ПРЕДАТЕЛЬ. Существование Иудушки оказывается лишённым какой-либо нравственной основы; он чужой в собственном роду, предатель. Но Иудушка отпадает не только от собственного, но и от человеческого рода: “Для него не существует ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. Весь мир в его глазах есть гроб, могущий служить лишь поводом для бесконечного пустословия”. В этом плане ещё яснее становится смысл уподобления головлёвского барина злым демоническим существам, подчёркивание нечеловеческого, сатанинского в его облике. Нарушая этические правила рода, Иудушка, подобно мифологическим персонажам, теряет человеческий облик, превращается то в демоническое существо, то в невидимку, способного общаться с покойниками. Так Иудушка, подобно Иуде в славянской мифологии, сближается “с различными персонажами народной демонологии” 2.
ИУДУШКА-ИУДА. Параллель Иудушки Головлёва с таким евангельским персонажем, как Иуда, кажется исключительно значимой для щедринского романа. Поступок Иуды служит “вечной парадигмой отступничества, предательства” 3. Суть образа жизни Иудушки подчёркивается уже самим его прозвищем. Прозвище головлёвского барина не просто ассоциируется с евангельским рассказом, устанавливая связь героя с Иудой, но и прямо указывает на существо его характера и поступков.
В народном миропонимании прозвище могло играть роль характеристики человека, но могло и передавать веру в то, что человек и на самом деле равен своему прозвищу 4. В романе Салтыкова действует та же логика, что и в народном миропонимании: Иудушка – это и характеристика головлёвского барина, и его имя. В конце романа, когда Салтыков возвращает своему герою, переживающему “агонию раскаяния”, его подлинное имя – Порфирий Владимирыч, в самом факте смены имён, акцентируемой в авторской речи, подчёркивается возвращение (хотя и безнадёжно запоздавшее) героя к человеческому в себе, к своему собственному (появляется отчество, то есть восстанавливается связь с предками, с родными) и к человеческому роду.
На изменившееся в финале внутреннее состояние героя указывает и его обращение к племяннице (“Бедная ты! бедная ты моя!”), и разгоравшаяся в его сердце “жажда” “проститься” с “маменькой”, которую он “замучил”, и осознание факта гибели по его вине родных (“Зачем он один? зачем он видит кругом не только равнодушие, но и ненависть? Отчего всё, что ни прикасалось к нему, – всё погибло? Вот тут, в самом Головлёве, было когда-то человечье гнездо – каким образом случилось, что и пера не осталось от этого гнезда?”), и проснувшееся в нём впервые понимание страданий Искупителя.
СТРАСТНАЯ НЕДЕЛЯ. В финале романа из существования, замкнутого отторгнутой от человеческого мира головлёвской усадьбой, совершается переход героя в бытие, где и происходят события евангельского рассказа, события Страстной недели: “Дело было в исходе марта, и Страстная неделя подходила к концу”. Евангельский рассказ, непосредственно вторгаясь в повседневное, наполненное предательствами существование Иудушки, заставляет героя, в уме которого зреет уже “идея о саморазрушении”, ощутить свою вину как перед ближними, так и перед дальними. То, что случилось в своё время с персонажами евангельской истории, Иудушке дано пережить заново – как событие, имеющее отношение к его биографической истории. Но умирает Иудушка в конце Страстной недели, то есть накануне Светлого Воскресения, что ставит под вопрос реальность его нравственного пробуждения.
Знаменательно, что перед тем, как принять наконец решение пойти на могилку к “маменьке проститься”, “Порфирий Владимирыч некоторое время ходил по комнате, останавливался перед освещённым лампадкой образом Искупителя в терновом венце и вглядывался в Него. Наконец он решился. Трудно сказать, насколько он сам сознавал своё решение, но через несколько минут он, крадучись, добрался до передней и щёлкнул крючком, замыкавшим входную дверь”. Иудушка ощущает (другой вопрос, на который автор не даёт ответа, сознаёт он это или нет) свою причастность не только к собственному, но и к человеческому роду вообще, свою вину не только перед кровными родственниками, но и перед Тем, Кто всех простил. Предатель глядит здесь в лик преданного.
ХРИСТОС-ИСТИНА. Персонажи щедринского романа не являются носителями религиозного сознания и по образу жизни ближе к язычникам, чем к верующим. Веру подменил здесь мёртвый ритуал: “Каждогодно, накануне Великой пятницы, он приглашал батюшку, выслушивал евангельское сказание, вздыхал, воздевал руки, стукался лбом о землю, отмечал на свече восковыми катышками число прочитанных Евангелий и всё-таки ровно ничего не понимал. И только теперь, когда Аннинька разбудила в нём сознание “умертвий”, он понял впервые, что в этом сказании речь идёт о какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый суд над Истиной...” Христос, как впервые понимает Иудушка, и есть Истина, Спаситель мира. Но ощущает ли он себя в одном ряду с гонителями Христа или совершает кощунственную самоидентификацию с Христом?
ИУДУШКА-ХРИСТОС. В “Господах Головлёвых” возникает неожиданная параллель, проводимая между Иудушкой и Христом.
Приведём важную цитату из романа: “Слышала, что за всенощной сегодня читали? – спросил он, когда она, наконец, затихла, – ах, какие это были страдания! Ведь только этакими страданиями и можно... И простил! всех навсегда простил! <...> Всех простил! – вслух говорил он сам с собою, – не только тех, которые тогда напоили его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный с желчью... Ужасно! ах, это ужасно! <...> Надо меня простить! – продолжал он, – за всех... И за себя... и за тех, которых уж нет... Что такое! что такое сделалось?! – почти растерянно восклицал он, озираясь кругом, – где... все?..”
Анализируя финальные сцены романа, И.А.Есаулов категорично утверждает мысль о проявлениях здесь христоцентризма: “Прощение, несомненно состоявшееся в финале, имеет подчёркнуто новозаветный характер <...> Герой впервые попадает в ауру православной ментальности, только и позволяющей от “агонии раскаяния” за сутки до Христова Воскресения прийти к действительному, свершившемуся покаянию. Но оно невозможно без опоры на Христа, немыслимо вне Христа <...> Таким образом, мы видим уже состоявшееся – без слов – прощение героя” 5. Иное толкование смысла символического контраста Иудушки и Христа предлагает А.П.Ауэр: “...Христос, умирая, прощает всех, даже своих гонителей и мучителей, а вот Иудушка перед смертью умоляет всех простить его” 6.
Сравните с этим: “Неправильно считать, что Христос всегда всех миловал и прощал. Он бывал и грозным, и страшным, и приближение света было страшно мучительно для лжи и греха. Страх Божий – начало премудрости, начало покаяния, начало спасения” 7. Иудушке в финале не дано пережить этот Страх Божий, поэтому он готов снять с себя личную вину словами “что такое сделалось?!” и провалами памяти (“где... все?..”). Но простить Иудушку или нет – это уже выбор не только автора, но и читателя. Точнее, это тот выбор, который автор не навязывает, а предлагает сделать самому читателю.
ПОКАЯНИЕ-ПРОБУЖДЕНИЕ. “...Покаяние – вид пробуждения: “Встань, спящий, и воскресни из мёртвых. И осветит тебя Христос”” 8 (Ефес. 5, 14). Современный интерпретатор “Господ Головлёвых” убеждён: “Неверие в реальность “пробуждения совести” в этом герое равнозначно неверию в спасение всех других, неверию в милость Божию, обессмысливающему – в конечном итоге – и страдания Христа” 9.
Проверим это мнение цитатой из романа, позволяющей понять характер внутреннего поворота в герое и наличие у него воли к изменению и исцелению: “Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль. Естественным последствием этого был не то испуг, не то пробуждение совести, скорее даже последнее, нежели первое <...> Такие пробуждения одичалой совести бывают необыкновенно мучительны. Лишённая воспитательного ухода, не видя никакого просвета впереди, совесть не даёт примирения, не указывает на возможность новой жизни, а только бесконечно и бесплодно терзает <...> Повторяю: совесть проснулась, но бесплодно”.
До недавнего времени общим местом, определявшим трактовку “пробуждения совести”, было представление об атеистических убеждениях Салтыкова, внимательного исключительно к нравственной стороне евангельской проповеди. В Салтыкове видели прежде всего моралиста, изображающего трагическую метаморфозу героя в финале для того, чтобы завершить суд над ним “моральным возмездием, но таким, которое содержит истинно великий катарсис, необходимое очищение античных трагедий” 10. В проблеске совести у Иудушки усматривался “лишь момент предсмертной агонии”, которая “исключает всякую возможность нравственного перерождения” 11, у героя, каким он показан в финале, нет “ни малейшей надежды на будущее возрождение, исцеление” 12. “Совесть” и “стыд” в трактовке Салтыкова “лишены примиряющего смысла. Наоборот, они воплощают идею нравственного возмездия, которое зло несёт в себе самом” 13. В финале в герое пробуждается не столько совесть, сколько “запоздалое ощущение собственной вины” 14.
Между тем финал романа давно уже побуждал исследователей к разнообразным ассоциациям с евангельскими текстами, позволяя утверждать, имея в виду неожиданное решение Иудушки, что “чудо воскресения коснулось и его, и ожила его душа, когда однажды вдумался он невольно в рассказ о Христе...” 15 Решая вопрос о виновности Иудушки, Салтыков не случайно стремится “включить этот образ в конце произведения в систему евангельской символики, сочетать его с мотивами вины перед всеми и искупления вины страданием” 16. “У целого ряда даже “неверующих” писателей Евангелие в жизни или творчестве играло существенную роль <...> У того же Салтыкова в романе “Господа Головлёвы” внезапное покаяние Иудушки происходит после воспоминания евангельского текста (вероятно, Лук.XXIII, 34–37)...” 17