Эпопея пронизана идеей «народной войны». Для Толстого главное объяснение похода Наполеона на Россию: «Так надо было… Это надо было, чтобы поднялся народ». И автор показывает, как поднимается народ, как побеждает Бонапарта, и… действие обрывается в конце 1812 года! Эпилог переносит читателя через семь лет и посвящен разбору царствования Александра I как монарха и описанию семейного счастья и забот Безуховых и Ростовых. Народ поднялся — и что? Ответ дал, например, А. Грибоедов одной страничкой чернового наброска плана пьесы, печатаемой под условным названием «Драма о 1812 годе». Своим главным героем Грибоедов сделал крепостного-ополченца, противопоставленного благородному и героическому французскому офицеру (!) и трусливому русскому дворянству («всеобщее ополчение без дворян»). Ополченец совершает подвиги, Россия побеждает и — «вся поэзия великих подвигов исчезает». Ополченец «отпускается восвояси с отеческими наставлениями к покорности и послушанию», «возвращается под палку господина… Отчаяние… самоубийство»14 .
Такова была оборотная сторона народного подъема, которую Грибоедов видел лично и зафиксировал с правдивостью, необычайной для его эпохи. Народ поднялся — чтобы опуститься снова, к «прежним мерзостям», под прежние палки. В царском манифесте 30 августа 1814 года, где в благодарность за одержанную победу всем сословиям были дарованы разные милости, о крестьянах была одна строка: «Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду свою от бога». И неудивительно, что Толстой остановился на 1812 годе. Сколько-нибудь правдивое изображение послевоенных настроений русского простого народа неизбежно подорвало бы выстроенную им сказочно-идиллическую картину сословных отношений в России. Писатель открыто заявил, что не собирается замечать крепостное право, не верит в его жестокости. Хотя совсем пренебречь им он не сумел: недаром незадолго до Бородина Николай Ростов занят не чем иным, как усмирением крестьянского бунта! И Пьер Безухов беспокоится о возможности новой пугачевщины. Без крепостничества роман становился, в сущности, ближе и понятнее эпохам, последовавшим за 1861 годом, что отвечало стремлению Толстого к изображению «вечного», а не «историчного».
Но вместе с крепостничеством писатель исключил то, что составляло коренную проблему России, проявлялось веками, ко злу ли, к добру было и остается истинной русской национальной чертой: непреодолимую взаимную враждебность высших и низших.
Русский народ традиционно проявлял бульшую жестокость к внутренним врагам, чем к внешним. И всегда готов был искать этих внутренних врагов. Не только сословные различия, но самое незначительное имущественное расслоение внутри одной деревни вызывало ненависть, желание снизу — уничтожить превосходство, сверху — отгородиться от низших. В условиях общей смертельной опасности рознь забывалась, но ненадолго, и возобновлялась с прежней силой, даже когда опасность не миновала. Европейским странам такое положение в целом было исторически чуждо.
Единение дворянства с народом, которое якобы чувствовали будущие декабристы в Отечественную войну и в заграничных походах, — красивый миф. Они общались не с народом, а с солдатами. Солдат — уже не крепостной; рекрут становился навсегда свободным. Крестьяне-ополченцы воевали, надеясь на будущую волю — не для одних себя, для всего народа, которому царь обязан дать награду за подвиги. Крестьяне же, оставшиеся по деревням, защищали от французских отрядов свои поля и свои семьи, но неизвестны примеры, когда бы крепостные по собственному желанию бились за сохранность барских усадеб!
Отказ Толстого от изображения крепостничества в конечном счете не придал «Войне и миру» вневременной художественной ценности, поскольку нарушал психологическую достоверность характеристики русского народа. «Война и мир» была малочитаема в Гражданскую войну, зато производила огромное впечатление в Великую Отечественную, когда люди в едином порыве сражались за то, что искренне считали народным достоянием, — не за одно слово «Родина», не за одни березы и ракиты, а за все то конкретное, осязаемое, общее, чем владеют все, что передадут детям и внукам. Пусть это оказалось иллюзией — иллюзия была; во времена крепостничества ее быть не могло.
Может быть, перенося центральный конфликт с внутренних бед на внешние, Л. Толстой желал поднять патриотический дух соотечественников, удрученных Крымской войной? или примирить их с крестьянской реформой? или воспитать их в духе своей проповеди непротивления злу насилием (что более прямолинейно делал в старости)? В любом случае его система формирования образов и идей делала восприятие эпопеи резко политизированным. И приняли ее в штыки шестидесятники, остро ощущавшие пережитки крепостничества и барства; и возвеличили ее на рубеже XIX—XX веков, когда общество отчаянно искало средства предотвратить революционный раскол страны; и зачитывались ею в советские времена, когда классовый мир казался крепок.
Впрочем, эта политизированность восприятия относилась в основном к идеям «Войны и мира», не разрушая восхищения совершенством психологических характеристик ее героев. Сам Толстой, безусловно, не стремился провоцировать политические страсти и дискуссии над романом. К ним привела противоречивость идей, не расшифрованных автором. Богатство смысловых оттенков свойственно величайшим произведениям мировой культуры. «Гамлет» или «Джоконда» предоставляют неисчерпаемые возможности для интерпретаций, ни одна из которых не может стать окончательной. При этом неисчерпаемость гениальных творений Шекспира или Леонардо зависит только от художественных средств, заложена в них самих и неразрывно с ними связана. Однако Толстой, как известно, категорически не признавал шекспировский метод, жестко полемизировал с ним в своем разборе «Короля Лира». И выбрал иной путь: в «Войне и мире» многогранность идейного содержания создается постоянным противопоставлением художественного тезиса историческому антитезису или наоборот. Что касается синтеза, его можно понимать по-разному в зависимости от того, в чем видеть главную составляющую эпопеи: в исторических идеях писателя, художественности образов или сказочно-идиллическом сюжете.
Немногие произведения всемирной литературы выживут на прокрустовом ложе истории. Но примеривать их к нему порой небесполезно, чтобы яснее понять, какими средствами и во имя каких целей автор заставляет служить себе правду жизни — или ее неправду.
Список литературы
1 См.: Письмо Е. Ф. Тютчевой И. С. Аксакову // Литературное наследство. Т. 97. Федор Иванович Тютчев. Кн. 1. 1988. С. 457.
2 См.: Дворянские роды Российской империи. СПб., 1993. Т. I—II.
3 Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989. С. 289—291.
4 См.: Кирсанова Р. М. Сценический костюм и театральная публика в России XIX века. М., 2001. С. 13—16.
5 См.: Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц (Россия в мемуарах). М., 2001. С. 521—522.
6 Рассказы бабушки. С. 251—252.
7 См.: Институтки.
8 См.: Список наиболее известных русских католиков XIX века: Цимбаева Е. Н. Русский католицизм. М., 1999. С. 164—166.
9 Морошкин М. Я. Иезуиты в России: В 2 тт. СПб., 1867—1868; Самарин Ю. Ф. Иезуиты и их отношение к России. М., 1887; Толстой Д. А. Об иезуитах Москвы и Петербурга. СПб., 1859.
10 Жихарев С. П. Записки современника. М.—Л., 1955. С. 176.
11 Эпиграмма и сатира. Т. II. М.—Л., 1932. С. 159.
12 См.: Целорунго Д. Г. Офицеры русской армии — участники Бородинского сражения. М., 2002. С. 180.
13 Пушкин А. С. Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года.
14 Грибоедов А. С. Сочинения. М.—Л., 1959. С. 318—319.