Но при свободном широком развитии России в дальнейшем — очень может быть, что монархия станет ей узка, Россия рассвободится в республику. И тогда нужен будет президент. Первый президент России.
И тогда — не совсем безразлично, на кого падёт отблеск сегодняшнего отречения. Как бы — тень наследства.
А Россия — любит Александра Гучкова! Это показала его прошлогодняя болезнь: кто другой ещё так популярен?
Уже — руки его были так протянуты. И — место в душе запасено для этого действия. Не удаться? Это никак уже не могло. Это — неотвратимо накатывалось. Чтоб это не удалось — он даже не разбирал такого варианта.
А вот что: в его прежнем плане было — положить перед Государем готовый текст отречения. Кажется, самая простая часть задачи — подготовить текст. А — никогда не было сделано. Всё казалось — успеют, легче всего.
Но с прошлой ночи, как решилась поездка, — не составляется, и в голову не лезет. И вот уже едут реально, а текста нет. И мозги — совершенно отказывают, да ещё при поездной тряске, на вагонном столике. Не собрать мыслей, не стянуть фраз.
— Василий Витальич! А что же — текст? Нет у нас... Может — вы попробуете набросать пока?
С лунатическим видом Шульгин, отвлекаясь:
— А? Да. Верно! Попробую...
Вытащил перо и тут же вскоре начал.
А ведь — и не всё ясно, только сейчас пришло:
— А что, Василий Витальич, не знаете: существует ли какая-нибудь определённая форма отречения?
С рассеянной милой улыбкой от своих отдельных мыслей Шульгин:
— Понятия не имею, Александр Иваныч. Никогда не задумывался. Думаю, что — нет, потому что... Кажется, никто никогда у нас не отрекался? Ни из Романовых, ни из Рюриков.
— Неужели никто? Подождите... А... а-а... Пётр III?
— Ну, разве что Пётр III. Но случай вполне авантюристический и не может быть нам основанием.
— Но есть об этом какое-нибудь законодательство? Какие-нибудь династические правила?
Странно, что Гучков, обсуждая заговор, никогда не задумался об этом раньше.
Голубые глаза Шульгина сияли неземно:
— Ох, не знаю, Александр Иваныч.
327
Всё-таки поездная теснота донимала, совсем никак: не разомнёшься. Захотелось выйти из вагона. И перед завтраком Николай вышел погулять по перрону.
Мимо этой кирпичной водокачки с намёрзлым хребтом льда. Этой отдельной цистерны. Врежутся на всю жизнь как ни один пейзаж в России.
И денёк был серенький, с мутниной. Не холодный.
Свитские гуляли кто следом, кто в стороне. Редкая здешняя публика — как-то по-новому: не стояла с разинутыми ртами, но проходила мимо.
Так Государь попал, что не имел ни своего пространства, ни власти. Уже вчера вечером выяснилось: передать телеграмму куда-нибудь, даже домой, — только через Рузского. (Но и на посланную, где Псков указан, всё нет ответа. Боже, что с Аликс?) Получить что-нибудь, узнать что-нибудь — только через Рузского. А попросить мотор для прогулки — даже неудобно. Да имеет ли он и право куда-нибудь ехать?
Странное состояние, можно сказать — приговорённости. Держатель великой империи, он как будто свободно думал, решал, выбирал, а на самом деле...
Как-то повернулось за двое суток, что вся власть — будто утекла от него. Только числился он императором и Верховным Главнокомандующим, а приказать — было некому. А — соглашаться на всякую бумагу, которую поднесут. Все эти дни, пока он ездил, где-то связывались аппараты, текли аппаратные разговоры — но всё мимо него, подходили, отвечали кто-то другие, а ему несли лишь готовые результаты.
Как-то незаметно остаток власти утёк от него к Алексееву. И тот вот уже сам спрашивает об отречении?
Что же ответят главнокомандующие?..
Даже нелюбимую им власть смеет ли он отдать, — перед предками? Всегда мучила Николая боязнь — оказаться не на высоте своего призвания. И особенно — оказаться недостойным отца и прадеда Николая, которые так смело, так уверенно вели.
Что же ответят главнокомандующие?
Да — хочет ли сама вся Россия, чтоб он отрёкся? Если хочет, то — да, конечно, немедленно! Если царь стал помехой национальному единению — так он уйдёт. Да он будет Бога благодарить, если Россия наконец станет счастлива, без него.
Но — как узнать истинную волю России?
Царствование — это крест. Это — обязанность трудноподъёмная. Царь принимает на себя всю тяготу государственных решений, всю суету и мелкость управления, — чтоб освободить от этой мути души подданных, чтоб они непринуждёнными взрастали к Богу.
Всегда все добиваются с докладами, мненьями, одни хотят одного, другие противоположного, всё надо выслушивать, прочитывать, подписывать. Но как ни реши —всегда общество свистит, улюлюкает, недовольно.
А как хорошо бы, правда, всё это бросить да поехать доживать век в Ливадию! Какой растворительный воздух! Какое успокоительное место, — есть ли в мире что равное южному крымскому берегу! Высоко над морем сидеть за мраморным столиком на мраморной скамье — смотреть на солнечный морской переблеск или на сказочный лунный. Царскою тропой пройти до Ореанды. Верхом съездить на виноградники. Так и прожить бы остаток жизни своею семьёй, ничего лучшего не надо, воспитывать сына. И Алексею очень благотворен Крым.
Да! ведь ему надо будет царствовать!..
Завтракали без приглашённых.
Догадывалась ли свита, какой встал вопрос? слышали что? волновались? — на обряде принятия еды это не отразилось.
А сразу после завтрака Государь, одетый в любимый тёмно-серый кавказский бешмет с погонами пластунского батальона и своими полковничьими звёздами, перепоясанный тонким тёмным ремешком с серебряною пряжкой и кинжалом в серебряных ножнах, в костюме воинственном, а с душою опавшей, принял в зелёном вагонном салоне, где стояло пианино, трёх генералов, — трёх даже не по старшинству на Северном фронте, третьим зачем-то привели начальника снабжения.
Государь пригласил их сидеть и курить. Рузский сел, закурил, а те двое остались стоять, настораживая. Рузский механически-размеренным голосом доложил некоторые дневные сведения, о ходе отзыва войск, посылавшихся на Петроград. А потом положил перед Государем расклеенную ленту от Алексеева.
Государь принял с волнением, жарко стало в предлокотьях.
...Всеподданнейше представляю вашему императорскому...
А дальше сразу — ответ Николаши.
В этот раз — всё доходило до сознания, всё остро впитывалось.
...Алексеев сообщил... небывало роковую обстановку и просит поддержать его мнение... принятие сверхмеры...
Поддержать его мнение...
И — как верноподданный, по долгу присяги, по духу присяги Николаша коленопреклонённо молил: спасти Россию! Осенив себя крестным знамением, передать трон наследнику. Как никогда в жизни и с особо горячею молитвою...
Нет, отчего же «как никогда»? Один раз уже это было, в октябре Пятого.
И — потерял Николай всё волнение. И даже — потерял интерес читать.
Он уже понял.
Так же и Брусилова всеподданнейшая просьба была основана на преданности царскому престолу: отказаться от него в пользу наследника, без чего Россия пропадёт. Другого исхода нет, и необходимо спешить, дабы не повлечь неисчислимые катастрофические последствия.
Ещё — Эверт. В общем то же. Средств прекратить революцию в столицах — нет никаких. Не находя иного исхода и безгранично преданный Вашему Величеству, умолял во спасение родины и династии принять предложение династии...
И как быстро пришли все телеграммы. И как они единогласны.
И ведь все трое они были главнокомандующие, и все трое — генерал-адъютанты, то есть из генералов самые приближенные, обласканные, сердечно доверенные, с императорскими вензелями на погонах.
И — все говорили согласно.
Это единство их всех — потрясло Государя.
Значит: Божья воля.
И только добрый Алексеев так тепло прибавил от себя. Не настаивал, не указывал, что именно делать. А — принять решение, которое внушит Господь, к мирному благополучному исходу. По-христиански.
Этот мягкий конец Алексеева примирял с жестоким генеральским документом. .
А перед лицом был — вот, Рузский. Утроенный для убедительности широколицым Даниловым-чёрным, с сильной проседью, с безмысло упёртым взглядом, и генералом по снабжению Савичем.
И все трое, один за другим, они отрапортовали своё жестокое: обстановка по-видимому не допускает иного решения... Потеря каждой минуты может стать роковой для существования России...
И не могли ж они все-все-все ошибаться, а только Государь один думать верно?
Армия, своя Армия — ведь не может оказаться против своей власти! Если вот вся Армия — отступалась, уходила из-под рук — значит...
Что значило теперь — отказаться, упереться? Это значило вызвать кровавую междуусобицу, да в разгар внешней войны. Разве он хотел ещё такой беды своему народу?
Нет, только не гражданская война!
И вообще удержать армию подальше от политики. Довольно уже, что втянули главнокомандующих.
Для блага России... Для удержания армии в спокойствии... Для конечной победы.
Вот и Родзянко говорит: ненависть к династии дошла до крайних пределов — но весь народ полон решимости довести войну до конца.
Они — этого хотят. Все хотят — именно этого. И только для этого — нужно внутреннее умиротворение.
Так эта цель — стоила того! Благу России — с каким же сердцем противостоять? Да ведь он и царь — народный, для блага благопослушного народа. Того чудесного народа, стоявшего коленно на Дворцовой площади в открытье войны. Или ликовавшего в Новгороде при приезде императрицы.
Для того народа — как не уступить?
— Но кто знает, — в раздумьи всё же возразил Николай. — Действительно ли хочет моего отречения вся Россия? Как это узнать?
Рузский — уже не хрупкий утренний, а покрепчавший, много куря, отвечал, что теперь — не до анкет. События несутся со слишком ужасающей быстротой, и всякое промедление грозит бедствием. Вот — и генералы так думают.