Смысл жизни и тот выражается в афористической форме. “Люди, которые годами изнемогают под бременем непосильных физических страданий, люди, у которых судьба отняла не только радости, но и самое обыкновенное спокойствие, и те омертвелыми руками цепляются за жизнь и костенеющими языками твердят: “Жизнь – есть ликование”” (“Пёстрые письма”).
“Человек толпы” думает, что афоризмы – надёжная для него защита. Но, увы, он ошибается. В любой момент его “безобидное” существование может быть прервано. “Вспомните, сколько в этом бедном существовании больных мест, которые так и напрашиваются на уязвление! Вспомните, что оно обставлено целою свитою азбучных афоризмов, из которых ни один не защищает, а, напротив того, представляет легко отворяющуюся дверь для всевозможных наездов!” (“Благонамеренные речи”).
Расхожие фразы, начисто потерявшие свою образность, не только носятся вокруг, но и насаждаются прессой. Молчалин-литератор, с присущим ему “профессионализмом”, излагает некоторые принципы написания статей: “Дальше пойдёт уж заключение: штандарт скачет, андроны едут, дважды два – стеариновая свечка и прочее. Словом сказать, все двенадцать столбцов в исправности налицо” (“В среде умеренности и аккуратности”).
Какая-нибудь фраза, понравившаяся “человеку толпы” своей простотой, а главное – простотой и даже примитивностью содержащейся в ней мысли, может повторяться им до бесконечности.
Так, например, Разумов-старший, получивший отставку и не понимающий, за что с ним так обошлись, постоянно произносит одну и ту же фразу: “мухи не обидел!” “Мухи не обидел! – в тысячный и тысячный раз повторял он, усиливаясь рассеять и успокоить наплывавшие на него со всех сторон сомнения” (“Больное место”). Или пример из “Мелочей жизни”. Здесь Люберцев-старший во всевозможных интерпретациях и без всякого повода буквально преследует своего сына советом беречь здоровье. “Главное, друг мой, береги здоровье!.. Будешь здоров, и житься будет веселее, и всё пойдёт у тебя ладком да мирком!.. Здоровье – это первое наше благо!” “Излишняя горячность здоровью вредит, а оно нам нужнее всего”. “А пуще всего пекись об здоровье. Береги себя, друг мой, не искушайся! Ведь ты здоров?” (“Мелочи жизни”). И так далее в том же духе.
Салтыков-Щедрин использует приём и несобственно прямой речи. Постоянное волнение “человека толпы” за завтрашний день не может оставить безучастным и самого писателя. Авторская речь и речь персонажей постепенно проникаются одними и теми же тревожными интонациями. Так, например, в повествовании о Черезовых: “Теперь они боятся в особенности, потому что Надежда Владимировна готовится сделаться матерью. Ах, что-то будет? что такое будет, даже представить себе нельзя!.. Сколько рабочих дней отнимут одни роды, а потом и ребёнок. Надо его кормить, пеленать, мыть, отлучиться от него нельзя. Да и как тут поступить – не знаешь... Ах, не сумеют они своим домом жить. В меблированных комнатах – всё готово, в кухмистерской – тоже. Так они жили всю жизнь и другой жизни не знают. И вдруг очутятся в пространстве на собственной ответственности – вот где настоящая-то мука!” (“Мелочи жизни”).
Таких примеров в выбранных нами произведениях немало.
Ещё один мощный пласт лексики “человека толпы” – это то, что Щедрин называет “заколдованным кругом патентованных русских пословиц” (“Пёстрые письма”).
Общепризнанная аксиома составляет в пословице предмет высказывания. Помимо русских пословиц, “человек толпы” достаточно активно использует школьную латынь и привычные ему с гимназических лет церковнославянские изречения. Но русские пословицы и поговорки, безусловно, находятся у него на первом месте. Иногда они произносятся достаточно обособленно, то есть выражают какую-то определённую, “закруглённую” со всех сторон мысль. Например, о начальнике в “Пёстрых письмах”: “Птичка невеличка, да ноготок востёр”. В “Господах Молчалиных” эта пословица уже “вросла” в речь, стала частью целого высказывания: “Велика ли птица столоначальник, а и того раньше половины первого не жди”. Чаще всего встречается именно случай, то есть “врастание” пословиц и поговорок в речевой поток. Тому же Молчалину принадлежат следующие высказывания: “клином выбивать надо – адвоката ищут” (“В среде умеренности и аккуратности”), “так ведь не всякое же лыко в строку”, “никогда, говорю, не бывало, чтоб яйца курицу учили”.
Коль скоро речь “человека толпы” пересыпана пословицами – это один из верных признаков его благонадёжности. “Было времечко, – писал Салтыков-Щедрин в “Пошехонских рассказах”, – пошехонцы и от пословиц совсем было отвыкли (речь идёт о фантастическом отрезвлении. – М.К.). Живут без пословиц – и баста. Скажут им: “Эй, господа! уши выше лба не растут!” – а они в ответ: “Так что ж что не растут! ушам и не следует выше лба расти! Мы об ушах и не думаем!” Да вот под конец и узнали, что во все времена ни о чём другом и речи не было, кроме как об ушах”.
Из других наблюдений за речью “человека толпы” нам хотелось бы привести здесь следующие: если “дело” своё чиновник в достаточной степени “излагает отчётисто, ясно” (“Пёстрые письма”), то в случаях, когда разговор заходит о вещах более личных, следовательно, требующих к себе, в той или иной степени, проявления личного отношения, – в этих случаях мы видим, что речь его оформлена множеством многоточий, выражающих неуверенность в себе и, самое главное, возможность в любой момент “закруглить” фразу.
У “человека толпы” свой особый язык – язык недомолвок, который до конца понятен лишь ему самому. Мы приведём сейчас пример небольшого диалога – разговора между чиновниками “в трактире “Грачи”” из “Пошехонских рассказов”:
“–Что такое было? – гремел Пугачёв, – это вы насчёт тех, что ли? Так разве мы поощряли? разве мы покрывали? А что касается до перспектив, так ведь и это в тех же видах... Нельзя без перспектив! Нужно, чтоб общество имело в виду: “Вот, мол, что для вас...” А там какую перспективу в ход пустить, а какую попридержать – это уж не мы! Наше дело – сообразить, изложить, представить, а потом...
<...>
–Я очень хорошо понимаю, что хотел выразить Емельян Иваныч, – сухо отрезал Вожделенский, – но, к сожалению, доводы его не кажутся мне убедительными...”
Язык “человека толпы” – отражение его запутанной жизни, построенной по запутанным указаниям свыше. Даже в те редкие минуты, когда “простец” говорит искренне, сквозь “служительские слова”, недомолвки, афоризмы и пословицы очень трудно различить его душу: “Нет, вы скажите... этим ведь шутить нельзя! – говорил он (Пугачёв. – М.К.), волнуясь. – Мы тоже... конечно, обидеть не долго... Но за что? Разве нас призывали? разве нам приказывали? объяснили ли нам хоть раз: “Вот это – так, а вот это – не так?” Призовите, прикажите! Что ж, мы с своей стороны...” (“Пошехонские рассказы”).
Несмотря на обилие идиом, язык “человека толпы” кажется бедным, так как скудость его собственных мыслей ничем прикрыть невозможно. Именно к “человеку толпы” можно отнести следующее высказывание Салтыкова-Щедрина: “Я всегда говорил и теперь утверждаю: существует целый замкнутый мир, в котором таким словам, как, например, “мысль”, “система”, не даётся почти никакой цены” (“Больное место”).
Художественная речь персонажей М.Е.Салтыкова-Щедрина в первую очередь свидетельствует о бедности их духовной жизни. Внутренний мир, как в зеркале, отражён в пустых, ничего не значащих фразах. Пословицы, поговорки и афоризмы освободили “человека толпы” от необходимости самостоятельного осмысления важных вопросов и событий, происходящих вокруг, предоставляя ему уже готовые, сформулированные решения.
Список литературы
1. ЧеховА.П. Собрание сочинений: В 12т. М.: Гослитиздат, 1962. Т.7. С.222.
2. ВиноградовВ.В. О языке художественной литературы. М.: Гослитиздат, 1959. С.201.
3.Салтыков-ЩедринМ.Е. Собрание сочинений: В 20т. М.: Худож. литература, 1965–1977.