Определение «своего» круга могло иметь и предельно условный характер, как, например, в беседе, о которой осталась свидетельство А.О.Россета: «Когда появился “Полководец”, Пушкин спрашивал молодого Россета (учившегося в Пажеском корпусе), как находят эти стихи в его кругу, между военною молодежью, и прибавил, что он не дорожит мнением знатного, светского общества».
Заметим еще, что «малый», «свой» круг объединяет по крайней мере две сферы: пребывание в «малом» кругу – это пребывание на границе Дома и Света. Поведение в этом кругу характеризуется неизменно постоянной и довольно сложной игрой на грани светских обычаев и правил, светского (иногда и еще и придворного, и даже чиновного) этикета и домашней непосредственности. Эта игра в принципе могла приводить к конфликтам – в том случае, если эта домашняя непосредственность слишком уж явно торжествовала над правилами светской учтивости. «<...> Я недавно припомнил золотые слова Пушкина насчет существующих и принятых многими правил о дружеских сношениях, – читаем в письме П.А.Плетнева к Я.К.Гроту от 1 апреля 1844 г. – “Все, – говорил в негодовании Пушкин, – заботливо исполняют требования общежития в отношении к посторонним, то есть к людям, которых мы не любим, а чаще и не уважаем, и это единственно потому, что они для нас ничто. С друзьями же не церемонятся, оставляют без внимания обязанности свои к ним, как к порядочным людям, хотя они для нас – все. Нет, я так не хочу действовать. Я хочу доказывать моим друзьям, что не только их люблю и верую в них, но признаю за долг и им, и себе, и посторонним показывать, что они для меня первые из порядочных людей, перед которыми я не хочу и боюсь манкировать чем бы то ни было, освященным обыкновениями и правилами общежития”».
Между тем выбор между светом и домашним уединением, иногда весьма драматический (вспомним последние годы жизни Пушкина, о которых речь впереди), сделанный в пользу света, еще не предопределял, конечно, выбора того или иного стиля салонного поведения, той или иной маски.
Поэтика светского поведения опиралась прежде всего на умение различать ряд базовых моделей, ряд масок и ролей, каждая из которых обладала своим особым ценностным статусом. Это маски провинциала, маргинала, щеголя, шута, чудака и законодателя.
Провинциал
Анекдоты о неловком поведении провинциалов оставались в памяти современников и составляли заметное (хотя, разумеется, и не выдающееся) место в «устной литературе» салонов; иногда же переходили и в литературу «письменную». Один из таких анекдотов передает в своей «Старой записной книжке» Вяземский: «Граф Вьельгорский спрашивал провинциала, приехавшего в первый раз в Петербург и обедавшего у одного сановника, как показался ему обед? – “Великолепен (отвечал он): только в конце обеда поданный пунш был ужасно слаб”. Дело в том, что провинциал выпил залпом теплую воду с ломтиком лимона, которую поднесли для полоскания рта».
В статье «<“>Ревизор<“>, комедия соч. Н.Гоголя» Вяземский так охарактеризовал поведение провинциала в салоне: «Известно, что люди высшего общества гораздо свободнее других в употреблении собственных слов: жеманство, чопорность, щепетность, оговорки, отличительные признаки людей – не живущих в хорошем обществе, но желающих корчить хорошее общество. Человек, в сфере гостиной рожденный, в гостиной – у себя, дома: садится ли он в кресла? он садится как в свои кресла; заговорит ли? он не боится проговориться. Посмотрите на провинцияла, на выскочку: он не смеет присесть иначе, как на кончик стула: шевелит краем губ, кобенясь, извиняется вычурными фразами наших нравоучительных романов, не скажет слова без прилагательного, без оговорки».
Итак, провициал – это чужой; при этом поведение провинциала не то чтобы не соответствует принятым в обществе представлениям об определенной норме – и не соответствует, и, может быть, слишком соответствует им. Дело в том, что провинциал учитывает одну, так сказать, идеальную норму, причем имеющую именно литературное происхождение («наши нравоучительные романы») и мало опирающуюся на реальность. Гиперкорректность, повышенная семиотичность поведения провинциала свидетельствуют именно о незнании им света.
Так, например, с точки зрения провинциала салонная речь характеризуется прежде всего как предельно удаленная от простонародной, что далеко не всегда соответствовало действительности. Ср. в черновиках восьмой главы «Евгения Онегина»:
В гостиной светской и свободной
Был принят слог простонародный
И не пугал ничьих ушей
Живою странностью своей:
(Чему наверно удивится
Готовя свой разборный лист
Иной глубокий журналист;
Но в свете мало ль что творится
О чем у нас не помышлял,
Быть может, ни один Журнал!).
Ср. (курсив наш):
Вот крупной солью светской злости
Стал оживляться разговор;
Перед хозяйкой легкий вздор
Сверкал без глупого жеманства,
И прерывал его меж тем
Разумный толк без пошлых тем,
Без вечных истин, без педантства,
И не пугал ничьих ушей
Свободной живостью своей.
«Глупое жеманство» здесь, как видим, в одном ряду с пошлостью, пустой претензией на глубокомыслие («вечные темы») и «педантством», о котором речь впереди.
Разумеется, иронический отзыв Пушкина о «глубоком журналисте», чьи представления о свете столь очевидным образом расходятся с реальностью, не был делом случайным. Приведенную только что черновую строфу из восьмой главы романа в стихах необходимо сопоставить с полемическими статьями Пушкина 1830-х гг. и в первую очередь с одной из заметок 1830 г. (редакторское заглавие – «<О новейших блюстителях нравственности>»). Вот ее текст:
«Но не смешно ли им судить о том, что принято или не принято в свете, что могут, чего не могут читать наши дамы, какое выражение принадлежит гостиной (или будуару, как говорят эти господа). Не забавно ли видеть их опекунами высшего общества, куда вероятно им и некогда и вовсе не нужно являться. Не странно ли в ученых изданиях встречать важные рассуждения об отвратительной безнравственности такого-то выражения и ссылки на паркетных дам? – Не совестно ли вчуже видеть почтенных профессоров, краснеющих от светской шутки? – Почему им знать, что в лучш<ем обществе> <?> жеманство и напыщенность еще нестерпимее, чем простонародность (vulgarité) и что оно-то именно и обличает незнание света? Почему им знать, что откровенные, оригинальные выражения простолюдинов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха – между тем как чопорные обиняки провинциальной вежливости возбудили бы только общую невольную улыбку? – Хорошее общество может существовать и не в высшем кругу, а везде, где есть люди честные, умные и образованные.
Эта охота выдавать себя за членов высшего общества вводила иногда наших журналистов в забавные промахи. Один из них думал, что невозможно говорить при дамах о блохах, и дал за них строгой выговор – кому же – одному из молодых блестящих царедворцев. – В одном журнале сильно напали на неблагопристойность поэмы, где сказано, что молодой человек осмелился войти ночью к спящей красавице. И между тем как стыдливый рецензент разбирал ее как самую вольную сказку Бокаччио или Касти – все петерб.<ургские> дамы читали ее, и знали целые отрывки наизусть. Недавно ист.<орический> роман обратил на себя внимание всеобщее, и отвлек на несколько дней всех наших дам от fashionable tales и исторических записок. Что же? Газета дала заметить автору, что в его простонародных сценах находятся слова ужасные: сукин сын. Возможно ли – что скажут дамы, если паче чаяния взор их упадает на это неслаханное выражение? – Что б они сказали Фонвизину, который императрице Екатерине читал своего Недоросля, где на каждой стр.<анице> эта невежливая Простакова бранит Еремеевну собачьей дочерью? – Что сказали б новейшие блюстители нравственности и о чтении Душеньки, и об успехе сего прелестного произведения? – Что думают они о шутливых одах Державина, о прелестных сказках Дмитриева? – Модная жена не столь же ли безнравственна, как и граф Нулин?».
Как видим, маска «провинциала» была использована Пушкиным в литературных полемиках 1830-х гг., полемиках, которые, как известно, велись не только по вопросам чисто литературным, но имели и политическое, и общественное значение («аристократизм» – «демократизм»).
Вместе с тем нельзя не отметить, что фигура провинциала вовсе не обязательно вызывала в обществе (а в лучшем обществе и не должна была вызывать) одну насмешку: возможно было сочувствие – и даже некоторый неподдельный интерес, как свидетельствует о том Вяземский, рассказывая об одном «петербургском Молчалине»: «У м е р е н н о е и а к к у р а т н о е (чего-же более) счастие улыбалось ему. Он даже имел некоторые светские успехи. В один из домов, в котором был он домашним, езжали нередко блестящие придворные фрейлины того времени. Им с непривычки полюбилась его несколько-простодушная провинциальность. На танцовальных вечеринках оне даже избирали его себе в кавалеры. Он танцовал хорошо и ловко, одевался всегда прилично и с приметным притязанием на щегольство. Одним словом Молчалин Петербургского издания, очищенного и исправленного, новичек в окружающей его светской среде, был лице довольно своеобразное, не только терпимое, но вообще и сочувственное». Ср. в черновике восьмой главы «Евгения Онегина»: