Гучкова не хватали за плечи, не наставляли на него штыков, — но с тоской и озлоблением ощутил он всю тёмную силу этой стихии, которой, увы, дали вырваться. Чего он и опасался всегда.
Тем временем приехал этот самый ротмистр Воронович, высокий ражий кавалерист, очень подобранный, отличная выправка. Смоляные приглаженные волосы, холёные пушистые усики — а лицо совсем закрытое. Оказался не рубака, а отличный дипломат. Присел к их общему разговору, и Гучков поражён был, как свободно среди мятежных солдат и тотчас после убийства своих однополчан-офицеров этот ротмистр себя чувствовал, с какой (осторожной, однако) свободой и (осторожной) уверенностью он рассуждал, находя ещё и тонкие способы дать понять Гучкову, что он его поддерживает, конечно.
Сколько видел Гучков армейских офицеров — а никогда не замечал, не выделял среди них этого типа, который так легко поскользит по волнам революции.
С приходом ротмистра обсужденье пошло всё благополучней, уже не было тени, что Гучкова задержат или имеют право задержать, или подозревают, зачем это он едет к царю (а запросто бы могли! и вот, Совет депутатов дотянулся бы, да с каким скандалом!). А про царский поезд Гучков не стал выяснять, было бы опасно. Он понимал, что царь только и рвётся к своей супруге, и за отречение он имеет право получить такую плату, — ну что ж, проедет вкруговую, опять через Дно.
Переговоры — неизвестно о чём, — об общем положении, о победе над старым режимом, о верности боевым знамёнам и петроградским властям, — кончились, и Гучков пошёл к своему поезду.
Но не узнал его.
Паровоз по своей круглой чёрной груди был накрест перевит красными лентами, и красный флаг торчал на будке машиниста, ещё, где можно, воткнуты были еловые ветки. А ещё прицепили другой вагон, пассажирский пригородный, в котором своя топилась печка, искры из трубы, и туда село несколько солдат и несколько вооружённых штатских, все с красными бантами.
Гучков не имел власти и воли разрушать это революционное великолепие, или отцеплять второй вагон, уж он был рад, что самого-то отпускали беспрепятственно.
Напугали бы они царя и свиту на псковском вокзале, да уже и сейчас было темно.
342
Государыня придумала: послать не одного офицера, а двух, и каждому дать по письму, и притом на маленьких бумажках, так, чтоб их можно было сложить в вершок, спрятать в сапоге, а в случае чего и сжечь. Кто-нибудь из двоих офицеров доберётся!
И всё, что теснилось и бурлило в ней, — она в эти часы пыталась, в промежутке между делами, вписывать то в одно письмо, то в другое.
А часы были ужасные. Добралась из Петрограда молодая фрейлина, по возрасту подруга дочерей, — и что, она рассказывала, творится там — это не вмещалось в голове. Посланный к Родзянке генерал-адъютант Линевич так и не вернулся, ни вчера, ни сегодня. Саблин из Петрограда прислал с верным человеком тайную записку, что рвётся сюда, но никак не может поехать, потому что все такие видные, как он, — но учёте. Генерала Гротена послали в царскосельскую ратушу на переговоры с мятежниками — и он что-то не возвращался.
Первоначальная утренняя радость, что Государь нашёлся во Пскове, постепенно затемнялась встающими чёрными клубами тревоги. Добровольно ли он поехал туда и остаётся там? Не пойман ли он в западню?
Величайшая низость и подлость, не слыханная в истории, — задерживать своего Государя! Как унизительно ощущать Государя в плену! Какой ужас для союзников! Какая радость врагам!
Ах, жалела она теперь, что не сказала дедушке Иванову — действовать самым решительным образом по освобождению Государя! А он, по доброте, может проявить мягкость.
И — зачем бы захватили царя? Ясно: не допустить его увидеться с царицей. И — для чего же? Заставить его подписать какое-нибудь невыносимое ответственное министерство. Но это было бы гибелью России. И как бы ни был Государь обманут и отделён от своих верных войск — не может он изменить своей коронационной клятве! Не может он разрешить короне стать придаточным украшением, а власть отдать самоответственному правительству из самозваных лиц!
Или — вынуждают его назначить каких-нибудь невыносимых министров?
А что, правда, делать? Нельзя залить столицу кровью, да ещё во время войны. И тем более во время войны нельзя оставить мятеж пылать. Если не удастся торжественный вход Иванова в Петроград — какие-то уступки, может быть, и неизбежны, только вопрос: кому? до каких пор? и в какой форме?
Там, во псковской немоте, происходил, быть может, великий духовный поединок: её супруг своею некрепкой душой отстаивал священный принцип — а она не могла в эти часы приложить ему свои силы и твёрдость! И — ни весточки получить от него! И — как дослать свою по воздуху?
О, мой святой страдалец! Какое невыразимое унижение я испытываю за тебя! Как разрывающе больно за тебя — и ничего не могу тебе посоветовать. Только не дай насиловать твою волю! Бог должен услышать наши мольбы и послать нам наконец какой-нибудь успех. Это — вершина несчастий, и мы пройдём её! Вера моя безгранична, и это поддерживает меня. Бог не покинет тебя и нашу любимую страну. Сейчас хотела вложить тебе и образок в письмо — но тогда нельзя скомкать бумажку. Вот ты стесняешься носить крест Григория — а насколько тебе было бы (спокойнее! А моё настроение — бодрое, боевое, знай! А если тебе, не имея за собой никакой армии, придётся покориться обстоятельствам, то Бог потом поможет и освободиться от них. Если тебя принудят к уступкам, то ты потом ни в коем случае не обязан их выполнять, потому что они добыты недостойным образом. Если ты и подпишешь обещание — оно не будет иметь никакой силы, когда власть снова окажется в твоих руках. Но всемогущий Бог — выше всего, он — любит своего помазанника, и спасёт тебя, и восстановит в твоих правах. Бог поможет, поможет, и твоя слава вернётся!
Два течения, две змеи — Дума и революционеры, — может быть, они отгрызут друг другу головы — и так спасут положение? Я чувствую, что Бог что-нибудь сделает!
А может быть ты покажешься войскам во Пскове и соберёшь их вокруг себя? Когда войска узнают, что тебя не выпускали, — войска придут в неистовство и восстанут против всех!!!
...Пришёл генерал Ресин и доложил: генерала Гротена революционеры в ратуше арестовали.
343
В Ростове-на-Дону уже третий день накоплялся общественный взрыв. Ростовчане привыкли к полной свободе всякой речи, также и гневной, — на улице, в трамвае, в университетском коридоре и на базаре. А тут — от Ростова что-то скрывали! Третий день не приходило никаких агентских телеграмм из Петрограда — хотя провода были целы, потому что приходили частные телеграммы. И из этих частных улавливались намёки на какие-то важные события в столице. Кидались день и кидались другой к редакциям «Приазовского края» и «Ростовской речи» — но и там не знали больше, чем простые обыватели. Непроходимые тупицы правящей власти наступили где-то сапогом на поток известий и придушили его. Но слухами, слухами — прорывало запрет неудержимо!
Какие уж там учебные занятия! Вчера ещё только перебегающая тревога, а сегодня и в университете и на высших женских курсах лекции шли кое-как, многих не было на месте, и уж конечно Сони Архангородской. Вместе с несколькими подругами по юридическому факультету они бродили по городу, и к газетным редакциям, и просто вдоль Садовой, и звонили по телефонам — чтоб узнать, узнать скорее и раньше! — а сердце-то уже догадывалось: наступил несравненный миг жизни!
А ещё же дышала весна! Днями сильно таяло, по всем улицам, буровя снег, неслись коричневые ручьи, показывая наклоны всех улиц, такие резкие в Ростове. К вечеру подстывало — по оголённым тротуарам тонкой льдистой коркой, в месиве дорожного снега коричневыми лужками. Но сохранялся, как всегда бывает в Ростове в мартовские вечера, — уже весенний воздух, откуда-то прилетевший таинственно-радостный воздух весны.
Конечно, больше мог знать папа, Соня дважды забегала домой узнать что-нибудь — но и Зоя Львовна полдня не могла с ним соединиться, а потом узнала, что он вызван на срочное заседание военно-промышленного комитета. После университета вернулся Володя, он отсидел все лекции, — тут Соня увлекла его тоже идти к «Приазовскому краю».
И там толпились ещё два часа, потому что обещали из редакции, что какие-то новости вот-вот будут, вот-вот, да будет специальный бюллетень, — и наконец уже к самому вечеру выскочили газетчики с пачками бюллетеня — сперва с отчаянными криками, а потом и кричать перестали, — только успевали медяки принимать и кидать в карманы, а пачки на руках утончались и чуть не мгновенно исчезали.
И какие же новости!! — никто в толпе не жалел, что постоял. С весной природы соединилась буйная весна газетная! Чёрными типографскими буквами подтверждалось больше, чем даже слухи перед тем: не просто петроградские волнения — но вся власть в России перешла к народному представительству!!!
Какие ликующие минуты! Какой жгучий момент! Теперь неизбежным казалось, что и тиран падёт! Восстанет из смрадного гроба Россия! Долой монархию! Долой сословия!
Уже — вся Садовая праздновала, и ясно, что на несколько дней! Густо высыпали толпами — по обоим тротуарам не пробиться, только течь в медленном потоке. Все радовались, незнакомые (хотя мало таких в Ростове) обсуждали друг с другом, там и здесь начинали запевать революционные песни. А уж свыше меры были переполнены кофейни «Ампир» и «Чашка чая»: там читали вслух новости, произносили речи, потребовали от оркестра исполнить марсельезу, все встали, а офицеры взяли под козырёк. Кто-то кричал «да здравствует Франция!» — и высказывали, что надо пойти манифестацией к французскому консульству.
А полицейские?! — стояли на постах — но безучастно! — но как будто ничего-ничего не замечая! Так это значит: им велено так!?