Дальнейшее приложится: жизнь царевны-лягушки за Иваном - царским сыном, видимо, удастся - она будет главной в семье.
Окучивание аленького цветочка. Но есть женские сказки с обратной ситуацией. Добронравная, но ничего не понимающая в магии девица выходит замуж за «неведому зверушку». Учтем: в древнем мире жертвоприношение называлось и считалось браком. Красавиц, приносимых дракону, именовали его невестами.
Такой сценарий можно бы считать частным случаем сказки «Морозко». Если б не мотив «очеловечения» жениха, позаимствованный С. Аксаковым в других волшебных сказках. Расколдовать, окультурить Чудище предстоит в этой сказке женскому полу. Чем больше девица любит «чудо лесное, зверя морского», тем по сценарию больше у того шансов сбросить с себя злое колдовство и предстать в образе писаного красавцацаревича.
Мифологически сюжет является зеркальным отражением сказки о Спящей Красавице с переменой ролей. Психологически же - нет лучшей ловушки. Так высоколобая выпускница элитного колледжа выходит за пролетария и мечтает поднять его до себя. Так отправляются в сельву Амазонки монахини обращать дикарей. Точно так же несчастные женщины устраивают себе «подвиг», десятилетиями нянчась с мужьямиалкоголиками. Если хотите выбрать подобный сценарий, тридцать раз подумайте, пишут трансакционные аналитики. Преображения не будет, разве что временное, вполне обратимое.
Подобные сценарии «спасения» чрезвычайно живучи и сами просятся в мазохистское сознание, шантажируя его возможностью исполнения мечты.
У героини сказки, купеческой дочери - кстати, 12-й из девушек, каких Чудище за последние 30 лет пыталось влюбить в себя [24, с. 267], - были свои резоны: она спасала отца. «Пусть приедет твоя дочь сюда по любви к тебе, своей волею и хотением; а коли дочери твои не поедут... то сам приезжай, и велю казнить тебя смертью лютою», - говорит Чудище купцу, сорвавшему его цветок. Общий приговор домашних: «Пусть та дочь и выручит отца, для кого он доставал аленький цветочек» [24, с. 251, 253].
Рациональное зерно побеждающей морали есть и тут: бесстрашие и умение принять свою судьбу - черты опять-таки более социально высокие по сравнению с истеричностью, меркантильностью, малодушием. У дочки купца проступает еще одно качество, характеризующее, как представляется, «предбуржуазный» этос: умение держать слово, выполнять «контракт».
Напоследок признаемся, что скрытые смыслы, отмеченные нами, совсем не параллельны прозрачной морали, заложенной Аксаковым в обработку «сказки ключницы Пелагеи». Он-то, похоже, стилизовал ее под притчу о любви к России в духе гоголевского тезиса: «Ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит!».
«Травести» и умница. Как уже отмечалось, активный женский сценарий угнетен. Но это не значит, что его нет. В сказках он встречается редко, если не считать вариант царевны, воля которой для отца закон. В последнем случае у дочери немало свободы (например, в выборе жениха), но - по сравнению с другими сверстницами. Ведь она, как-никак, дочь царя.
В ряде сюжетов, связанных как с волшебной сказкой, так и с эпосом, активная женская героиня выступает как медиатор-травести. В былине-новелле «Ставр Годинович» Василиса Микулична переодевается богатырем и пускается на выручку своего не великого ума мужа, беря при дворе князя Владимира верх в любых состязаниях и испытаниях, будь то на силу и ловкость (стрельба) или на ум (шашки-шахматы). Князь чуть было не отдал за «богатыря Василия» дочь замуж [14, с. 413 22].
В схожей роли - знаменитая «Авдотья Рязаночка», героиня исторической песни, освободившая своим бесстрашием и умными ответами хану «царю Бахмету турецкому» всю свою родню из плена. Активность героини в самом решении пойти на риск, а также в хитроумии и решительности ответов. Эта песня - шедевр дипломатии: древнюю загадку дополнительно обыгрывают исторической мотивировкой. На вопрос, кого же из родственников ей освободить - сына, мужа, брата? - женщина с плачем отвечает, что мужа можно заиметь нового, следовательно, будут снова и дети, а вот брат... Царь Бахмет тоже заливается слезами. Оказывается, ответ не только остроумен, но бьет в больное место: «Когда я разорял вашу сторону (...)у меня убили милого-то братца родимого» [25, с. 80].
«Отвязная богатырка». Амазонка перекочевала в другой, более подходящий для нее жанр: в былины. И тут ей раздолье. В иных, схожих с боевым эпосом, богатыркаполяница становится на мужской путь радикально. Вооруженные единоборства часто кончаются смертью. Таков конец былины «Дунай и Добрыня сватают невесту князю Владимиру» [14, с. 85, 86] и трагической былины «Непра и Дон», сюжет который известен как миф о рождении Днепра [14, с. 4Ю-413]. Богатырь Дон сгоряча убивает свою жену, поляницу (богатырку) Непру, победившую его в стрельбе, губит еще не родившегося сына и в ужасе от содеянного закалывается.
Поучительно бывает сравнить интерпретации мотивов поведения героев.
Реки, на берегах которых много воюют, реки-рубежи рождаются из пролитой крови богатырей, говорит мифологическая модель. Правильность «вневременной» трактовки подтверждается наблюдением: мотив рождения требует участия женского пола. К тому же Непра была беременна.
«Основной конфликт былины обусловлен уже семейным укладом феодального общества: Непра обесчестила Дона, во-первых, тем, что посмела хвастаться умением стрелять, поставив себя в ряд русских богатырей и обойдя при этом своего мужа; во-вторых, на деле доказала свое превосходство над Доном. А это вызов феодально-семейной иерархии», - таково мнение фольклориста Ф. Селиванова [14, с. 547].
Далеко не во всех сюжетах этой группы женщина гибнет. В некоторых вариантах былины «Добрыня и Настасья» побеждает она. Но побежденного не убивает, а берет в мужья [14, с. 63].
А вот в былине «Илья Муромец и дочь его» отношения сперва кончаются миром после поединка, но затем бой насмерть возобновляется. В чем дело? Илья вспомнил, что был в Италии, и там свел близкое знакомство с «честной вдовой колачницей», так что он теперь бьется со своей дочерью [14, с. 183]. Для богатыря предмет конфликта исчезает: ведь они одного клана. Но поляница держит сторону матери - патриархальный переход дочери в клан отца для нее пустой звук.
Женские активные сценарии тяготеют к крайностям. Лесная женщина после расставания с пришлым мужем мстит ему тем, что надвое разрывает их ребенка и кидает одну половину ему, а свою половинку съедает (сказка «Федор Бурмакин и Вавилонское царство») [26, с. 183].
Наконец, противостояние полов и кланов может толкать более слабую сторону к генерализации конфликта в магической плоскости. Если женщина - богиня, то владеет волшебством: колдунья! Именно так обстоит дело в былине «Добрыня и Маринка», где смерть героини от руки влюбленного в нее мужчины (в ряде родственных легенд и быличек - мужа) мотивируется - и прикрывается - борьбой с колдовством [14, с. 69].
Ту же функцию исполняют бесконечные сводни, сватьи бабы Бабарихи и старухи множества сказочных сюжетов. От них уже рукой подать до Бабы-Яги.
Многозначная бабка. Образ Бабы-Яги заслуживает подробного исследования. Она (в этимологии имени - славянский корень «еда»: Баба Ядущая) центр культового мира сказки: со встречи с ней начинается в сказке собственно волшебство. Ее избушка располагается на границе миров - это «блок-пост» того света. Она символизирует крайнюю старость, слепоту, посему почти безграничную мудрость. Фигура Яги соблазняет прочесть себя как прародоначальницу клана эпохи матриархата, о чем уже упоминалось. Тем не менее даже Пропп, то и дело употребляющий термин «матриархат», признает гермафродитизм Яги: он понимает ее как двуполый персонаж, воплощающий смерть [4, с. 167, 168].
У Яги непорядок с ногами - и это верный признак ее хтоничности («костяная нога»;
в ряде вариантов - нога из г...). Что позволяет последователям К. Леви-Строса, заметившего хтоничность Эдипа [22], убедительно сопоставить ее с такими на первый взгляд различными персонажами, как Галай-галай-яма (древняя Индия), черт с копытом (христианская традиция). Пан и сам Эдип (древнегреческая мифология).
Было бы лишним напоминать, что сказка не предполагает внушить модель поведения Яги как воспитательный эталон. Ее черты не предназначены для подражания, ибо суть полубожественной Яги неподражаема. От Бабы-Яги отчетливая нить тянется к классическому архетипу ведьмы (вспомним полеты с помелом); но ведьма, как мы знаем, начиная с эпохи развитого земледелия была не образцом, а жупелом.
Поворот по отношению к ведьмовской модели произошел, если верить историкам школы Ж. Мишле, в европейском средневековье. На эпоху Возрождения приходится пик известных ведьмовских процессов. Многие до сих пор видят в деревенской ведьме проявление особой женской контркультуры: то ли выражение женского протеста, то ли извращенный обломок древнего культа плодородия; другие не согласны с ними. Но здесь начинается уже совсем иная тема, которую нет возможности развивать.
Роль бабки в сказках исключительна. Она самовластна распоряжается браком девиц и их потомством. Возможно, в древности дело обстояло именно так: чем старше женщина - тем больше страх и почет. И значит, тем больше пространство для манипуляций?
* * *
За пределами данной статьи вынужденно остались многие модели успеха; все, что смог предпринять автор этих строк - проанализировать и сравнить некоторые типичные сценарии в различных сказочных повествованиях. Культура сама выбирает, что ей предпочесть на сегодняшний день из широчайшего веера имеющихся в фольклоре сюжетов. Но самый выбор показателен: по спросу на те или иные сюжеты и героев можно судить о состоянии народной души.
Сжатые выводы относительно сценариев таковы. Эмпирической силой обладают в основном медиаторные сюжеты. Они поддаются осовремениванию, универсальной перелицовке и обнаруживают свою зависимость от элементарных манипуляций. Они, в отличие от мужских и женских сценариев, не демонстрируют ни фатализма, ни особой зависимости от везения.