Ипполит — имя не крестьянское, а либо польское, малороссийское, либо разночинское. Его могли носить мелкие чиновники, которым выше 10 класса было не подняться из-за безродности и плохого образования. Когда у Грибоедова в гении репетиловского кружка возводится «Удушьев Ипполит Маркелыч», насмешка автора выражается не столько в фамилии, сколько в имени-отчестве персонажа. Даже герой «Двенадцати стульев» Ипполит Матвеевич Воробьянинов, хотя родился во второй половине XIX века в захолустном городке, где и когда сословные различения проявлялись менее резко, чем в столицах, все же своим именем несколько унижается. Что уж говорить о «князе Ипполите Курагине» — сочетании немыслимом, шокирующем читателей толстовской поры, но незаметном в наше время.
Имя Элен — Елена — имеет другие особенности. В начале XIX века оно отсутствовало в русском обиходе (кроме простонародного варианта Алёна), являлось принадлежностью обрусевших немок. Им окрестили, например, великую княгиню Елену Павловну; его носила немецкая жена Ф. Булгарина, которую все русские литераторы первой трети XIX века называли Леночкой или Lдnchen. Немецкое звучание имени Елена стерлось ко второй половине XIX века, поэтому Элен — имя, с одной стороны, невероятное для русской княжны начала века, с другой стороны, это обстоятельство уже не бросалось в глаза первым читателям романа. Несмотря на французскую форму, это имя не было принято в дворянской среде Франции, казалось и там чужеродным, англо-германским.
Что касается имени Анатоль, оно звучало совершенно нейтрально и было абсолютно редко во всех слоях русского общества, изредка встречалось во Франции и полностью отсутствовало в других европейских странах.
Толстой прекрасно сознавал значение имен, в «Воскресении» он особое внимание уделил форме имени Катюши Масловой, наиболее ясно выражавшей ее происхождение и положение в доме. Имена детей Курагиных он тщательно подбирал, а не давал наобум — зачем? Их невозможно привести к общему знаменателю. Например, Ипполит и Елена — имена героев античной мифологии, но Анатолий в эту категорию не попадает. Они не могли бытовать в одной стране, в одном языке, в одном сословии. Все три имени выделяли детей Курагиных из светской толпы, но все тянули как-то очень уж в разные стороны и были невероятны в описываемом кругу общества. Может быть, писатель хотел таким способом намекнуть на раздор в семье Курагиных («все смешалось в доме…»)? Трудно предложить подходящее объяснение — но должно же оно быть?
Кроме имени, уничижительным штришком к образу Ипполита становятся его запоминающиеся панталоны цвета «бедра испуганной нимфы». В их названии слышится что-то фатоватое и женоподобное, а между тем это обычное в XVIII — начале XIX века обозначение оттенка, который теперь мы называем «телесным»4 . Он был общепринят для мужских панталон в 1800–1810-е годы, и «светлые по тогдашней моде» панталоны Пьера были, всего вероятнее, того же цвета — но тут Толстой не упомянул французский термин!
Третьим способом унизить Ипполита становится его картавая и ломаная русская речь, когда он по причинам, непонятным гостям и не объясненным автором, рассказывает анекдот по-русски, «с таким выговором, с каким говорят французы, пробывшие с год в России». Вопрос о французском языке в русском романе волновал и Толстого, и его первых читателей, и издателей. Сам автор объяснял обилие французских фраз тем, что в описываемую эпоху такова была «форма выражения французского склада мысли», что на французском языке «не только говорили, но и думали» люди начала XIX века. Трудно судить, было ли это искреннее заблуждение писателя или намеренное введение в заблуждение читателей.
Русские дворяне не рождались со знанием французского языка, им приходилось его учить. Каким образом? Во-первых, дома с французом-гувернером или даже без него, если в семье был принят французский; во-вторых, в высококлассных учебных заведениях; наконец, за границей. Живя в России, дети постоянно общались со своими дядьками, нянюшками, мамушками, кучерами и проч., поэтому, в совершенстве владея французским, они равно владели и русским, хотя порой их речь была неправильна или излишне простонародна. При заграничном воспитании русские дети действительно не знали родного языка и всю последующую жизнь говорили на нем с акцентом.
Ипполит и Анатоль воспитывались за границей, но это понятие в описываемую эпоху крайне сузилось. Ипполит не мог воспитываться во Франции. В 1805 году ему было не более двадцати пяти лет, то есть родился он около 1780 года или позднее. Его отрочество и юность пришлись на годы Великой французской революции, когда обучение во Франции стало абсолютно невозможно. Во всей Европе до 1805 года не затронутой революционными и наполеоновскими войнами оставалась одна Германия (не считая Австрии, которая не привлекала русских дворян, даже в Вену тогда ездили только по долгу службы). Ипполит мог воспитываться в Германии, — но тогда его разговорным языком должен был быть немецкий! Так случилось, например, с братьями Тургеневыми, слывшими прирожденными немцами, хотя, разумеется, и французским они владели безупречно. Иными словами, французский язык Ипполита никак не мог быть выражением «французского склада мысли», который не приобрести в немецких землях.
«Французский склад мысли» дети могли почерпнуть у гувернеров или учителей высокого происхождения и образованности, хлынувших в Россию с волной аристократической эмиграции после 1791—1792 годов. С этого времени французское воспитание в России стало широко распространенным, возникли французские пансионы, появились замечательные педагоги. Но их воспитанники в 1805 году еще пребывали в классных комнатах. Парадоксально, но французский язык вошел в общедворянский обиход именно после Отечественной войны, когда подросло поколение, рожденное в 1790-е годы. В старших же поколениях французским владели по-настоящему только те, кто успел получить образование во Франции до революции, либо те, кому посчастливилось заполучить хорошего учителя в доэмигрантские времена. В этих поколениях нередки были случаи плохого знания французского даже просвещенными лицами (так, И. Дмитриев понимал французский, но не говорил на нем; М. Загоскин, выросший в провинции, французский выучил по словарю и не имел представления о грамматике и произношении). Таким образом, 1805 год приходится на период, когда в русском свете было наименьшее число знатоков французского и наименьшее число лиц, воспитанных за границей. Разумеется, французский язык в салоне Шерер вполне уместен, поскольку сама хозяйка и половина ее гостей — иностранного происхождения. Но их «иностранный склад мысли» не следует прямолинейно переносить на склад мысли русской «высшей знати».
Последний момент, связанный с Ипполитом: в укор ему автором ставится и ухаживание за княгиней Лизой Болконской. В этом он совершенно безгрешен. Волочиться за хорошенькими (и не очень) замужними дамами было, можно сказать, светской обязанностью молодых людей. Своим вниманием они хотя бы отчасти компенсировали женщинам равнодушие их мужей. Выбор Ипполита, павший на беременную женщину, явно свидетельствует о его платонических намерениях. Он словно бы выполняет свой долг, стараясь не причинить никому неприятностей.
В начале XIX века Ипполит (которого, конечно, звали бы иначе), оставаясь глуповатым и никчемным фатом, не казался бы отрицательным персонажем.
Беспутный брат Ипполита Анатоль многим представлялся главным отрицательным героем романа, однако его пороки не столь велики, как кажутся. Его многолетняя разгульная жизнь не являла собой ничего исключительного в кругу светской молодежи первой трети XIX века (так вели себя и Пушкин, и Грибоедов, и многие другие). Напротив, скорее скромный образ жизни был бы сочтен тогда недостатком, проявлением ханжества или лицемерия (вспомним насмешки Чацкого над Молчалиным: «Я езжу к женщинам, да только не за этим»). Во всем прочем безумства Анатоля — продолжение начатой в салоне Шерер сказки; они откровенно гротескны.
Он кутит — и стоит своему отцу сорок тысяч в год, что является явным преувеличением. Проиграть в карты можно любую сумму, и долги чести надо платить, но помимо них Анатоль должает до тридцати тысяч в год кредиторам, то есть поставщикам и ростовщикам, — такие деньги по тогдашним ценам невозможно было растратить за год ни на какие прихоти и излишества. Если долги сына обременяли князя Василия, он мог воспользоваться испытанным и действенным средст-вом — объявить об отказе содержать Анатоля, после чего никто бы не дал тому в долг ни копейки, никто бы не сел с ним играть и даже любовницы его бы оставили.
Сватовства Анатоля к богатой наследнице княжне Марье в его двадцать с небольшим лет также быть не могло. В такие годы в начале XIX века светскому человеку еще не полагалось помышлять о женитьбе, и было заведомо ясно, что старый князь Болконский своего согласия не даст под любым предлогом. Если Курагиным требовалось поправить свои дела, свататься следовало бы Ипполиту, все-таки старшему из братьев.
Временами Толстой словно бы забывает о том, что Анатоль приходится Элен родным братом, и заставляет Пьера воображать их близость. Такие отношения в начале XIX века не зафиксированы, и в любом случае Курагины самые неподходящие кандидаты на эту роль.