Люсин Вадим Николаевич
Модель опознается как архетип в том случае, когда оказывается никем не замечаемым общим местом. То же и с моделями успеха. Фольклористы знают: мифологическая картина мира, залегая в многослойном «пироге» ментальности гораздо глубже основных механизмов анализа и интерпретации, обыкновенно не идентифицируется как таковая самими ее носителями.
Чем ближе к общим понятиям, фундаментальным различиям, тем ближе к мифу. Не избежала этой опасности и проблема мужского/женского в культуре. Неизбежно возникают допущения или методологические установки, принятые по умолчанию. Не секрет, что многие критические теории «женского» являются мифологиями второго порядка по отношению к разбираемым мифам, что осложняет разговор и затрудняет строгий научный анализ. Некоторые из таких мифов автор статьи надеется выявить; иные по недостатку места вынужден оставить в стороне.
Не свободно от двусмысленности и понятие успеха, карьеры. В самом деле: что считать в этой жизни успехом? Субъективность оценок неизбежна. По счастью, в исследуемой нами области понятие успеха или неудачи героя (героини) задается общими установками фольклористики. Для чистоты эксперимента будем считать успехом и неудачей соответственно достижение и недостижение результата, необходимого и подразумеваемого внутри разбираемого нарратива по правилам фольклорного жанра.
Осторожно - сказка!
Когда сегодня в России говорят об успехе, карьере и умении зарабатывать, сказочные сюжеты цитируют часто. В основном в отрицательном контексте. То и дело слышишь, что работать мы не приучены. И - наготове вечный Емеля на печи или Иван-дурак. «Побеждают не те, кто ждет, когда их печь поедет» (И. Хакамада);
«А пашет пусть золотая рыбка?!» (Л. Жуховицкий). В сказке видят стереотип - и не без оснований.
Глубоко верно, что спонтанное, нерефлектируемое поведение отдельных людей, трансакции между ними в группе и, возможно, целостные ответы стран, народов на «вызовы» подчиняются определенным культурным стереотипам. Их носителями и передатчиками могут быть сказки. Покойный писатель В. Максимов как-то раз просто объяснил, отчего распались отношения сына, адаптировавшегося за границей, с европейской девушкой: «Они разные сказки в детстве читали».
Стереотипы чрезвычайно выносливы и долговечны. Отсюда недалеко до малоутешительной мысли о тщете перемен на Руси: одежда перелицовывается, суть остается. При такой постановке вопроса ясно, отчего мы являемся свидетелями бума интереса к сказкам.
Народная сказка в погоне за ключом к отечественному умострою удобна со многих совершенно взаимоисключающих точек зрения.
Во-первых, о сказках можно говорить не вполне ответственно (фольклорист - птица редкая, ошибок никто не заметит). Знакомство со сказками с детства создает иллюзию хорошего знания сюжетов. Ну, а за интерпретацией дело не станет: сказка столь многомерна, что позволяет вычитывать содержание, однопорядковое с культурным уровнем читающего.
Во-вторых, своей формой сказки, особенно в писательской обработке (вспомним Л. Толстого), прямо-таки провоцируют к этической, морализаторской интерпретации.
Наконец - the last but not least - трансакционные аналитики всерьез и по-своему успешно работают со сказкой, видя в излюбленном сказочном сценарии, бессознательно выбранном личностью в детстве, набор руководящих предписаний, якобы регулирующих поведение и в конечном счете определяющих судьбу: «Подобно древним мифам, множество жизненных драм популяризуется через детские сказки, рассказываемые в книгах, по радио, ТВ или в семейном кругу. Сценарий личности часто отражается в сказках, которые содержат как основные манипуляторские роли, так и сюжет, по которому эти роли исполняются» [1, с. 110].
Как видим, жгучий интерес к древнему жанру вполне оправдан. Но не следует и чрезмерно увлекаться. Спекулятивных построений вокруг сказок - пруд пруди.
Например, в XIX веке фанаты так называемой солярно-метеорологической теории упорно видели в Людмиле - Солнце, в Черноморе - тучу, в Руслане - бурный ветер. Это еще цветочки. С «метеорологами» можно было хотя бы логично полемизировать... Ныне научным интерпретациям фольклора угрожает перспектива утонуть в разливанном море «постмодерна».
Особенно не повезло сказочным персонажам. Иван-дурак сподобился сомнительной чести представлять квинтэссенцию народного характера, будучи по прихоти А. Синявского вписан в традицию православного низового христианства - юродство - и созвучную китайскому даосизму мистику недеяния. Он понимается как своего рода аналог бравого солдата Швейка. Это любопытно с точки зрения анализа советской реальности, но не годится для характеристики архаического мужского персонажа фольклорных повествований, каким является Иван-дурак в русской сказке [2].
Что касается Бабы-Яги, то под пером разных авторов она побывала и индийским йогом (!),и космическим пришельцем на реактивном спускаемом аппарате - ступе... Стала и знаменем воинствующего феминизма.
Взгляд на Бабу-Ягу, какой не без литературного таланта развивает известная радикальная диссидентка Н. Малаховская в своей книге [З], награжденной феминистским сообществом Москвы специальной премией, прост. Данный сказочный персонаж символизирует матриархат (со знаком плюс), тогда как Кощей Бессмертный относится к патриархату (со знаком минус). Гармонию, свободу и демократию предлагается числить по линии Бабы-Яги. А иерархические сообщества мужчин - Церковь, Политбюро ЦК КПСС и тайную полицию - по линии Кощея Бессмертного. Подобная концепция при всем ее остроумии не выдерживает столкновения с фольклорной реальностью. Баба-Яга, как и Кощей, - хтонический персонаж; она ест малых детей; в сказках Баба-Яга с Кощеем не конфликтует, а наоборот, к нему отсылает. К тому же очень трудно доказать, что Баба-Яга первично имеет отношение только к женским ритуалам. По крайней мере она неотъемлемо привязана и к кругу мужской инициации [4].
«Возвращение к Бабе-Яге» стоит в той же позиции к славянскому фольклору, как бестселлер Р. Айслер «Меч и чаша» - к настоящей истории и мифорелигиозным представлениям догреческой микенской цивилизации («Атлантиды»).
Древний мир сказки и ее внутренняя реальность в модернизирующих прочтениях отступают на второй план и приносятся в жертву произвольной, но удобной интерпретации - зачастую вполне безответственной по отношению к фольклору. Но ведь именно древний пласт сказочного нарратива и содержит искомые базовые стереотипы, ради которых затевалось расследование. Посему хочется предостеречь нефольклористов от выстраивания обобщающих концепций на базе народной сказки: вместе с водой в таких случаях обыкновенно выплескивают и ребенка.
Модели успеха
Фольклорные сюжеты всего мира обнаруживают типологическое сходство, которое нельзя объяснить ни влиянием, ни общим источником. Не существует «национальных» сказок в строгом смысле слова, как не существует исключительно только «женских» и «мужских» сюжетов.
Другое дело - словесное оформление, сказовые формулы. Национальность сказки определяется языком, именами персонажей, мотивировкой (для аудитории) их поступков, которые в свою очередь базируются на конкретной исторической и этнографической реальности.
И еще. Следует помнить, что вследствие конкретных условий миграции и бытования сюжетов та или иная национальная традиция может устойчиво выдавать за конечный продукт усеченный вариант какой-нибудь сказки или мифа. Случается, сюжет поддается реконструкции только в случае привлечения сохранившихся вариантов из фольклора «соседей». По мнению крупнейшего знатока сказки В. Проппа, «во многих русских текстах сюжет развернут неполно» (цит. по [5, т. 1, с. 445]).
При желании легко вывести поучительность сказок из того, что при социализации каждому отдельному представителю древнего коллектива, едва он вступал в определенный возраст, предъявлялся жесткий набор требований (включая тест на выживание), а сказка могла готовить к этому, задавая традиционную модель правильного поведения. «Плохой» персонаж наказывается и гибнет, тем самым плохой сценарий поведения подавляется. «Хороший» герой награждается, возводится в высший ранг...
Главная мифологема волшебной сказки - плодородие. Упрощенно говоря, герой и героиня, какие бы силы они ни олицетворяли, находят друг друга, проходят испытания и в конце вступают в священный брак.
Волшебная сказка чаще всего увенчивается свадьбой. Она готовит и подводит к этому. Естественно, она задает мужской и женский (точнее, девичий) сценарии успеха.
Однако здесь только половина правды. Успех в сказке нелинеен и парадоксален (по щучьему велению). Мужской герой, например, научается быть смелым, побеждать врага, проявлять смекалку, не теряться - все это так... Но почему он представлен как дурак, зачем ему приданы завистливые старшие братья, норовящие убить его и отнять плоды подвига? Не лучше ли было насаждать сценарий типа «один за всех, все за одного», укрепляющий кровнородственные связи?
Почему женская героиня сказки - чаще всего падчерица? Почему успех приходит в сказке к тем персонажам, которые помечены печатью изгойства, находятся, так сказать, на периферии «нормального» людского сообщества?
В рамках нашей задачи удобно разбить сказки на три большие группы:
- сказки с заглавным мужским персонажем;
- сказки о состязаниях медиаторов (турниры хитрецов и волшебников);
- сказки с заглавной женской героиней.
Для того чтобы продемонстрировать специфику третьей группы, совершенно необходимо хотя бы конспективно остановиться на двух первых.
Мужской сценарий успеха
Младший сын. Модель опирается на миф о мироустройстве и членении мира. «Было у отца три сына...»
Потомки Крона - старший Аид, средний Посейдон и младший Зевс - некогда поделили космос. Аиду досталась лучшая часть: власть над миром мертвых, Посейдову - нечто промежуточное: морские и подземные глубины; Зевсу - пустое необитаемое небо. Иными словами, младшего оставили в дураках.