А бледен-то как! — белей полотна. А проняло сердечного — шатается, не стоит. И голос — совсем вдруг потерял. И только — от сочувствия, дыханье и своё переняв, услышала его толпа:
— Товарищи! Доверяете ли вы мне?
Спросил — как приговорённый. Вот довели! Наш-то ведь вожак, за нас он, фамилии его так не знали, но видали, как он без устали маячил. Пожалели, закричали со всех сторон:
— Доверяем! Ну!.. А чо? Конечно, доверяем!
А он — с тягостью, а он — с передыхами, а он — с переминами:
— Я говорю, товарищи, от всей глубины моего сердца! И я готов умереть, если это будет нужно!
Да что ж за злодеи такие? Да кто ж это его довёл?
— Ну, ну! Живи! — подбадривали его и поддавали в ладоши. Ажник вчуже проняло за него болезного, хилого, бледного, — весь исстарался, и видать на нашу пользу.
И чуть с силками собравшись, отдышивался:
— Товарищи! В настоящий момент образовалось новое правительство. И мне предложили в нём пост министра юстиции. И я должен был дать ответ в течении пяти минут. И поэтому я не имел времени получить от вас мандат. И рискнул взять на себя, принять это предложение — ещё до вашего окончательного решения!
Ну-к, что ж, ну-к, что ж. Знать, так сошлось человеку.
— По воле! — крикнули ему.
Ещё похлопали.
А он — подхватился весь, как на «смирно» вытянулся да глазки закатил. И поведал:
— Товарищи! В моих руках, под моим замком, содержатся представители гнусной старой власти — и я не решился выпустить их из своих рук. Если б я не принял сделанного мне предложения — я должен был бы тут же отдать ключи. И вот — я решился войти в состав нового правительства как министр юстиции!
Ну, и правильно! Коли нельзя выпускать! Ещё ему покричали, похлопали.
А он тогда — подстегнулся, и бодрей, веселей:
— Товарищи! Первым моим шагом как министра было распоряжение немедленно освободить всех политических заключённых! И с особым почётом препроводить из Сибири сюда наших товарищей депутатов социал-демократической фракции!
Каких-то тоже, значит, бедолаг. Всем свобода, так всем, правильно.
— Но ввиду того, что я рискнул взять на себя обязанность министра юстиции раньше, чем я получил на это от вас формальное полномочие, — и закинул голову отречённую, и шейка натянулась, — я сейчас перед вами слагаю с себя обязанности товарища председателя Совета Рабочих и Солдатских Депутатов!
Не поняли, чего эт он слагает — уезжает что ль куда.
— Да держись, паря! Пустое! — кричали ему.
И тогда он прометнул очами подвижными и ещё подхлестнулся, краска в лицо вернулась:
— Но я готов вновь принять от вас это звание, если вы признаете это нужным!
— Просим! Просим! — закричали ему, захлопали. Да чего, да пусть, этот — не вредный.
И тогда он засиялся и поклонился, в разные стороны кланялся и ручки белые к груди прикладывал. И вопно так воззвал:
— Товарищи! Войдя в состав нового Временного Правительства, я остался тем же, кем я был, — я остался республиканцем!
Ну-ну.
— Я заявил Временному Правительству, что я являюсь представителем демократии! И Временное Правительство должно смотреть на меня как на выразителя требований демократии! И должно особенно считаться с теми мнениями, которые я буду отстаивать в качестве представителя демократии! Усилиями которой, демократии, и была свергнута старая нестерпимая власть!
Чего это он — непонимчиво было, но — свежой! Без занудства говорил, а — к сердцу. Одобряли его. Кто-то чего-то противу вякнул — приструнили тех, нишкни, нам — довлеет!
А он-то, сердечный, совсем как струнка дрожит, вытянулся во всю свою тонину:
— Товарищи! Время не ждёт! Дорога каждая минута! И я призываю вас к организации! К дисциплине! К оказанию поддержки нам, вашим представителям! — и готовым умереть для народа! — и отдавшим всю свою жизнь народу!
Слушали — сильно одобряли, но как второй раз про смерть помянул — так проняло, аж чуву нет.
— Да живи же! — кричат ему. Да передние руки к нему протянули, схватили, стянули, лёгкого, — и стали из рук в руки дальше к двери переколыхивать.
А весь зал кричит:
— Ура-а-а!
Передавали его не так ладно, где нога сорвётся, не подхваченная, но уж близ двери взяли прочно, там уже идти мочно, и понесли его на вынос через двери, а весь зал вослед ещё долго гудел:
— Ура-а-а! Ура-а-а!
*****
ПРОКАТИСЯ, ГРОШ, РЕБРОМ! ПОКАЖИСЬ РУБЛЕМ!
*****
326
Думали рано выехать — и близко не получилось. Во-первых, спать легли чуть не в 5 утра — и гак окаменело, что хоть вся Россия пропади, а встать невозможно. А когда встали уже не рано, и накачали себя кофеем — тут надо было несколько раз позвонить по телефону, уже не хотел Гучков появляться в Думе сегодня, там должны были давать сведение, что он ездит по казармам. Но и в первые же звонки, через Ободовского, узналась просьба вице-адмирала Непенина из Гельсингфорса: помочь навести порядок в Кронштадте, и кого назначить новым комендантом крепости вместо убитого. Ещё не объявленный военным министром, Гучков уже единодушно подразумевался таковым. Итак, надо было распорядиться, срочно, что сделать для Кронштадта, немалое по важности место, да и самого Непенина надо было поддержать.
А тем временем умоляли Александра Иваныча подождать дома, принесут на подпись воззвание Центрального военно-промышленного комитета: призыв ко всем гражданам и учреждениям России сохранять непрерывность производительного труда. Ещё никому не передав комитета, тоже и этого он не мог покинуть.
А тем временем он звонил сестре Мити Вяземского и в Кауфманскую общину. Надо бы ехать ещё попрощаться, но Дмитрий был уже без памяти. С вечера он всё спрашивал у профессора, какой орган у него задет, — и профессор честно ответил, что — никакой. А — оказался в куски у него разнесен крестец, и тазовая кость. И много крови потерял, и жить он не мог.
Между двумя телефонными звонками Гучкова и умер.
Ещё вчера самый близкий сотрудник, самый необходимый человек, — вот уже выбыл, вот уже дальше.
А тут и Марья Ильинична, вопреки всеобщей радости, была чрезвычайно мрачна, разговаривала нехотя, а надо было убедить её в важности отъезда и чтоб она по телефону отвечала правильно.
Скорей же из дому! Мрачный, Гучков вырвался и ехал с Шульгиным на Варшавский вокзал.
Натекало уже к двум часам дня, и за это время Совет рабочих депутатов десять раз мог узнать об их отъезде и помешать.
Но нет! Несмотря на то, что открыто телеграфировали Рузскому о поездке, и звонили начальнику Варшавского вокзала, — такова была всеобщая суматоха, что до Совета, видимо, не дошло, — иначе не могли б они допустить какую-то частную тайную поездку к царю. Ещё вчера предназначенный для Родзянки особый вагон из салона и спален всё стоял и дожидался депутатов, и имелся к нему паровоз в запасе, теперь прицепляемый.
А последнее, что ещё Гучков сообразил вовремя и надо было сделать до выезда, — это взять в руки генерала Иванова. Хотя всё движенье его на Петроград, как уже видно, не представляло никакой серьёзной опасности, в Царском Селе Иванов побывал лишь с одним георгиевским батальоном, да и то ретировался, и по старому знакомству знал Гучков, что это мешок, а не боевой генерал, да и трусливо-прислушлив к общественному мнению, — но по всему этому тем более надо было полностью взять его в руки и образумить. С Варшавского вокзала ещё не выехав, удобнее всего было послать ему телеграмму через Царскосельский, по путейской линии Виндавской дороги: приехать на встречу в Гатчину, получалось — часам к четырём дня. Либо пусть едет во Псков. Не сомневался Гучков, что Иванов рад будет подчиниться и выскользнуть из своего сложного положения.
Ну, наконец и поехали, в три часа дня. Не задержал Совет! Не открыли.
Машинист получил приказ двигаться с предельной скоростью. Два инженера путей сообщения от Бубликова сели в их вагон — устранять возможные в пути помехи.
С утра было ярко, сейчас посерело. Не светило солнце по снежным полям.
Были купе, можно и полежать, но и думать об этом не думалось, такое волнение. Молодой Шульгин, бледный от усталости, всегда с лучистыми глазами, сейчас как-то особенно, болезненно сиял.
Сидели в салоне рядом — а почти не разговаривали.
Невыспанная голова Гучкова была наполнена тревожным, но и радостным гудом.
Давно ли царь запрещал ему выезды в штабы фронтов? А вот, он ехал именно в штаб фронта, и зачем? — вырывать отречение!
Какая была ему необходимость ехать? У него была неустроенная Военная комиссия, в ужасном состоянии петроградские полки, через несколько часов предстояло принять военное министерство, — не хватало дня и ночи, чтобы в Петрограде всё сделать и успеть, — а он гнал во Псков, путь не одночасный.
Но: революция, которой хотели избежать, — совершилась, и сделана руками черни. И власть и всякий порядок уплывают из рук образованного класса, призванных к управленью людей. И в этом мутном, быстром, всё уносящем потоке оставалось несколько часов, оплошных для самого потока, когда можно было по нему нагнать уплывающий трон и успеть вытянуть его на твёрдый берег.
И — не кто другой, а именно Гучков должен был ехать. Это была — его личная, издавняя судьба. Это были — его счёты с царём. Гучков ехал — выполнить государственное дело. Но и...
Было ощущение — венчающей минуты жизни (не разделённой со спутником, ни с женой, ни с друзьями, не высказанной никому).
Это был и реванш за неудавшийся государственный переворот, как бы восполнение того, что ему не удалось. (Пусть так считается, так красиво и трагически войдёт в историю: заговор состоялся бы непременно, но революция опередила его на две недели). Оправдаться — самому перед собой. Он почти ещё успевал настигнуть и исправить!
Это, может быть, был и шаг в будущую Россию более веский, чем стать военным министром. Сейчас — Гучков ехал получить отречение в пользу наследника с регентом Михаилом и подтверждение Львова премьер-министром. Сейчас пока, в этой буре, — и спасти трон как таковой, и твёрдо поставить правительство.