Многие из священников были потомственно образованными, что, несомненно, отражалось на уровне общей культуры. Их отличала преданность делу, тесный контакт с населением, понимание местных проблем. Дочери церковно- и священнослужителей по настоянию отцов возвращались после окончания епархиальных училищ домой, поскольку по устоявшейся традиции одна из дочерей могла наследовать место своего престарелого отца для будущего мужа [см.: Леонтьева, 47–57]. Участь такой учительницы – «невесты с местом» – была незавидной. В ожидании подходящей партии поповна оставалась под надоедливой опекой отца. Священники, заведовавшие ЦПШ, нередко брали на себя ряд школьных обязанностей дочерей. Подобный «семейный подряд» обычно вредил делу: загруженные основными обязанностями священники относились к школьным делам без особенного рвения. Крестьяне выражали недовольство превращением школы «в пустую затею» и просили о замене таких учителей [см.: Гуркина, 84].
Стремление «удачно» выдать дочь замуж подогревалось желанием сохранить нажитое семейное имущество. Отступление дочерей от одобренного традицией сценария немилосердно каралось, в этом вопросе священнический долг был выше отцовской любви. Так, в 1909 г. священник Подужемского прихода в Беломорской Карелии отправил свою дочь «для раскаяния» в монастырь, поскольку она вступила в связь с учителем и родила «незаконного» сына [ГААО, ф. 28, оп. 2, д. 37].
Учительский век поповны «с местом» был короток: выйдя замуж, она всецело посвящала себя мужу и детям и оставляла школу. Однако дочери многосемейных священников, не обеспеченные «местом», задерживались в девичестве, а стало быть, и на учительском месте. Этим, в частности, объясняется рост доли «епархиалок» среди школьных учительниц. В начале второго десятилетия ХХ в. в отдельных местностях они составляли половину общего числа учительниц [НА РК, ф. 17, оп. 3, д. 4/71, л. 38–43].
Приходские священники по долгу службы должны были опекать учителей и наблюдать за их нравственностью. Эту задачу они выполняли подчас с излишним рвением. Священников заботила не только «близость учителей церкви», регулярность прохождения ими обрядов, они стремились также влиять и на круг общения молодых учителей, нередко вмешиваясь в их личную жизнь. Оказавшись под такой опекой, наиболее кроткие учительницы считали необходимым согласовывать со священником все житейские вопросы. Дошедшие до нас отголоски реальных житейских ситуаций кажутся банальными и обнаруживают на первый взгляд только межличностный конфликт. Однако корень конфликтности следует искать, по всей видимости, в конкуренции учителя и приходского священника: появление учителя нарушало «духовную монополию» священнослужителя в деревне.
Священники требовали от учителей особого отношения к их детям-школьникам, подчас бесцеремонно вторгались в учебный процесс. Учителя ждали от батюшек более уважительного отношения, их раздражала мелочная опека и тем более грубость. Учителя-мужчины, пытаясь защитить себя, писали жалобы в вышестоящие инстанции, тогда как учительницы предпочитали не предпринимать подобных мер. О конфликтах учительниц со своими коллегами можно узнать из жалоб и заявлений священников. Спектр претензий священников к учительницам широк: от недовольства увлеченностью шитьем (в ущерб интересам дела, как казалось священнику) до обвинения в «опасной» дружбе с политическими ссыльными или организации танцев для взрослых жителей деревни после детской рождественской елки в школе. Жалуясь начальству на учительницу, отказавшуюся от исповеди, священник приводит ее аргумент: «Вы грехи мои по всей деревне расскажете» [НА РК, ф. 411, оп. 1, д. 11/161, л. 18]. Отказ от исповеди был вызван осознанием опасности, которую могут принести злые сплетни в деревне. Этот случай показывает, что учительницы, в целом не склонные к конфронтации, могли «держать удар», использовать критику и даже выступать обвинителями с целью сохранения собственного статуса и репутации в местном сообществе.
Чтобы «вписаться» в жизнь деревни», добиться признания местного сообщества, школьным учителям приходилось учитывать особенности менталитета крестьян. При этом по отношению к учителю применялись более строгие мерки, чем к кому бы то ни было. В старообрядческих селениях учителю следовало при любых обстоятельствах не пить кофе, не курить табак, не есть «из общей чашки» и т. п., поскольку нарушение этих запретов могло повлечь за собой «немилость населения». С оглядкой на деревенский мир учителю приходилось также выбирать кандидатуры учащихся для оказания им материальной помощи, применять дисциплинарные меры в школе, обустраивать жизнь общежития и т. п. «Не быть своим человеком в деревне для народного учителя равносильно тому, что не быть учителем», – подчеркивал один из земских служащих [Краткая записка, 47].
Недопонимание, противоречия и даже конфликты учителя с деревенским сообществом могли происходить на разной почве. Ничто не ускользало от взгляда крестьян: ни отношение к детям, ни внешний вид учителя, ни его поведение в быту. В Карелии, где крестьяне возражали против физических наказаний детей, а пьянство учителя считалось непростительным пороком, появлялись требования заменить учителей учительницами, со свойственными им «кроткими дисциплинарными мерами». И наоборот, крестьянское сообщество повсеместно не принимало «эмансипированных учительниц», поведение и внешний вид которых не соответствовал традиционным представлениям. Как отмечалось в одном из писем в редакцию педагогического журнала, «учительницы сами отталкивают от себя простой народ тем, что стригут волосы, курят папиросы и носят очки» [Письмо учительницы, 530].
В Карелии контакты русских учителей с крестьянами осложнялись языковым барьером. Учителя были вынуждены прибегать к помощи случайных людей или учащихся старших классов, владевших основами русского языка. Адаптироваться к таким условиям мог далеко не каждый. И все-таки многие из сельских учителей и учительниц стойко переносили тяготы жизни, искали и находили интересные занятия, средства для самовыражения и творчества, сочетая их с необходимыми для выживания обычными крестьянскими занятиями.
В годы учебы будущие учителя и учительницы из крестьян усваивали элементы городской бытовой культуры, в том числе и манеру одеваться. По наблюдениям одной из классных дам Петрозаводской гимназии, деревенские девушки, вернувшись в дни каникул в родительский дом, становились объектом всеобщего интереса. В дни сельских праздников они привлекали внимание односельчан и своими городскими нарядами, и осведомленностью в самых разных вопросах [см.: Успенский, 52].
Будущим учителям внушалось, что их внешний вид, одежда и прическа должны быть отражением нравственного идеала, скромности и воздержанности, поскольку призвание народного учителя – служить «живым примером» для учеников и их родителей. Предписания, касавшиеся одежды сельского учителя, были опубликованы в специальном руководстве в 1896 г.: «Для учителей не установлена обязательная форма; поэтому учитель может приходить в класс в высоких сапогах и во фланелевой рубашке-косоворотке, темного цвета. Такое платье вполне подходит к нашему народному, домашнему. Для посещения знакомых учитель может обзавестись платьем в виде короткого пальто. <…> При таком платье нет надобности в белой накрахмаленной рубашке. Да кто в селе накрахмалит и выгладит ее? Достаточно надеть под воротничок галстук военного покроя. Учителю нет надобности и в покупке шубы. Нагольный полушубок, самого обычного цвета, – очень удобное платье, так как хорошо защищает грудь и живот от холода. Единственное неудобство его – в отсутствии воротника для защиты щек и ушей от холода. Но учителю народного училища не приходится ездить и далеко ходить; следовательно, при полушубке вполне достаточно одного башлыка» [Тарновский, 9].
Учителя-мужчины на рубеже веков носили пиджаки, рубашки-косоворотки, сапоги. Костюмы и белые рубашки мог позволить себе в будни лишь учитель образцового министерского училища. В холодную погоду надевали суконный однобортный кафтан, валяную войлочную шляпу. В целом одежда сельского учителя мало отличалась от костюма других должностных лиц, будь то волостной писарь, лесной объездчик или фельдшер. Мужчины из числа сельской интеллигенции носили летом фетровые шляпы с полями и лентой вокруг тульи, в жаркую погоду и учителя, и учительницы нередко дополняли свой скромный костюм соломенной шляпой [см.: Трифонова, 127–128].
В конце XIX – начале ХХ в. учительницы надевали в школу платья-двойки, вошедшие к этому времени и в праздничный гардероб крестьянской женщины. В гости, для поездки учительницы старались одеться в соответствии с городской модой. Затянутые в талии пышные платья сменяются в начале ХХ в. одеждой, соответствующей стилю модерн со спрямленным силуэтом и заниженной линией талии. Популярны были светлые блузы в сочетании с темной юбкой. Учительницы, которым время от времени приходилось путешествовать, быстро подхватили наметившуюся в начале ХХ в. тенденцию к практицизму в одежде. Дорожный костюм состоял из темной, более узкой, чем обычно, юбки и темного жакета с легкой блузой, что давало большую свободу движения. В качестве повседневной обуви зафиксированы сапожки и коты – низкие туфли с резиновой вставкой сбоку. В дорогу поверх этой обуви при необходимости натягивали галоши.
Определенное представление о том, как одевались сельские учителя и учительницы, дают фотографии и зарисовки (на основе фотоматериалов НА РК, Карельского государственного краеведческого музея, отдела рукописей Российской национальной библиотеки). Сохранилось немало персональных и групповых фотопортретов учителей, которые часто фотографировались, бывая в городах. Некоторые учителя-мужчины в начале ХХ в. приобретали собственные фотокамеры. Готовясь к салонной фотосъемке, надевали лучшие платья. Отличное качество этих снимков позволяет разглядеть в деталях ладно сидящие, хорошо сшитые, нередко изящно отделанные вещи.