Что касается собственно философии, впрочем, частично пересекающейся с научной сферой, то и Паскаль и Достоевский находят в ней определённую ограниченность и даже отвлекающую обманчивость в познании Бога, фундаментальной двойственности бытия и глубинной расколотости человеческого сердца. По мнению Паскаля, "пренебрежение философствованием и есть истинная философия". Это утверждение у Достоевского (письмо брату от 9 августа 1838 года) звучит так: "Раз Паскаль сказал фразу: кто протестует против философии, тот сам философ. Жалкая философия". Подобная оценка свидетельствует о том, что молодой студент Инженерного училища ещё не вник в контекст и скрытое значение обсуждаемой мысли. Пренебрегать философией означает для Паскаля осознавать односторонность постулатов, логики и выводов философских школ и рационалистических систем, которые, опираясь на то или иное libido, как бы забывают другие принципы и умозаключения, а тем самым сокращают и упрощают изучаемую реальность. Претензия же на собственную непререкаемую истинность и всеобъемлемость "глупого", ограниченного, спекулятивного разума, не способного, однако, как считает Паскаль, проникнуть даже в скрытые побуждения воли и сердца, затемняет и фальсифицирует полноту и сложность разнородных напряжений между элементами величия и нищеты человеческого существования. Пренебрежение философией является для Паскаля и одновременным пониманием первостепенной роли волевых импульсов или непосредственных ощущений, движений сердца или сердечных склонностей, похоти или самолюбия, милосердия или любви по отношению к "науке" или "системе", геометрии или "правилам для руководства ума".
Позднее Достоевский полностью солидаризируется с Паскалем, когда говорит в записных тетрадях о "смешном" сознании, пытающемся заменить живую жизнь теориями о ней, о "книжных людях", гоняющих, как сказал бы Герцен, сквозь строй категорий всякую всячину, теряющих в своих формулах неизбывные противоречия бытия: "Э, да всё это философия! - говорят иногда люди и говорят правду, глубокую правду". По мнению писателя, "философия", "окалеченность" мыслью, болезненность "смешного" рационалистического сознания состоит в его малообъёмности, коренном несоответствии живому процессу живой жизни, что не мешает ему, однако, надменно стремиться втеснить этот процесс в заведомо узкие шоры ограниченного теоретического знания.
Философский рационализм неприемлем для Паскаля и Достоевского потому, что, сосредотачиваясь на прозрачных для рассудочного ума сторонах жизни и оставляя в забвении метафизические глубины человеческого естества, он также косвенно и незаметно ослабляет живое и сердечное познание Бога через Иисуса Христа. В этом отношении и Паскаль и Достоевский критически рассматривают философию Декарта. У выдающегося французского рационалиста автономный разум выступает как определяющий принцип человеческого существования, как своеобразная кристаллическая решётка, к которой стягивается, через которую пропускается и в ячейках которой укладывается всё многообразие бытия. При этом иным стихиям человеческого духа остаётся совсем мало места. Происходит усиление независимости интеллектуальной деятельности, которая как бы не корректируется ни другими сферами человеческой психики, ни внеположенными этой деятельности ценностными представлениями. В "Правилах для руководства ума" Декарта читаем: "Ничто не может быть познано прежде самого интеллекта, ибо познание всех прочих вещей зависит от интеллекта, а не наоборот".
Познавательный эгоцентризм "своевольного" рационализма очевиден: познание вещей отправляется не от их природы и своеобразия, а от природы, границ и возможностей интеллекта иметь дело по преимуществу лишь с ясными и отчётливыми идеями. Начиная с радикального методологического сомнения, Декарт, как известно, приходил к неоспоримому, на его взгляд, положению: существование человека достоверно постольку, поскольку он сомневается, то есть мыслит. "Следовательно, я, строго говоря, - только мыслящая вещь…" С такой же ясностью и отчётливостью перед "мыслящей вещью" предстаёт и то, что в человеке, как существе сомневающемся, то есть конечном и несовершенном, врождённо присутствует идея существа бесконечного и совершенного. В самом присутствии в нас этой идеи Декарт видел следствие существования совершенной надчеловеческой реальности, "бесконечной субстанции". Таким образом, Бог Декарта является, пользуясь словами Паскаля, "Богом философов и учёных", творцом геометрических истин, санкционирующим познание мира и не вмешивающимся в его дела.
Паскаль считает подобные доказательства существования "бесконечной субстанции" малодейственными, ведущими к деизму, а затем и атеизму: не только невозможно, но и бесполезно знать "Бога Авраама, Исаака и Якова" без Иисуса Христа. "Не могу простить Декарту, - пишет он, - что, признавая божественное начало, он в то же время прекрасно обходится без этого начала. Декарт призывает божество лишь для того, чтобы дать толчок мировому порядку, и затем прячет его неизвестно куда". В другом месте "Мыслей" их автор, упоминая имя Декарта, выражает желание "высказаться против тех, кто слишком углубляется в науки".
И для Достоевского излишнее углубление в науки, привычка измерять целостную жизнь в ограниченных категориях "евклидова разума" и соответственно отвыкание от непосредственного переживания превышающих рассудок мистических и религиозных сторон жизни таили в себе нигилистические следствия. "То есть, если хочешь, я одной с тобой философии…, - говорит чёрт Ивану Карамазову, доводя до абсурдного конца картезианскую логику рационалистического солипсизма. - Je pense donc je suis,- Я мыслю. следовательно, существую. (фр.) - это я знаю наверное, остальное же всё, что кругом меня, все эти миры, бог и даже сам сатана, - всё это для меня не доказано, существует ли оно само по себе, или есть только одна моя эманация, последовательное развитие моего я, существующего довременно и единолично…"
"Человеческую, слишком человеческую" философию Декарта, чёрта и Ивана Карамазова, как её истолковывал Достоевский, разделяет и герой "Сна смешного человека" до своего знакомства с иными проникновениями и стремлениями безгрешных людей. "Может быть, и действительно ни для кого ничего не будет после меня, и весь мир, только лишь угаснет моё сознание, и упразднится, ибо может быть, весь этот мир и все люди - я-то сам один и есть".
Несоразмерность "евклидова разума" "тайне человека", мистерии человеческого пребывания в мире и для Паскаля и для Достоевского с особенной остротой и наглядностью проявляется в вопросе разгадки сложной и запутанной человеческой природы, её кентаврической двойственности. Противоречивое сосуществование в жизни людей величия и нищеты, добра и зла, заключает Паскаль, объясняется первородным грехом. Не одна природная, а две разные силы действуют в человеке, ибо не может быть стольких противоречий в простом однородном существе: всё доброе в нём является отголоском невинного состояния и следствием действующей благодати, а всё злое - следствием греха и отпадения. Однако, подчёркивает Паскаль, тайна передачи греха от Адама другим людям наиболее удалена от рассудочного понимания: "истечение греха от первого человека на все последующие поколения более всего шокирует разум, кажется невозможным и несправедливым. Разве не противно правилам нашей жалкой земной справедливости - осудить навеки дитя, лишённое ещё воли, за грех, в котором оно столь мало участия, что родилось на свет спустя шесть тысяч лет с тех пор, как грех был совершён?… Несомненно, ничто нас так жестоко не задевает, как это учение, а между тем, без этой тайны, самой непостижимой из всех, мы непостижимы для самих себя. Узел нашего существования завязан на дне этой пропасти, так что человек ещё более непонятен без этой тайны, нежели эта тайна непонятна человеку".
Достоевский, конечно же, не мог пройти мимо подобных раздумий, и именно наследственная передача греха шокирует "евклидов разум" Ивана Карамазова, для которого как раз невинные страдания детей становятся решающим аргументом в пользу неприятия божественного миропорядка в возможной грядущей гармонии. Как не мог писатель оставить без внимания и близкие ему размышления Паскаля о подлинной иерархии действительно главных и второстепенных для человека проблем, которая нарушается при расширении научной и социальной активности. "Можно не развивать систему Коперника, - замечает автор "Мыслей", - но вопрос о бессмертии души непременно должен быть решён в том или другом смысле". Должен, но не решается. Более того, отодвигается на периферию сознания и затеняется разнообразными видами деятельности. Большинство людей, философов и учёных, подчёркивает Паскаль, строят свою жизнь так, будто смерти вовсе нет. Они "подобны путешественникам на пустынном острове или обременённым цепями преступникам, которые ежедневно, с полным равнодушием смотрят на то, как убивают одного из их товарищей, зная, что придёт и их черёд". Ведь "последний акт - кровавый, как бы ни была прекрасна комедия во всём остальном. В конце концов бросают землю на голову, и это навсегда". И как бы мы ни храбрились, такой конец ожидает и самую прекрасную в мире жизнь.
И было бы естественно тогда, продолжает Паскаль, задуматься об истинном положении человека, об истоках и целях его существования. Но люди словно отпихиваются от подобных мыслей в соблазнительной суете своих внешних дел, меняя местами главное и второстепенное. "И вот тот самый человек, который проводит дни и ночи в бешенстве и отчаянии из-за потери какой-нибудь должности или воображаемого оскорбления чести, зная, что он всё потеряет со смертью, не чувствует по этому поводу никакого беспокойства, никакого волнения. Чудовищное явление - видеть одновременно в одном сердце чувствительность к ничтожнейшим вещам и странную нечувствительность к самым важным. Это непостижимое усыпление, которое указывает на всемогущую силу, производящую его".