Лунный свет своеобразно повлиял на мысли Старцева: он точно “подогревал в нём страсть”, доктор “ждал страстно и рисовал в воображении поцелуи, объятия”; “. . . сколько здесь, в этих могилах, зарыто женщин и девушек, которые были красивы, очаровательны, которые любили, сгорали по ночам страстью, отдаваясь ласке. Как в сущности нехорошо шутит над человеком мать-природа, как обидно сознавать это!” Передавая поток мыслей героя при помощи несобственно-прямой речи, Чехов доводит его до точки напряжения, до кульминации; “. . . ему хотелось закричать, что он хочет, что он ждёт любви во что бы то ни стало; перед ним белели уже не куски мрамора, а прекрасные тела, он видел формы, которые стыдливо прятались в тени деревьев, ощущал тепло, и это томление становилось тягостным. . . ” Наивысшее напряжение “духовного страдания” Старцева на кладбище — это страстное томление, жажда любви, любви плотской, физической. . .
Режиссёр сцены «На кладбище» — лунный свет — даёт возможность своему герою стать участником действия, увидеть то, чего, “вероятно, больше уже не случится видеть”. И луна подготавливает развязку эпизода: “И точно опустился занавес, луна ушла под облака, и вдруг всё потемнело кругом”. Шутка Котика привела Старцева на кладбище, где он пережил неповторимые, самые важные чувства и ощущения в своей жизни. И там же, на кладбище, закончилось формирование Старцева как человека, как личности. Он более автору не интересен. Обо всех последующих действиях героя сказано как-то вскользь: “Старцев едва нашёл ворота, — уже было темно, как в осеннюю ночь, — потом часа полтора бродил, отыскивая переулок, где оставил своих лошадей.
—Я устал, едва держусь на ногах, — сказал он Пантелеймону”.
Весь эпизод — романтическая картина со сниженным, опошленным финалом: “И, садясь с наслаждением в коляску, он подумал: «Ох, не надо бы полнеть!»” Это эпизод несостоявшегося свидания героя с самим собой.
Глубоки ли были чувства Старцева? И во время первого визита к Туркиным, и позже Котик “восхищала его своею свежестью, наивным выражением глаз и щёк”. “Наивным выражением. . . щёк”? Мы понимаем, что эта деталь портретной характеристики Котика звучит иронически, но ирония идёт не от Старцева, через восприятие которого даётся облик девушки. Это лёгкая ирония автора. А герой влюблён, и уже поэтому заслуживает снисхождения. Он любуется тем, “как сидело на ней платье, он видел что-то необыкновенно милое, трогательное своей простотой и наивной грацией”. Речевая характеристика Дмитрия Ионыча, его собственно-прямая речь сильно смахивает на речь героя-любовника в водевиле: “Ради бога, умоляю вас, не мучайте меня, пойдёмте в сад!”; “Я не видел вас целую неделю. . . а если бы вы знали, какое это страдание!”; “Я страшно хочу, я жажду вашего голоса. Говорите”; “Побудьте со мной хоть пять минут! Заклинаю вас!”
Было ли им интересно друг с другом? “Она казалась ему очень умной и развитой не по летам”. Вообще у Чехова во многих произведениях ключевыми словами являются такие, как “кажется”, “казалось” и другие. Они могут выполнять роль вводных конструкций — слов и предложений, а могут входить, как в данном случае, в состав сказуемого. “Казалась умной. . . ” Многозначительная деталь, характеризующая и влюблённого Старцева, и его возлюбленную. И тем не менее “с ней он мог говорить о литературе, об искусстве, о чём угодно, мог жаловатьсянажизнь, налюдей. . . ”
Перевернём три листа. “Но вот прошло четыре года. В одно тихое, тёплое утро в больницу принесли письмо. Вера Иосифовна. . . просила его непременно пожаловать к ней и облегчить её страдания. Внизу была приписка: «К просьбе мамы присоединяюсь и я. К. »”. Увидев её, Старцев отметил, что она внешне изменилась, похорошела, главное — “уже это была Екатерина Ивановна, а не Котик. . . ” Ситуация повторилась с точностью до наоборот. (Вспоминается, по выражению Ю. Лотмана, “формула русского романа” «Евгений Онегин». ) Но как снижена ситуация, как жалок, а затем и страшен в финале герой Чехова! Если Котик стала Екатериной Ивановной, то Дмитрий Ионыч — просто Ионычем. Как он сейчас воспринимает её? “И теперь она ему нравилась. . . но что-то уже мешало ему чувствовать, как прежде”. И далее рассказчик трижды повторенным глаголом с отрицанием передаёт нарастающее раздражение Старцева: “Ему не нравилась её бледность. . . не нравилось её платье, кресло, в котором она сидела, не нравилось что-то в прошлом, когда он едва не женился на ней”. Мало того, когда он “вспомнил о своей любви, о мечтах и надеждах. . . ему стало неловко”. А вот желание поговорить с Екатериной Ивановной всё же возникло. Но о чём? “. . . Уже хотелось говорить, жаловатьсянажизнь”.
Через четыре года, встретившись уже не с Котиком, а с Екатериной Ивановной, сидя на любимой когда-то скамье в тёмном саду, “он вспомнил всё, что было, все малейшие подробности, как он бродил по кладбищу, как потом под утро, утомлённый, возвращался к себе домой, и ему вдруг стало грустно и жаль прошлого. И в душе затеплился огонёк”.
Мы помним, что Котик назначила свидание “возле памятника Деметти”. Не случайно справке о происхождении памятника “в виде часовни, с ангелом наверху” и его описанию рассказчик отводит целый абзац в эпизоде свидания: “. . . когда-то в С. была проездом итальянская опера, одна из певиц умерла, и её похоронили и поставили этот памятник. В городе уже никто не помнил о ней, но лампадканадвходом отражала лунныйсвет и, казалось, горела”. В душе Старцева через несколько лет при воспоминании о той ночи “затеплилсяогонёк”. Как луна, ушедшая под облака, погасила лампадку, так и огонёк “в душе погас”, когда “Старцев вспомнил про бумажки, которые он по вечерам вынимал из карманов с таким удовольствием”. Эта предметная деталь — “бумажки, добытые практикой. . . от которых пахло духами, и уксусом, и ладаном, и ворванью”, — вызывает в памяти и с вожделением любующегося в подвалах на своё золото Скупого рыцаря из “маленькой трагедии” А. Пушкина, и незабвенного Чичикова, перебирающего содержимое шкатулки с двойным дном.
Сопоставляя поведение, речь и мысли Старцева до и после “вставной новеллы”, мы видим, что именно на этих двух страничках текста показано самое главное — то, что объясняет нам превращение Дмитрия Ионыча в Ионыча. (А именно это отчество, ставшее нарицательным, вынесено Чеховым в название рассказа. )
Особо следует сказать о теме музыки, которая играет в повествовании довольно значительную роль: впервые услышав игру Котика на рояле, Старцев “рисовал себе, как с высокой горы сыплются камни, сыплются и всё сыплются, и ему хотелось, чтобы они поскорее перестали сыпаться. . . После зимы, проведённой в Дялиже, среди больных и мужиков, сидеть в гостиной. . . слушать эти шумные, надоедливые, новсёжекультурныезвуки, — было так приятно, так ново. . . ” Потом звучат поздравления “изумлённых” “такой музыкой” гостей. И вот — знаменитое: “Прекрасно! — сказал и Старцев”. Мы помним, это только первая глава, это только экспозиция и завязка. Духовный и физический облик Старцева ещё никак не успел измениться. Самая короткая художественная деталь — сочинительный союз и — заставляет читателя задуматься: намного ли отличается “ранний” Дмитрий Ионыч от обывателя? Мог ли он изначально противостоять среде? Слаб, слаб духом русский интеллигент, живущий своим трудом и потянувшийся к сытости, комфорту, к мягким, глубоким креслам, в которых “было покойно”, “приятно, удобно и в голову шли всё такие хорошие, покойные мысли. . . ”, интеллигент, с удовольствием жалующийся (это слово, как мы видим, — одно из ключевых в рассказе).
И через год влюблённый Старцев слушает “длинные, томительные экзерсисы на рояле”. После предложения, которое, наконец, сделал Дмитрий Ионыч Екатерине Ивановне, она неожиданно отвергает его: “. . . вы знаете, больше всего в жизни я люблю искусство, я безумно люблю, обожаю музыку, ей я посвятила всю свою жизнь. . . ” Речь героини звучит напыщенно, как и речь самого Старцева в момент признания. Кажется, что они оба играют в каком-то спектакле и относятся к своей игре серьёзно. И всё же именно юная Котик впервые говорит, хотя звучит это и наивно, о непереносимой пошлости жизни: “. . . а вы хотите, чтобы я продолжала жить в этом городе, продолжала эту пустую (вновь этот эпитет! — Е. Б. ), бесполезную жизнь, которая стала для меня невыносима. Сделаться женой — о нет, простите! Человек должен стремиться к высшей, блестящей цели. . . ” Из уст Старцева мы не услышим подобных слов. (Неудовлетворённость существованием, мечта об иной, осмысленной, творческой жизни являются лейтмотивом всего позднего творчества Чехова, особенно его пьес. ) Мы знаем, чем закончились поиски “славы, успехов, свободы” героиней. И через четыре года “Екатерина Ивановна играла на рояле шумно и долго, и, когда кончила, её долго благодарили и восхищались ею”. Искренняя неискренность, “ритуальность” восхищения одних и тех же гостей, пошлость обстановки и духовное убожество “самой образованной и талантливой” семьи приводят Старцева к мысли о бездарности Туркиных. В форме короткого внутреннего монолога Старцева мы слышим беспощадный голос автора: “Бездарен. . . не тот, кто не умеет писать повестей, а тот, кто их пишет и не умеет скрыть этого”. После шумной игры Котика Старцев подумал: “А хорошо, что я на ней не женился”. Последним аккордом звучат слова о том, “что если самые талантливые люди во всём городе так бездарны, то каков же должен быть город”. Позднее, но ни-че-го не меняющее по сути прозрение. “Музыкальная” тема завершается в эпилоге: “И когда, случается, по соседству за каким-нибудь столом заходит речь о Туркиных, то он спрашивает:
—Это вы про каких Туркиных? Про тех, что дочка играет на фортепьянах?”
Выразительная деталь-действие: финал открыт, не завершён. Глаголы употреблены в форме настоящего времени: “когда. . . заходит речь. . . он спрашивает”, предполагающего бесконечную повторяемость. Пошлая среда, пошлый герой.