Взмывом голоса, толчком голоса он выразил толпе, что здесь ожидаются бурные аплодисменты! — и они обрушились к стопам его тонкого чёрного монумента встречным девятым валом! А по белым их гребешкам ещё хлопали крыльями чайки: «браво! браво!»
И когда схлынуло — юношеский монумент стоял всё так же неповреждённый. О, что может быть выше этого удовлетворения! — метать слова о свободе освобождённому народу!
— Временным Правительством будет немедленно опубликован акт полной амнистии! Наши товарищи-депутаты Второй и Четвёртой Государственных Дум, беззаконно сосланные в тундры Сибири, — он весь трепетал от наступившей справедливости, он словно сам освобождался сейчас из сибирских тундр, — будут немедленно освобождены и препровождены с особым почётом!!
Здесь он опять ждал бури аплодисментов, но недостаточно подтолкнул, она не возникла.
— Товарищи! — прореял он к другому, и опять выигрышному. — В моём распоряжении находятся все председатели советов министров прежнего режима! И все министры старого правительства! Они ответят, товарищи, за все преступления перед народом! Согласно закону.
(Пока ещё не созданному).
Аплодировали. Вместо чаек летели чёрные птицы возмездия: «Без пощады!»
Но прирождённый, оказывается, легко плавать в этой народной буре, отважный пловец не дал себя смыть, но красиво набирал своё направление:
— Товарищи! Свободная Россия не будет прибегать к тем позорным средствам борьбы, к которым прибегала старая власть. Без суда — никто не будет подвергнут наказанию. Всех будет судить гласный народный суд. За-ко-но-по-ло-же-ни-я, принятые новым правительством, будут опубликованы!
И вот — он магнетически владел толпой! Он мог вызвать бурю в ней, а мог — благородно успокоить. И, выходя за пределы юстиции, он мог помочь и другим своим коллегам по правительству, у кого не хватало смелости вот так обращаться:
— Солдаты! Прошу вас, окажите нам содействие! Не слушайтесь призывов, исходящих от агентов старой власти! — слушайтесь ваших офицеров! Свободная Россия родилась — и никому не удастся вырвать свободу из рук народа!
О, какое «ура»! Какая новая буря аплодисментов! И — раскланиваясь, раскланиваясь — на этот раз по её волнам Керенский уплыл в рабочие комнаты правительственного крыла.
Он — и представился. И увлёк. И направил.
Всё трепетало в нём, но не только восторгом от этого поклонения, но и жаждой дальнейших действий! Министр юстиции не мог ожидать и прозябать ещё целые часы, пока неуклюжее новое правительство соберётся функционировать.
Ревель? Он взял аппарат в мятежный Ревель и вмиг успокоил город.
Можно было тотчас рвануться в здание министерства юстиции — и бурно приняться за реформу министерства. Однако там сейчас сидели два комиссара Думы (просчёт Маклакова: надо было ему присутствовать здесь, а не там). Они уже там выработали острейшие популярные реформы — всеобщую амнистию и зачисление всех евреев-юристов в сословие присяжных поверенных. Так надо опередить! Надо сейчас же отсюда, из Таврического, телеграфом во все концы России — от имени нового кипучего министра!
Итак, первый шаг: немедленно освободить всех политических заключённых и подследственных изо всех русских тюрем — и всем прокурорам судебных палат доложить о том министру телеграфно! А особо: немедленно освободить всех членов Государственной Думы, пятерых большевиков. И возложить на енисейского губернатора, под его личную ответственность: обеспечить самое почётное их возвращение в Петроград.
Второй шаг: приём в адвокатуру всех евреев, помощников присяжных поверенных. (О, какая возникнет сразу популярность и прочность!)
Затем: немедленно прекратить политический сыск и дознания по всей Российской империи!
Пока, для завтрашних газет, — довольно.
А ещё — у него оставались любимые узники в министерском павильоне. И самый, лично излюбленный из них, министр Макаров. Без Керенского его бы не схватили, он бы ушёл: во вторник его задержали, привели, но освободили: враг Распутина и не освобождал Сухомлинова. Но память людская забыла, что Макаров противостоял восходящей звезде Керенского в деле о Ленском расстреле, мог не дать ему взлететь в решающие месяцы перед выборами в 4-ю Думу. Но когда Макарова освободили — был поздний вечер, он побоялся возвращаться по революционным улицам и нашёл пристанище в частной квартире на антресолях дворца. А Керенскому — к счастью шепнули! И он прихватил двух вооружённых солдат, бегом по лестницам наверх, сам ворвался в квартиру и сам снова арестовал Макарова!
Однако и много уже их, арестованных сановников, набралось в павильоне, битком. А самым опасным и зловредным здесь не место. Решил Керенский: сегодня же ночью, когда не будет публики, под строго надёжным конвоем перебросить их в Петропавловскую крепость.
Это будет — и народный эффект!
А что ожидало теперь самого Александра Фёдоровича — наполняло его ещё новым освобождением! В первые же сутки революции тут, на кушетке, сообразил он, что эти невиданные обстоятельства освобождают его от скучного домашнего плена: стало естественно теперь, что он никак не сможет ходить ночевать домой — ещё долго, долго! В понедельник утром ускочив из дому, он больше туда не ступил ногой.
А дальше... рисовалась упоительная вереница встреч... В миг успеха всегда находятся женщины, готовые радостно нас принять. Как будто, притаясь, они все ждали этого момента, — а тут все сразу объявляются, улыбаются, зовут облегчить историческое бремя.
А пока — эти ночи прокорчились тут на таврических диванах, столах и стульях, да и ночей не было. Но надо было устроить свой быт на холостую ногу в министерстве юстиции: взять себе кабинет министра, ещё пару комнат — а остальную казённую квартиру оставить жене арестованного Добровольского. На нужду исторической личности сразу появляются и нужные помощники: перед Керенским вырос граф Орлов-Давыдов (Керенский был шафером на его второй свадьбе, с актрисой Пуаре), и всем усердием готовый услужать и помогать: для кормления Александра Фёдоровича приставить своего графского повара, и всюду сопровождать, и вообще выполнить любое интимное поручение. Сам граф, правда, очень пострадал в общественной репутации после скандала разводного процесса с Пуаре (для неё разводился, а она дурачила его ложной беременностью, мнимыми родами, и только случайно граф догадался, и сколько позора). Но всё равно — граф! и какая старинная звонкая фамилия! и богат!
340
* * *
В Москве морозец — градуса три. Улицы переполнены ещё больше вчерашнего. Всеобщее торжество. Раздаются, теснятся, чтобы пропустить вооружённые автомобили. Кое-где военные оркестры. Во главе военных отрядов уже не только прапорщики, но — подполковники и полковники.
Около городской думы два английских офицера с восторгом говорят публике: «Мы знали, что Россия — великая страна, но не знали, что у вас такая прекрасная дисциплина. Наконец настоящая Россия нашла себя! Мы передадим в Англии, что мы видели».
Со ступенек думы объявляют: в Луге создался отряд, который арестует царя.
В самой думе стало так тесно, что сегодня днём подполковник Грузинов реквизировал кинематограф «Художественный» на Арбатской площади и перевёл туда свой штаб восстания. Сам он объезжал город на автомобиле и везде держал речи.
* * *
Весь день в разных местах Петрограда — митинги, политические речи: какая будет власть? что будет с царём?
Какой-то в затёртом пальтишке:
— Товарищи! Да разве Родзянко и Милюков могут нам дать землю и волю?
Студент:
— Товарищи! Это говорит провокатор!
А тот:
— Вас хотят усыпить, чтобы вы подчинились и больше ничего не требовали!
Вылезает господин в чёрной мягкой шляпе и держит речь о честности Родзянки:
— Он много лет защищал народные интересы!
В толпе на лицах— страдание нерешённости: кому верить?
* * *
«Россия! Ты больше не раба!» — под красными флагами, с красными бантами по Невскому оживлённая, плотная смешанная демонстрация: рабочие в чёрных пальто, работницы, студенты — и с ними вместе, вперемешку, упитанные белокожие обыватели, хорошо одетые, в дорогих шубах, в котелках. Все вместе поют:
Долго в цепях нас держали!
Долго нас голод томил!..
* * *
14-летняя Леночка Таубе записала в дневник: «С Кронштадтом телефонная связь прервалась, а телеграфная сохранилась. И нам пришла телеграмма, неизвестно от кого: 'Барин жив и здоров арестован'. Мама то в слезах, то в обмороке».
* * *
В квартиру звонок. Два безусых солдата, на папахах красные лохмотья:
— Дозвольте посмотреть.
В зубах папиросы. Уходя, на пол их, гасят и сплёвывают.
— ...Всё обыскивают, всё обшаривают... При старом режиме так не бывало.
* * *
Несколько сибирских скопцов, по торговым делам приехавших в Петроград, были взяты при обыске меблированных комнат на углу Невского и Пушкинской. От вида ли их, с женскими лицами, но вдруг заподозрили, что они — от охранки. И повели. А толпа на улице, глядя на их необычные старые физиономии, вдруг решила почему-то, что это ведут придворных лакеев, — и с ненавистью стала кричать, теснить конвоиров. Недалеко было, что скопцов тут же и разорвут.
Но всё-таки довели до нового участка милиции, там студент быстро разобрался, вышел, убедил толпу, — и перепуганных старичков отпустили.
* * *
Нападали на ломовиков, везущих продовольствие: «Куда везёте? Здесь раздавайте!» И растаскивали.
* * *
Два драматических артиста арестовали директора императорских театров Теляковского и с патрулём доставили в Думу. Там ответили: «Пока не подлежит аресту». Отпустили.
* * *
Армейский капитан, до 27 февраля сидевший в «Крестах», дважды судившийся за подлоги, при освобождении объявил себя комендантом тюрьмы. Побыл так. Потом пошёл на патронный завод, арестовал начальника завода и объявил начальником себя. Собрал рабочих, говорил им речь — и тут заподозрили, что он безумен. Отвезли его в Таврический дворец, а оттуда в госпиталь.