Тут — полковники из Военной комиссии даже не могли ему помочь. Это не были строки рядового сухого воинского приказа, но надо было столько пережить и перечувствовать, сколько помещалось в широкой груди Родзянко.
«Тяжёлое переходное время кончилось. Народ совершил свой гражданский подвиг и свергнул старую власть. Неизбежное замешательство приходит к концу. Граждане страны! А в первую очередь граждане взволнованной столицы!.. Вернуться к спокойной трудовой жизни. Временный Комитет Государственной Думы назначает Главнокомандующим войсками Петрограда и его окрестностей...»
Всё так, всё очень хорошо. Но не хватало какого-то последнего торжественного аккорда. И, потолкавшись по тесным комнатам, Родзянко понял и приписал:
«4 марта назначить парад войскам Петроградского гарнизона...»
Несколько огорчало Председателя, что союзные послы искали сношений не с ним, но с рождаемым правительством. Однако у Родзянко оставалась важнейшая связь — с великим князем Михаилом, которому с часу на час предстояло принять в свои руки Россию. С того вечера, как виделись, великий князь застрял в Петрограде и скрывался на тайной квартире. В решающие часы он нуждался в духовной поддержке!
Сколько мог в тесноте, Родзянко отъединился, чтоб не заглядывали ему в бумагу, и написал его императорскому высочеству для передачи с верным человеком.
...Теперь всё запоздало...
(Как и назначение самого Родзянко, которое ещё месяц назад могло спасти страну).
...Успокоит страну только отречение от престола в пользу наследника — при вашем регентстве. Прошу вас повлиять, чтоб это совершилось добровольно, и тогда сразу всё успокоится. Родзянко не очень полагался на Гучкова: Гучков вспыльчив, и враждебен Государю, и может только напортить. Это была плохая мысль — посылать во Псков Гучкова. А у великого князя, конечно, нет сейчас прямой связи с державным братом, но быть может сумеет телеграфировать ему как-то косвенно? или послать записку с оказией? А — утверждался Родзянко окончательно: никакого другого выхода для России, как отречение Государя, — нет. Расходились волны народные!.. (Да если угрожали растерзать самого Председателя!..)
...Я лично сам вишу на волоске и могу быть каждую минуту арестован и повешен. Не делайте никаких шагов и не показывайтесь нигде!..
Упаси Боже, не растерзали б и великого князя.
...И знайте: вам — не избежать регентства. Эта тайная близость со вступающим монархом душевно укрепляла Родзянко.
337
Государь отдал своё отречение в чужие руки. Им первым, трём случайным генералам, он открыл и отдал своё намерение, не посоветовавшись ни с единой живой душой.
А душа требовала — поговорить с кем-то же своим. Подкрепиться.
А своего — никого, никого не было вокруг.
Да истинно-то своих у него было два-три человека, семья. Но он был от них отрезан.
Нет, тёплый и преданный был один человек — Фредерикс, о котором Аликс уже не один год сердилась, что он выжил из ума и опасно не соответствует своему месту. Но Николай не любил увольнять старых верных слуг и чувствовал к Фредериксу нежность.
Теперь он его позвал. Согбенный древний старик со слезящимся взглядом пришёл тотчас. Да ведь у Фредерикса было своё горе: пришло известие из Петрограда, что дом его сожжён, а о семье ничего не известно.
И первое, что Государь спросил: ничего ли нового о семье?
Фредерикс печально покачал преклонной головой.
Ему было разрешено в присутствии Государя сразу садиться — и он сел.
И Государь медленными фразами, с перерывами, ещё сам как о новом и может быть даже не свершившемся? — стал ему объяснять.
Что — вот так... Что — если армия тоже за это... Все — отступились. Другого выхода не было.
Жёлто-седой старик с усами, всё ещё расторченными, следил потухшим взглядом — и вдруг глаза присветились, голова затряслась сильней, губы зашевелились, и вышел хрип:
— Я не верю, Ваше Величество. Николай растерялся:
— Но это так, граф, увы.
Голова Фредерикса тряслась в виде отказа, как бы он отрицал:
— Нет. Не ожидал. Что доживу до такого ужасного конца...
Николай почувствовал как обвал в груди: что он, правда, наделал?!
А голова Фредерикса тряслась теперь утвердительно:
— Зачем я ещё жив? Вот что значит пережить самого себя.
А ещё же теперь судьба наследника, совсем уже непонятная. Николай почувствовал слезы в глазах и не мог говорить.
Неужели Господь покинул...? Тогда нечего и сопротивляться. А отдаться воле Божьей.
Но тут доложили, что генерал Рузский снова просит его принять. И Государь привёл глаза в порядок.
Что такое?
Тот же нервно-механический генерал вошёл, со своим ровным четырёхугольным бобриком седо-белых волос и проволочными очками.
Вот какая новость: пришла телеграмма из Петрограда, что во Псков к Его Величеству выезжают делегатами члены Государственной Думы Гучков и Шульгин. (Гучков — не член был Думы, но сейчас никто не заметил этой разницы, естественно он был из той компании).
Так вот Рузский вернулся из своего вагона. Он ещё не успел отправить царские телеграммы — и отправлять ли теперь в Петроград, если оттуда едут?
Сердце Государя крупно забилось радостью. Он снова поднимался из колодца: лишь сейчас почувствовал, сколько он уже успел отдать! Едут? Ехать могут — только на переговоры. Значит, какие-то изменения в Петрограде к лучшему. Ещё может быть и не придётся столько уступать!
(И даже то, что едет именно Гучков, не легло в эту минуту камнем. Гучков, разгласивший в газету интимные высказывания Государя, Гучков, которому Государь через Поливанова передавал, что он — подлец, которого не узнал на прощальном приёме 3-й Думы, — сейчас, едущий с доброй вестью, как-то смягчался и отчасти прощался).
— Совершенно верно рассудили, Николай Владимирович, — обрадовано отвечал Государь. — Теперь зачем же посылать? Подождём. — И, хотя это было вполне естественно и законное право его, а сказал со стеснительностью: — Тогда пожалуйста... телеграммы мои верните...
Рузский полез в тот же боковой карман кителя, куда он положил телеграммы, вынул — и вернул.
Но! — это была одна только телеграмма. Государь развернул: в Ставку. А второй, к Родзянке, не было.
Но они же были вместе у него в одном кармане, и даже кажется, в одном сгибе, — а теперь второй не было?
— Вы... ошиблись, Николай Владимирович. Мне нужно и вторую, пожалуйста... — Но тут подумал, что это могло быть не случайностью, и голос его опал в застенчивость. Государь всегда терзался, когда бывало похоже, что собеседник может совершить бестактность. Неужели Рузский нарочно разложил по двум карманам, чтобы не ошибиться, вытягивая?
Но чтобы разговаривать с думцами, Государю нужно было именно родзянковскую назад.
Рузский вскинулся твердовато, выставил кругляшки очков:
— Ваше Величество, я чувствую — вы мне не доверяете!
Государь пришёл в ещё большее смущение.
Да главным образом — за Рузского:
— Нет, почему же... Что вы... Вполне доверяю... Но просто...
Начать перекоряться со своим генералом — была бы потеря достоинства.
— Вы можете быть спокойны, — твёрдо чеканил Рузский. — Я не отошлю её до приезда депутатов.
И — не шевелился. Не отдавал второй.
Они оба стояли, а беззвучный и быть может ничего не понимающий Фредерикс сидел на стуле.
Из-за страшной неловкости, которая создалась, настаивать было неудобно.
И даже когда Рузский сказал с монотонной несомненностью:
— Если вы разрешите, Ваше Величество, я приму депутатов первый и подготовлю их к беседе? — Государь тоже не сообразил, не возразил.
Рузский откозырял и ушёл в свой вагон.
И уже в спину ему Государь думал: а зачем же ему принимать депутатов первому?
Царапало, что вторая телеграмма так и осталась у Рузского. Залогом.
Ну, впрочем: какая разница, у кого осталась. Важно, что не отправлена.
Назначили Гучкова нарочно? — чтоб оскорбить, напомнить?
А с другой стороны — с ним Шульгин, давний и лояльный монархист. Это хороший знак.
Значит, ждать.
Отпустил Фредерикса.
Потекло время.
Решиться на сдачу — принесло большое облегчение в тот первый момент.
Но теперь жить с этой сдачей — была тяжесть.
Впрочем, может быть, и не придётся отрекаться.
Тем временем от Фредерикса вся свита уже узнала — и пришёл, с белоснежными флигель-адъютантскими аксельбантами, очень взволнованный Воейков, выкатив глаза:
— Ваше Величество! Неужели верно то, что говорит граф??
И напористо, по-военному, стал доказывать — от своего имени и, как сказал, ото всей встревоженной свиты: что Государь не имеет права отказываться от престола только по желанию думского комитета да главнокомандующих фронтами. Просто вот так — в вагоне, на случайной станции, отречься — перед кем? почему?!
— Но что же мне оставалось делать? — упавшим, ослабленным голосом ответил Государь, всё более подозревая у себя тяжкий промах. — Когда все оказались заодно? Если так хотят все главнокомандующие — значит, армия... А иначе будет междуусобица.
С обычным жарким напором и сильным голосом Воейков доказывал, что как раз наоборот: именно отречение и вызовет междуусобицу, может погубить войну и Россию. Форма правления страны может меняться при законном всеобщем обсуждении, а не так!
Зацарапало сердце всё сильней: ах, он прав! Упустил? Ошибся? Сделал не то?.. Ай-ай-ай... Но во всяком случае:
— Вот, приедут представители Думы и обсудим...
— Но вы у него оставили какую-то телеграмму? документ? Как это можно?! — сердился Воейков, белки его глаз сверкали.
— Ну что ж такого, — слабо возражал Государь. — Ведь он не отправит.
Тёмный, гневный, едва не взрываясь, Воейков ушёл.
Очень тягостно было одиночество в вагоне, и решительно ничем не заняться. Уж скорей бы приезжали депутаты, что ж не едут?
Тут притащился Фредерикс и слабым больным голосом передал ото всей свиты, что все волнуются и просят Государя отобрать у Рузского телеграмму: это какая-то интрига, он её пошлёт и совершит отречение обманом.