вымолвить или написать пером, но вы, Ваше Величество, знаете... понимаете... Безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный может только умолять... Во имя спасения родины и династии... Если этот исход — единственный?.. И может спасти Россию от анархии?..
И если так ответить — то Его Величество поймёт!
И насколько сразу легче самому! Заодно с остальными.
Да ведь и царские дети в руках мятежников, как же быть?..
Вот так мы попадаем иногда... Сила солому ломит... Написал ли бы Эверт это всё или не написал бы, но пока он мучился и набрасывал, — пришло из Ставки подтверждение ночному своеволию Алексеева:
«Государь император приказал вернуть войска, направленные к Петрограду с Западного фронта, и отменить посылку войск с Юго-Западного».
Вот как! Вот урок! Государь — отнюдь не колебался, значит!
Он сам — вот прекращал борьбу.
Он — знал, что делал.
И Эверту оставалось только...
И насколько легче!..
321
Мгновенный брусиловский ответ положил хорошее начало консилиуму главнокомандующих.
Но дальше — замялось, никто не спешил ответить. Генерал Алексеев волновался. Начавши такой опрос — уже нельзя было растягивать. Если никто больше не ответит — запрос падёт пятном на Алексеева. Единолично — он не смел бы выступить за отречение.
Почему молчал великий князь Николай Николаевич? От него можно было ждать ответа и быстрого и приветливого.
Прошло больше часа — Лукомский послал на Кавказ подгонную телеграмму.
Отозвался Янушкевич: ответ — скоро. И будет в духе пожеланий генерала Алексеева.
Хорошо!! Не подвёл великий князь.
Для запроса флотам Алексеев вызвал к себе адмирала Русина, начальника морского штаба при Верховном. Алексеев положил перед ним телеграмму — и увидел, что адмиральский взгляд похолодел.
— Какой ужас! — выстонал адмирал. — Какое великое несчастье!..
Да, это было так. Да, пожалуй это было так. Но с тех пор как Алексеев взялся за разумный консилиум главнокомандующих — он уже был в действии и уже отрешился от этой первичной робости. Вопрос стоял о спасении России и династии, и не время предаваться сантиментам.
Поручил дежурному проверить, как скоро будут отправлены телеграммы во флоты.
Эверт тянул. Хотел узнать мнения других главнокомандующих.
Задумался Алексеев над мыслью Эверта: запросить ещё и мнение командующих армиями. Логика тут была. Но ввязывать ещё двенадцать человек? И громоздко, и долго, и что выйдет? И зачем? Командующим обстановка внутри империи мало известна, поэтому запрашивать их мнение — лишнее.
Но хитрее всех вывернулся Сахаров: вообще прервал связь Румынского фронта, отключился!
Лукомский кричал в аппаратной, требовал немедленно восстановить связь с Яссами.
Придумал и: попросить Юго-Западный связаться с Яссами как бы от себя.
Тут как раз пришло из Пскова высочайшее соизволение воротить на места полки Западного фронта и не посылать с Юго-Западного.
Как Алексеев жёгся, ждал этой телеграммы прошлой ночью! И сколько же изменилось за 12 часов, что она была уже почти и не нужна, разумелась сама собой.
Но — спадал с Алексеева последний стыд перед обществом за эти посланные на Петроград войска! И — добрый знак: Государь настроен благоразумно. Так, вероятно, будет сговорчив и с отречением.
Поручил послать отбойные телеграммы Эверту и Брусилову.
Наконец — вырвали согласие и от Эверта.
Восстановили связь с Сахаровым — теперь просил он ответы остальных главнокомандующих. Каждый оглядывался, боялся проиграть.
Телеграфировали ему, что все уже ответили положительно. И торопили.
Три ответа пришло, и, просматривая их, Алексеев решил составить из них сводную телеграмму Государю. И — скорее, успеть, пока там всё решается.
Но надо было думать и дальше: откуда Государь возьмёт самый текст отречного манифеста? И он должен быть торжественный, выразительный, сохраняя традицию русского престола. Надо составить его в Ставке, тут.
Лукомский брался составлять, но Алексеев подыскивал более опытные перья. А для чего же состоял при Ставке начальник дипломатической части вице-камергер Базили, протеже Сазонова? И ещё нашли в помощь военного юриста. И ещё одного бойкого ставочного подполковника Барановского. И они уединились сочинять.
А Алексеев снова горбился над своим столом и снова гнал телеграмму, обширную.
...Всеподданнейше представляю Вашему Императорскому Величеству полученные мною телеграммы...
И первую — конечно от Николая Николаевича: и потому, что великий князь. И потому, что очень уж выразительная.
Затем — от Брусилова, по несомненной её категоричности.
Затем — от Эверта, в конце концов неплохо получилось.
А Рузский — сам там.
От Сахарова ещё не было. От Непенина не было. И не было от Колчака.
Четыре есть, трёх нет. Восьмое мнение должен был доложить сам Алексеев.
Но после трёх уже включённых телеграмм, где страшное для Государя решение уже было названо прямыми словами, — Алексееву без нужды было лишний раз травить государеву рану.
Ему стало жалко Государя. Так и видел он перед собой его добрый, светлый ласковый взгляд, как ни у кого.
И Алексеев — избежал назвать прямо страшное слово «отречение» или о чём идёт речь.
А только: что умоляет Государя принять решение, которое внушит Господь Бог. Его Императорское Величество горячо любит родину — и примет то решение, какое даст мирный благополучный исход.
322
Как бываем мы несоразмерны ходу времени, то сгорая в минуты, то продремливая месяцы, — так и ко многим событиям бывает неготово наше непослушное тело: они застигают нас в несоответственном состоянии. Должно в нас само что-то осесть, переместиться, и только тогда мы вполне отчётисто примем любой удар, неожиданность, горе или даже радость.