В определенную зависимость от В. И. Геннина попала и администрация Верхотурского уезда. Конечно, былое административное величие Верхотурья и реальное значение этого уездного центра были повыше, чем у Кунгура. Да и верхотурский воевода, или земский комиссар, Алексей Беклемишев был не ровня кунгурским подьячим. Старинный московский род Беклемишевых был не чужим и на сибирской службе. Хотя в XVII в. многим служилым фамилиям удавалось теснее связать свои судьбы с сибирскими городами, тем не менее во второй половине столетия Беклемишевы четырежды в разные годы сидели на воеводствах в Туруханске, Туринске, Тюмени и даже в Тобольске [см. об этом: Вершинин, 1998, 151–183]. Но когда летом 1723 г. на территории уезда развернулось строительство медеплавильного завода на р. Ляле, де Геннин, не колеблясь, приказал осуществлять общее руководство работами верхотурскому воеводе, подчеркнув в соответствующем указе, «дабы он от того дела не отлучался без ведома нашего, и в том строении имел радетелное старание». Правда, в этом случае генерал счел нужным соблюсти определенный бюрократический этикет. Отправив процитированный указ А. Беклемишеву в 20-х числах июля, он 3 августа известил промеморией о своем решении Тобольскую губернскую канцелярию, предложив немедленно подтвердить назначение верхотурского воеводы к горным делам. Впрочем, на самом деле подтвердительный указ из Тобольска не очень интересовал Вилима Ивановича – вопрос и так был решен: «доколе от губернии указ и не прислан будет, велел я ему работников давать и протчие припасы готовить», – писал де Геннин. Однако «междо тем может… и воеводское дело отправлять, и в том ему помешателства не будет», – великодушно позволял генерал [ГАСО, ф. 24, оп. 1, д. 21б, л. 72–72 об.]. Надо сказать, обязанности «эксекутора» по горной части пришлись А. Беклемишеву по душе. Прикрываясь «неотменными» делами по заводскому строительству, воевода получил возможность по тем или иным вопросам не подчиняться губернским властям, прибегая к покровительству «господина генерала-маэора» [см. об этом: Редин, 2000, 316–319], хотя последний не во всем был доволен Беклемишевым, периодически сетуя на верхотурского воеводу царю, не называя, впрочем, по имени.
А вот еще с одним местным начальником – соликамским провинциальным воеводой кн. Н. М. Вадбольским – отношения у де Геннина никак не ладились. Вероятно, преисполненный родовой и служебной гордости, князь Никита Матвеевич и мысли не мог допустить, что им может командовать какой-то горный комиссар, пусть даже и предъявивший именные указы. Упорное нежелание исполнять запросы горно-заводских властей сделало кн. Вадбольского одиозной фигурой еще в татищевские времена. В. И. Геннин приложил все свое упорство, чтобы вынудить соликамского воеводу следовать указам, но это выходило плохо и всякий раз требовало новых усилий. В переписке с Петром I де Геннин постоянно досадовал на князя и не жалел красок, описывая его «продерзости». Один из таких пассажей можно процитировать в качестве иллюстрации. В письме кабинет-секретарю А. В. Макарову от 14 июля 1723 г., распекая уральских воевод вообще, «понеже они, господа, позабыв страх Божий, присяжную должность и Его императорского величества собственной руки подписания на указех», противятся заводскому строению, генерал особо обрушивается на Вадбольского, который «дияволским вымышлением» «для строения… заводов работников не дает, но отказал такими безделными отговорками: ежели мужики будут заводы строить, то подать им платить нельзя, и не дал. Сверх того… воевода князь Вадбалской по указам государевым никакого споможения не чинит, но поступает в горных делах непорядочно: беглых горных учеников он, воевода, принимает и у себя держит, без суда обер-бергамта оных бьет кнутом…» [Геннин, 1995, док. 26, 106–107]. Противоборство со строптивым князем длилось несколько лет, пока, наконец, в 1726 г. де Геннин сумел добиться его смещения и назначения на вакантную должность другого, но более покладистого князя – С. М. Козловского, бывшего главу Тобольского надворного суда.
Генеральский гнев вызывало не только административное упрямство воевод, но и разнузданное лихоимство, процветавшее на всех уровнях местной власти. Тотальное вымогательство взяток с населения, сопряженное с насилием, а иногда обретавшее формы неприкрытой уголовщины, приводило к разорению и бегству крестьян, крайне затрудняя их использование в заводских делах. «В здешних приписных к заводам дистриктах и слободах… камисары… едва не все к пытке достойны», – с раздражением замечал де Геннин в уже упоминавшемся рапорте в Кабинет от 15 февраля 1723 г. [Геннин, 1995, док. 17, 66], и этот рапорт был не единственным, содержавшим подобные оценки. В 1723–1724 гг. генерал вынужден был провести целую серию розыскных мероприятий по делам комиссаров-лихоимцев. Он все более убеждался в том, что следовало изменить сам принцип распределения власти в крае, установив четкие зоны ответственности и жесткий порядок единоначалия. Вновь и вновь он возвращался к неоднократно высказанной им мысли о том, что в реализации важного императорского поручения – организации горно-металлургической отрасли в сибирских провинциях, именно ему должны были подчиняться местные гражданские власти. В очередной раз генерал напоминал об этом в письме Петру I от 7 сентября 1723 г. [см.: Там же, док. 27, 110]. Нежелание и неспособность губернской администрации наказывать чиновников-мздоимцев (в понимании В. Генина, государственных преступников) лишний раз подтверждали необходимость значительного расширения его (а объективно – отраслевого горного начальства) властных полномочий. Но центральные власти не пошли на удовлетворение настойчивых просьб генерала, вероятно, по причине их чрезмерного радикализма. Они ограничились рассылкой в местные губернские и провинциальные канцелярии очередных указов, в которых «паки» и «наикрепчайше» предписывалось выполнять требования де Геннина, без замедления снабжая его людьми и «протчим потребным». Таким образом, чрезвычайные полномочия де Геннина ни расширены, ни продлены не были. К 1725 г. личная канцелярия генерала – олицетворение его особого статуса – была ликвидирована, а сам Вилим Иванович напрямую возглавил руководство уральскими горными мануфактурами. Однако, став во главе Сибирского обер-бергамта, де Геннин, безусловно, поднял его административный статус, словно бы привнеся с собой часть прежних исключительных прав. Генералу не препятствовали в создании в рамках ведомственной администрации податных и судебных органов провинциального ранга, а Сибирский обер-бергамт окончательно получил под свою прямую юрисдикцию не только рудники и заводы, но и территории с проживавшим на них населением. Так, в течение 1723 г. расширилось количество горно-заводских дистриктов. К прежним добавились Камышловский и Каменский. Намереваясь упрочить свою власть над ведомственными территориальными образованиями, В. И. Геннин реорганизовал главное горное начальство, которое по замыслу руководителя должно было превратиться в учреждение, подобное провинциальному (губернскому). Уже в Табели от ноября 1723 г. – первом штатном расписании обер-бергамта – предусматривалась должность камерира [см.: Пензин, 1983, 112–113]. Это была явная претензия на переподчинение земских комиссаров горных дистриктов отраслевому руководству и в вопросах налогообложения. Полагая сосредоточить административную, судебную и финансовую власть над приписными территориями в руках горного ведомства, генерал-майор де Геннин к концу 1723 – началу 1724 г. организовал целый ряд подчиненных обер-бергамту структур, еще больше придавших последнему провинциальный статус, среди которых особо следует отметить казенную контору во главе с казначеем (фактически аналог провинциальной рентереи с рентмейстером) и земскую контору, ведавшую общим управлением горно-заводскими дистриктами. В дальнейшем земская контора, пройдя ряд административных трансформаций, превратится в знаменитую Екатеринбургскую контору судных и земских дел – главное судебное ведомство для горно-заводского населения Урала. В конечном итоге, за годы геннинского руководства в административно-территориальном пространстве Сибирской губернии и сформировалось то самое Екатеринбургское ведомство, которое по всем признакам стало «своеобразной “горнозаводской провинцией”» [Побережников, 2001, 35].