В ЖВФ образ о. Василия в I части до боли напоминает ветхозаветного Иова. Так же, как и Иов, переносит он в начале лишения, нагрянувшие "на седьмой год его благополучия".
Во II части, начинающейся словами: "О. Василия не любил никто […]", На образ Иова накладывается образ Иуды из ИИ, который проходит точку кульминации в VII части, когда о. Василий признаётся исповедавшемуся ему калеке Трифону в том, что он тоже убил девочку - Настю (вспомним рассказ Иуды об убитой им собаке, кстати тоже находящийся во II части). Интересный момент! Образ калеки с обрубками вместо ног, который рассказывает историю (истинность или ложность которой трудно установить), соединяет в себе черты Иуды и идиота, сына о. Василия (этот ребёнок тоже не может ходить и такой же "негодный", как и "лишённый всего человеческого" Трифон). Этот калека провоцирует о. Василия на шаг, изменивший его судьбу: о. Василий, принимая на себя грех мужичка, становится на путь искупителя, ведущий к смерти. Интенции образа Иуды, присутствующие в образе о. Василия, заменяются атрибутами, присущими Христу в ИИ. Сразу за эпизодом с Трифоном следует аналог гефсиманских переживаний Христа, заключающихся в словах: "[…] Отец, всё возможно для Тебя; отведи эту чашу от Меня; но не что Я хочу, а что хочешь Ты" (Мк. 14 : 36). О. Василий, пребывая в искушении и страхе, пытается свернуть с дороги к Богу (т. е. к смерти. Ср., "к Христу отправляется" Иуда, вешаясь; к Богу летит Юрий Михайлович Пушкарёв, разбивая самолёт в "Полёте" и т. д.), т. е. к пожертвованию собой. Он говорит : "Я не могу идти в церковь", порывается уйти из дому (ср., Христос тоже ночью уходит молиться), но остаётся, лишь просит зажечь огонь (об этом мотиве см. далее).
О. Василий не выдерживает этого искушения. Он решает снять себя сан и уехать с женой и дочерью, а идиота-сына (свой крест) оставить. И попадья "в первый раз после рождения идиота" целует мужа "в губы". Это эхо "целования" Иуды. Поцелуй "предаёт" о. Василия в руки очередного искушения, и Иуда опять занимает место в душе попа, "вселяясь" туда с поцелуем Настасьи.
Сцена предания Христа в руки грешников трансформируется в следующей, VIII части в пожар, в котором сгорает попадья. Вечером, почти ночью, среди криков людей и языков пламени погибает она, "единая любовь" о. Василия. Сцена предания Христа "в руки грешников" трансформируется в следующей, VIII, части в пожар, в котором сгорает попадья. Вечером, почти ночью, среди криков людей и языков пламени погибает она, "единая любовь" о. Василия. Ср. в ИИ : "Сквозь чащу деревьев, озаряя их бегущим огнём факелов, с топотом и шумом, в лязге оружия и хрусте ломающихся веток" пришла толпа людей забрать на суд Иисуса, которого Иуда любил больше всего на свете.
Попадья умирает, и её смерти сопутствует смерть бабочек : "Около лампы бесшумно метались налетевшие в окно ночные бабочки, падали и снова кривыми болезненными движениями устремлялись к огню, то пропадая во тьме, то белея, как хлопья кружащегося снега. Умерла попадья". Символ бабочки (символ воскресения и преображения, который может быть соотнесён с образом Христа) сопровождает духовное возрождение о. Василия. Ср.: "Несколько обожжённых бабочек тёмными комочками лежало около лампы, всё ещё горевшей почти невидимым жёлтым светом; одна серая, мохнатая, с большой уродливой головой была ещё жива, но не имела сил улететь и беспомощно ползала по стеклу. Вероятно ей было больно, она искала теперь ночи и тьмы, но отовсюду лился на неё беспощадный свет и обжигал маленькое, уродливое, рождённое для мрака тело […]. О. Василий загасил лампу, выбросил в окно трепетавшую бабочку и, бодрый,[-…] отправился в дьяконский сад". Уродливая бабочка здесь явно указывает на сына-идиота, тоже Василия, да и на самого попа (в пределе - на человека вообще).
К о. Василию приходит понимание значения лишений в жизни. Он ощущает, что "избран" "на неведомый подвиг и неведомую жертву". Поп удаляется в своеобразную пустыню, уйдя от суеты и живя лишь с идиотом. Ежедневно совершает раннюю литургию и т. п. Как Иисус, в последний раз (в пустыне) искушаемый дьяволом, о. Василий изгоняет Ивана Порфирыча : "Пойди вон из алтаря, нечестивец!" - когда тот приходит прогнать его (ср. : "Отойди, сатана!" - Мф. 4 : 10). Аллюзии на Евангелия присутствуют и в сцене смерти о. Василия. Это и тьма ("и настала тьма по всей земле до девятого часа" Лк. 23 : 44; ср. также бурю, являющую чудеса Божии - Иов 36 : 1 - 6 ), и слова о. Василия : "Тебе говорю, встань!" (ср.: "и Он сказал : Юноша, тебе говорю : встань!" Лк. 7 : 14), и толпа - неизменный атрибут чуда, присутствующая если не в фокусе повествования, то на периферии, незримо, - в молве, разносящейся об исцелении, оживлении или превращении. Чудо требует массы людей, в чьём поле притяжения оно только и становится чудом. Вспомним знаменитое : "[…] твоя вера исцелила тебя" (Лк. 8 : 48). Но толпа людей, чьи "лица были серо-пепельные", "бледные и чужие", не верит в святость о. Василия и оживления мертвеца не происходит1. Образы Иуды и Иова мелькают на миг, чтобы окончательно исчезнуть, обнажив истинное лицо о. Василия, облик смерти. Так, после того, как поп "понимает всё", осознаёт, что чуда не будет, он говорит : "Ты обмануть меня хочешь?" (ср. : "Кто обманывает Иуду, кто прав?" - ИИ). Затем о. Василий опять взывает к Господу : "Ну, явись же - я жду!"(ср., Иов 30 : 20). И затем, среди криков попа, которыми он пытается и не может заглушить "грозную тишину и последний ужас умирающей человеческой души", своей души, слышится "хохот, подобный грому" и рушатся своды церкви (ср.: "И вот завеса в храме разорвалась сверху донизу надвое, и земля поколебалась, и раскололись скалы" Мф. 27 : 51). "Все умерли!" - мелькает последняя мысль" у о. Василия. Умер Иов, и Иуда, и Иисус, и сам поп который носил их под своим русским именем "Василий", как ладанку - Иван Карамазов.
Мы придерживаемся мнения, что на Андреева большое влияние оказало творчество Гоголя. Покажем это на примерах сравнительного анализа.
Мотивы "Страшной мести" в контексте творчества Леонида Андреева.
Мотив рока. Появляется в первом же предложении ЖВФ и проявляется в виде тяжёлого бремени "печалей, болезни и горя". От себя добавим: и смерти - погибает о. Василий и его жена.
Мотив двойничества. Нами уже упоминалось о сходстве калеки Трифона и идиота. Добавим о родовом двойничестве - дочь и сын Василия и Настасьи носят их имена. Ср.: колдун в СМ видит оживших мёртвых предков, "как две капли воды схожих лицом на него"2. В ЖВФ , как и в СМ видны тенденции к усилению негативных черт у потомков (ср., колдун в СМ - последний и самый страшный из рода грешников).
Мотив инцеста. Этот мотив скрывается за одинаковостью имён дочери и жены о. Василия.
Страшный суд. Встающие мертвецы у Гоголя коррелируют с предчувствиями о. Игнатия в М, "что если он скажет какое-то слово, которое он почти ощущал на своих устах, или сделает какое-то движение […]встанут […] все мертвецы, которые так страшно ощутимы в своём торжественно-холодном молчании".
Трансформация пространства и бегство колдуна (грешник помимо воли ведётся к наказанию). Воплощается в М и ЖВФ почти с дословной точностью.
Великий грешник. Сцена у схимника в келье, когда колдун просит его ("кричит отчаянно", пишет Гоголь) молиться о грехах своих ( колдун просит, конечно, о себе, своих грехах) отразилась в приказах: "Его проси! Его проси" о. Василия к исповедникам. В ЖВФ читаем: "он (о. Василий - А. Р.) обжёг мужика гневным, враждебным взглядом и зашипел на него, как рассерженный уж […] Он толкнул мужика. - Становись на колени. Мосягин стал. - Молись! […] Сердитый поп кричал : "Молись, Молись!" У о. Василия это сопровождается "смутным чувством" близкого ужаса и пониманием, "что он не господин людей и не сосед их, а их слуга и раб".
Мотив вызова души. Ср.: "Громко и настойчиво звал голос, и , когда он умолкал, с минуту чудилось, чтьо где-то внизу звучал неясный ответ". Это о. Игнатий призывает свою умершую дочь. Об этом мотиве в ЖВФ мы уже упоминали.5 Интересно, что после неудачного вызова души Веры, о. Игнатий, "дрожа всем телом", "бесшумно бежит" по земле, "насыщенной трупами". Вид его так страшен, что "сильнее, чем самого вставшего из гроба мертвеца (!), испугался бы всякий, встретив эту дикую фигуру". Выбегая же с территории кладбища, о. Игнатий встречает дремлющего старичка, по виду "дальнего богомольца". Согласитесь, это очень напоминает происшествие в келье у схимника, который молился перед тем, как лечь спать, очевидно, когда ворвался колдун, дрожа, "как осиновый лист". Связь образов колдуна из СМ и о. Игнатия упрочняется ещё и за счёт мотива убийства о. Игнатием своей дочери (ср. "я знаю, ты мылишь, что я был причиной Вериной смерти", - говорит он своей жене).
Интересно, что амбивалентное начало образов о. Игнатия и о. Василия лежит в СМ.
Так, линия, соединяющая пана Данила и колдуна, начинается с момента подглядывания Данилой за колдуном, через окно (сидя на дереве). Стекло, как вариант зеркала, отражает самого Данилу. Гоголь не утверждает, что человек, вошедший в комнату является отцом Катерины, в СМ читаем: "Входит кто-то в красном жупане…" Данило же сам себе говорит: "Это он, это тесть!". Внешность колдуна меняется постепенно: сначала преображается одежда, затем лицо (Данило "узнаёт" уже виденного им на своей свадьбе урода, что наводит на мысль о самовнушении ). Затем Даниле "чудится" (он даже "щупает" себя за усы, - "не спит ли"?), что колдун стоит в опочивальне Данилы, вызывает душу Катерины и т. д.
Отождествление Данилы с колдуном - отцом Катерины - усугубляется её словами мужу (после отречения от отца-колдуна) : "Ты у меня отец мой!" И это после того, как она признаётся, что видела во сне совсем не то, что рассказал её муж (Данило счёл, что колдун вызывал душу своей дочери, пока та спала, следовательно, воспринимала происходящее, как сон).