Мировидение П.П. Ершова было насквозь духовно – и в земном он видел небесное. В стихотворении "Оправдание", посвященном своей второй жене О.В. Кузьминой, поэт описывает погружение "в созерцанье любви возвышенной":
Минуты чудные! Казалось,
Перед возвышенной душой
Мне небо света открывалось
С своею вечной красотой.
О, только лишь художник-гений,
Ловя чудесный идеал,
В часы божественных видений
Подобный образ создавал!
Для поэта вдохновение – "проблеск мысли огневой". В то же время он с неподдельной иронией писал в юмористическом стихотворении "Нос" ("лиро-эпическом произведении, исполненном поэзии и философии") о литераторах, оставивших "путь прямой дороги", потакавших низким запросам публики, шедших "без руководства головы", и взывал к ним:
Поэты! Род высокомерный!
Певцы обманчивых красот!
Доколе дичью разномерной
Слепить вы будете народ?
Поэзия для Ершова была делом органическим, выходящим из жизни и освященным божественным вдохновением. Она не замыкалась в тесном кругу земной суеты и личных переживаний; в каждой его строке, касающейся, казалось бы, самых простых и обыденных вещей, бьются мысль и чувство, которые сродни мироощущению каждого верующего человека.
Близость творчества Ершова духу народа, созвучность его произведений душевному миру православного человека связаны с тем, что, как искренний талантливый поэт и патриотически настроенный гражданин, он душою и сердцем был привязан к России. Университетский друг писателя А.К. Ярославцов вспоминал: "Ершов горячо любил свою родину, Россию; с жаром восставал, при каждом случае, за народ православный, но всегда коротко, отрывисто, а от беспощадных нападков на нашего простолюдина решительно отворачивался, как от невежества" (с. 21–22). Эта искренняя симпатия поэта к простому человеку, слиянность его души с народным духом отразились в "Коньке-Горбунке", в "драматическом анекдоте" "Суворов и станционный смотритель", в поэме "Сузге", во многих стихотворениях и эпиграммах, в оперных либретто.
Присущие православному человеку добросердечие и обостренное чувство справедливости лежат в основе удалой сказки о Коньке-Горбунке, что, пожалуй, и обеспечило ей столь широкую популярность и заслуженную славу ее автору. Ершов точно подметил и затейливо развил те черты характера Ивана-дурака, которые так ценит во всяком человеке наш народ и которые делают этого героя действительно национальным и любимым. Ведь Иван в сказке Ершова обладает желанными русскому сердцу чертами: он благороден и ироничен, умен и бескорыстно лукав, смекалист и в просьбах безотказен.
К сожалению, до сих пор в "Коньке-Горбунке" многие ценят прежде всего внешнюю занимательность повествования и относят эту сказку даже к разряду исключительно детских (что подтверждается однонаправленностью изданий этого произведения Ершова). Она и впрямь увлекательна по сюжету, и простота ее рассказа может показаться такой же легкой по мысли, а вернее, мысль в ней как бы теряется в этой очаровательной простоте и сказочности событий (тем более если издание украсить впечатляющими картинками). Уместно здесь привести слова А.К. Ярославцова: "Некоторые говорят – в сказке этой нет никакой идеи; но может ли это быть по самому складу человеческого и русского ума, в этом случае в особенности? Сказка эта служит не для забавы только праздного воображения; в основе ее лежит идея нравственная, данная ей первыми слагателями ее, простыми детьми природы. Смысл сказки является таким: простодушное терпение увенчается, наконец, величайшим возмездием на земле; а необузданные желания губят человека даже и на высочайшей ступени земного величия" (с. 3). В этой мысли заключена глубокая истина. Поэтически выраженная Ершовым (с гениальной легкостью и свободой), она обрела особую силу и привлекательность.
Как справедливо заметил Е.М. Неёлов, "русская сказка, оказывая порой пусть и не заметное, но постоянное воздействие на весь путь русской литературы, служила своеобразным каналом, по которому евангельские идеи и образы, трансформированные в духе "народной веры", проникали уже на уровне жанровых структур в мир профессионального творчества". Так, анализируя пушкинскую "Сказку о царе Салтане", он выделяет "две традиции, противоположные (и даже враждебные) друг другу в рамках своих аксиологических систем". Одна из них фольклорная (языческая), а вторая – "христианская, о чем свидетельствуют различные приметы христианского мироустройства, рассыпанные по всему тексту". При этом исследователь ссылается на Е.Н. Трубецкого, заметившего, что у Пушкина "христианство выражается не в отдельных чертах и подробностях, а во всем жизнечувствии сказки" , отражающем религиозную основу мировидения автора и лирического героя. Авторская позиция и в "Коньке-Горбунке" является христианской, что вполне закономерно для православного сочинителя, каковым был Ершов, впитавший религиозные начала из народной поэтики сказительства.
Главная идея ершовского сочинения в чем-то созвучна основному смыслу пушкинской "Сказки о рыбаке и рыбке". Эти сочинения объединяет скрытый в их содержании поучительный урок, связанный с христианской моралью. Прав А.С. Глинка (Волжский), заметивший: "Христианство жило в литературе русской, но сказывалось вторичными признаками нравственной жажды, отсюда тот своеобразный "этицизм" русской литературы, то учительное, апостольское начало в ней, на которое всегда много указывалось и что особенно удивляло европейцев а нашей литературе. Это все пережитки не сознанной до конца религиозности, пережитки христианских настроений, живые цветы неизжитых еще на нашей жизни и неизживаемых религиозно-христианских начал".
Русская сказка была неотъемлемой частью жизни Ершова и лучшими токами вошла в его поэтический дар. Действительно, легкость и простота сказа Ершова родственны поэтике народного эпоса, который, безусловно, во многом питал и религиозный, духовный мир его сочинений. Именно органичную слиянность таланта молодого сибиряка с миром народной сказки, видимо, почувствовал А.С. Пушкин в "Коньке-Горбунке", после чего и произнес свои знаменитые слова о признании дара юного поэта. Каким недюжинным талантом нужно было обладать, чтобы сказка еще совсем безвестного автора вызвала восторг просвещенных и авторитетнейших умов русской культуры, да еще в то время, когда литературно обработанная народная сказка и сказка по фольклорным мотивам, романтическая история на основе устных преданий были в моде, являлись веянием времени, когда к подобным жанрам обращались А.С. Пушкин, В.А. Жуковский, В.И. Даль (Казак Луганский), А.Ф. Вельтман, О.М. Сомов... Ведь в самом начале 1830-х годов уже появились и "Вечера на хуторе близ Диканьки" Н.В. Гоголя...
Существенно, что Ершов до конца своих дней непоколебимо остался поэтом, во многом очень близким тому живому и определяющему направлению в русской словесности первой половины XIX века, которое в недрах романтизма взращивало добротные семена принесшего мировую славу нашей литературе реализма, обозначаемого теперь иногда особо как христианского. Поэт остался верным духу лучших традиций, заложенных Пушкиным. При этом он пытался открыто выступать против описательных излишеств, которые, на его взгляд, были присущи сочинениям эпигонов "натуральной школы".
В черновом письме к П.А. Плетневу в июне 1851 года Ершов предстает рьяным защитником пушкинского стиля повествования, оставаясь верным своим эстетическим принципам периода "Конька-Горбунка". "Когда-нибудь <...> я изложу свою теорию повести, – заявляет Ершов, а далее поясняет: – Я не враг анализа, но не люблю анатомии. <...> Я допущу еще подробности в таких вопросах, как быть или не быть, но в такой мелочи – как идти или ехать, спать или проснуться, право, безбожно рассчитывать на терпение читателей. А жизнь героев повестей больше, чем на 9/10 слагается из подобных мелочей. – Простите меня, Петр Александрович, за резкие, может быть, выражения, но я говорю, как понимаю. Для меня – одна глава "Капитанской дочки" дороже всех новейших повестей так называемой натуральной или, лучше, школы мелочей" (с. 140–141).
Эти высказанные в некотором раздражении мысли были тем не менее художественным кредо Ершова: в своих произведениях он старался не допускать "бытовизации", и поэтому его стихи даже о вещах, казалось бы, самых земных, о мирских заботах можно отнести к большой поэзии. При этом он ориентировался на поэтику народного творчества. Любопытно рассуждение Безруковского – одного из участников "Осенних вечеров", в образе которого узнаются автопортретные черты Ершова (характерна фамилия героя, которая, безусловно, ассоциируется с названием родной деревни поэта Безруково): "Народная фантазия имеет свои привилегии, и всякое объяснение холодного разума тут было бы пустой придиркой скептицизма. По мне, пусть мечта будет мечтой, а действительность действительностию. Лишь бы только эта мечта не нарушала тех вечных законов души, с которыми связано все наше существование". Это мнение Безруковского разделил и развил дальше близкий ему по духу собеседник. "Совершенная правда, – отвечал Академик. – Кроме общего, так сказать, ощутимого порядка в явлениях мира есть еще другой порядок мира высшего, к которому мы принадлежим бессмертной душой. И здесь-то разгадка всего, что носит название тайны или чудес на нашем языке. Но пока смерть или особый случай не раздернет средостения между нами и миром чудес, до тех пор будем довольствоваться одною мыслию явления, которая всегда светится в этом облаке над святилищем и которой достаточно для того, чтоб согреть душу и раздвинуть пределы знания". Художественные критерии Ершова были воспитаны не расчетливой рассудочностью, а выношены в сердце и отшлифованы в боговдохновенных раздумьях. Стихи его, как верно заметил А.К. Ярославцов, "создавались не по навеянию извне или по какому-либо корыстному побуждению, а всегда по настоятельному требованию сердца: они, – как и все произведения Ершова, – зеркало его поэтического направления вообще и его характера в частности".