Тем не менее было бы неверно думать, что в эти годы Бальмонт вел жизнь опустившегося алкоголика. Он по-прежнему много читал и переводил, много ездил, и в 1912 г. совершил почти что кругосветное путешествие: обогнув Африку вдоль западного побережья, добрался до Океании, а оттуда через Индию и Суэцкий канал вернулся в Европу. Путешествие, несомненно, обогатило Бальмонта впечатлениями, но не сказалось принципиально на его стиле.
В 1913 г. в связи с амнистией, приуроченной к 300-летию царствующей династии, Бальмонт вернулся в Россию. Встречали его восторженно, хотя эта восторженность была в значительной мере данью прошлому – за семь лет отсутствия "золотовласого поэта" появились новые кумиры. В те годы у писателей обычным явлением были турне по России. Несколько таких турне совершил и Бальмонт. В одну из поездок он посетил Грузию, в другую – города Севера России, Поволжье, Сибирь. Сопоставив заморскую экзотику с реалиями родной страны, Бальмонт сделал выбор в пользу России. Впечатления от увиденного во время этих российских турне явились ресурсом последнего, эмигрантского периода творчества поэта.
В 1917 г. выходит сборник "Сонеты солнца, меда и луны". В нем предстает уже новый Бальмонт – в нем еще много претенциозности, но все-таки больше душевной уравновешенности, которая гармонически вливается в совершенную форму сонета, а главное – видно, что поэт уже не рвется в бездны – он нащупывает путь к Богу.
Умей творить из самых крох,
Иначе для чего же ты кудесник?
Среди людей ты Божества наместник,
Так помни, чтоб в словах твоих был Бог…
Отношение Бальмонта к революции было типичным для творческой интеллигенции: восторг перед Февралем и разочарование после Октября. Первые годы после революции Бальмонт жил в Москве. "И теперь узнал поэт золотовласый, что есть печка дымная, что есть работа в одной комнате с женой и дочкой, что есть пуд картошки мерзлой, на себе тащимой с Курского вокзала. Но все так же, не теряя жизненности, силы и веселья, пробегает он по правой стороне Арбата, ловя взоры девушек" (Зайцев Б.К. Улица святого Николая. С. 327). В эти годы он очень сблизился и подружился с Мариной Цветаевой. Не родственные друг другу в творческом отношении, они нашли чисто человеческий контакт. "Мне всегда так радостно с ней быть, когда жизнь притиснет особенно немилосердно. – писал Бальмонт, вспоминая эти годы. – Мы шутим, смеемся, читаем друг другу стихи. И хотя мы совсем не влюблены друг в друга, вряд ли многие влюбленные бывают так нежны и внимательны друг к другу при встречах" (Бальмонт К. Где мой дом? – Автобиографическая проза. С. 375).
Жить, тем не менее, было очень тяжело. Единственный "плюс" этих лет – поэту было не до "отпадений". Но у Елены Константиновны началась чахотка, врачи говорили, что она не выживет. Мирра тоже болела и слабела. Так что отъезд Бальмонта за границу был мотивирован совсем не политически. Политика его в этот период не занимала. Уже в эмиграции он вспоминал случай, как его вызвали в ЧК. Дама-следователь спросила: "К какой политической партии вы принадлежите?" – "Поэт" – ответил Бальмонт. Уезжая, он надеялся вернуться. Но вскоре стало ясно, что это невозможно – он так навсегда и остался во Франции.
Провожали его из Москвы несколько верных друзей: Зайцев, Цветаева, Балтрушайтис, а еще – молодой поэт-имажинист Александр Кусиков. Последними словами, которые Бальмонт крикнул Кусикову, уже стоя на грузовике, были: "С Брюсовым не дружите!" А Цветаеву просил: "Передайте Брюсову, что я ему не кланяюсь". Цветаева не стала исполнять этой просьбы.
Незадолго до отбытия Бальмонта за границу в его первой семье произошло знаменательное событие: дочь Нина, едва достигнув восемнадцати лет, вышла замуж за художника Льва Александровича Бруни. Родители были недовольны ранним браком – хотя и так получилось, что молодые ждали свадьбы около двух лет: первый раз Ниника заговорила о замужестве, когда ей было шестнадцать. Удивительным образом, юная девушка оказалась духовно и житейски мудрее своих "продвинутых" родителей. Брак оказался исключительно счастливым. Л.А. Бруни был духовным чадом оптинского старца Нектария, в чада к старцу попала и Нина. Вся их последующая жизнь была подвигом хранения веры и "малой церкви" - семьи. Несомненно, и молитвы близких, и молитвы преподобного Нектария способствовали духовному выздоровлению Бальмонта. Этой связи не было преград – притом, что, покинув Россию Бальмонт навсегда простился и с Ниной, и с Екатериной Алексеевной.
Конечно, во многом он до конца жизни оставался верен себе. Зайцев не случайно отмечает, как характерную черту, что он все еще "ловит взоры девушек". В эмиграции завязался последний большой его роман с княжной Дагмар Шаховской, которая родила ему еще двоих детей: сына Георгия и дочь Светлану. Бальмонт был с ней в постоянной переписке, сообщал все подробности своей жизни. Из писем видно, что свою странную семью он воспринимал едино: три жены, каждая из которых по-своему любима, дети, ("сестрички" и "братик"), еще один член семьи – "Нюша", Анна Николаевна Иванова (1877 – 1939), племянница Е.А. Андреевой, женщина кроткая, тихая, самоотверженная, которой поэт был когда-то кратковременно увлечен, и которая на всю жизнь осталась в двусмысленной роли "мироносицы" при нем и при его семье.
С ним по-прежнему случались "отпадения" – проще сказать, иногда он напивался и терял контроль над собой. Журналист А. Седых, познакомившийся с Бальмонтом только в эмиграции, вспоминал, как один раз они сидели за бокалом вина в отеле "Лютеция". "Бальмонт потягивал вино из своего бокала, быстро хмелел и все читал стихи, – я любил слушать его певучий, какой-то носовой голос. Буфетный лакей, томившийся без дела или желавший поскорее освободить столик, подошел без приглашения и положил на скатерть счет. И здесь я увидел страшного Бальмонта. Он побелел, поднялся во весь рост, бешено сверкнул глазами и, подняв бокал с вином, не сказав ни единого слова, разбил его о голову лакея" (Седых А. Далекие, близкие. М., 1995. С. 85).
"Бальмонт ушел из мира живых давно, за десять лет до своей физической смерти. – писал А. Седых. – Он страдал душевной болезнью, о нем забыли, и мало кто знал, как борется со смертью непокорный дух Поэта, как мучительна и страшна была его десятилетняя агония" (Там же. С. 80).
В эмиграции Бальмонт жил в бедности, граничившей с нищетой. Первое время он мог еще переписываться с родными в России, со временем переписка прекратилась – для остававшихся на родине это было опасно. Материальная стабильность – хотя бы относительная – окончательно рухнула с неудачным замужеством дочери Мирры. Ни достатка, ни лада в ее семье не было, но один за другим появлялись дети, содержать которых не находилось средств.
Долгое время считалось, что как поэт Бальмонт умер где-то на излете своего "звездного десятилетия", и эмиграция не прибавила ничего нового к сказанному им. С этим нельзя согласиться. Именно в эмиграции, в нужде, болезнях, лишениях, неизбывной тоске по России явился новый Бальмонт – замечательный русский поэт, до сих пор не оцененный по достоинству.
…Слава жизни. Есть прорывы злого,
Долгие страницы слепоты.
Но нельзя отречься от родного,
Светишь мне, Россия, только ты. ("Примиренье")
В эмиграции он создал немало по-настоящему проникновенных стихов о России.
Здесь гулкий Париж и повторны погудки,
Хотя и на новый, но ведомый лад.
А там на черте бочагов – незабудки,
И в чаще – давнишний алкаемый клад.
Здесь вихри и рокоты слова и славы,
Но душами правит летучая мышь.
Там в пряном цветенье болотные травы,
Безбрежное поле, бездонная тишь.
Здесь в близком и в точном – расчисленный разум,
Чуть глянут провалы, он шепчет: "Засыпь".
Там стебли дурмана с их ядом и сглазом,
И стонет в болотах зловещая выпь.
Здесь вежливо-холодны к бесу и Богу,
И путь по земным направляют звездам.
Молю Тебя, Вышний, построй мне дорогу,
Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом "там". ("Здесь и там")
И хотя "прорывы злого" и "долгие страницы слепоты" преследовали его до конца, он уже совсем по-другому оценивал свой путь, свое место в жизни. И, как Пер Гюнт, растративший душевные силы на тщетные поиски себя, обращался к своей "Сольвейг".
Чую, сердце так много любило,
Это сердце терзалось так много,
Что и в нем умаляется сила
И не знаю, дойду ли до Бога.
Мне одно с полнотой не безвестно,
Что до Черного нет мне дороги,
Мне и в юности было с ним тесно,
И в степях размышлял я о Боге.
Гайдамак необузданной мысли,
Я метался по дикому полю,
И в лазури лампады нависли,
В безрассудную глянули долю.
До какой бы ни мчался я грани
И в какое б ни ринулся место,
Мне Звезда засвечалась в тумане,
Весь я помнил, что видит Невеста.
Отшумели, как в сказке, погони,
Больше нет мне вспененного бега.
Где мои распаленные кони?
У какого далекого брега?
По желанным пройду ли я странам?
Под пророческим буду ли древом?
По моим задремавшим курганам
Только ветер летает с напевом.
И вращенье созвездий небесных
Подтверждает с небесного ската,
Что в скитаньях моих повсеместных
Лишь к Одной я желаю возврата. ("Одной")
Вопрос о том, кто эта "Единственная", остается неразрешимым. С одной стороны, письма Бальмонта к Екатерине Алексеевне дают основания предположить, что это она. С другой – в поздних стихотворениях вновь явственно всплывают образы поэзии Мирры Лохвицкой. Так, в одном из них воспевается союз влюбленных, дремлющих в саркофаге – тот, о котором когда-то мечтала поэтесса, и само стихотворение написано любимым размером их переклички:
Сквозь зелень сосен, на красной крыше
Желтеет нежно закатный свет.
И глухо-глуше, и тихо-тише