Анатолий Слинько
г. Воронеж
Патриотические чувства сатирического писателя имеют особую направленность уже в силу самого жанра. В русской литературе эта направленность выразительно определена в известных поэтических образах Н.А.Некрасова:
Онпроповедуетлюбовь
Враждебнымсловомотрицанья...
В поле зрения сатирика – тот психологический феномен, когда чиновник, обладающий властью, под прикрытием патриотической фразы благополучно устраивает свои дела, тип людей, которых он определяет как “патриоты-казнокрады”. Блестящую характеристику этих людей представляет цикл “Благонамеренные речи”. Благонамеренные речи – это прежде всего выражение общественного лицемерия через патриотическую фразеологию. Напомним один из фрагментов этого цикла.
Владимир Онуфриевич Удодов (“Тяжёлый год”), управляющий палаты государственных имуществ, при счастливой внешности обладает ещё красноречием; красноречие же своё, равно как и свою деятельность вообще, направляет ко благу народа. Миссию же свою он видит в посредничестве между государством и народом. С особым красноречием говорил Удодов об отечестве: “Отечество – это что-то таинственное, необъяснимое, но в то же время затрогивающее все фибры человеческого сердца”. Трепака он не может равнодушно видеть, а слушая “Не белы снеги” – плачет. Дело было во время Крымской войны. Явился манифест об ополчении; с губернского захолустья, где происходит действие рассказа, требовалось до двадцати тысяч ратников. Перед губернскими людьми развернулась обширная перспектива деятельности по части сукна, холста, полушубков, обозных лошадей, провианта и прочее. Все заволновались. Говорились пламенные речи на тему о любви к отечеству и народной гордости и в то же время “бессознательно, но тем не менее беспощадно, отечество продавалось всюду и за всякую цену. Продавалось и за грош, и за более крупный куш; продавалось и за карточным столом, и за пьяными тостами подписных обедов; продавалось и в домашних кружках, устроенных с целью наилучшей организации ополчения, и при звоне колоколов, при возгласах, призывавших победу и одоление”. Над всем этим гамом как бы господствует приятная фигура Удодова. “Тяжкие испытания, мой друг, наступают для России!” – с грустью восклицает он. “За веру! Помнить, ребята! С железом в руке... С Богом”, – напутствует он партию ополченцев. “Держится голубчик-то наш (то есть Севастополь)! Не сдаётся! Нахимов! Лазарев! Тотлебен! Герои! Урра!” – кричит он, с лихорадочной поспешностью распечатывая газеты. Вместе с тем Удодов после упорной борьбы добился того, что вся хозяйственная часть по устройству ополчения возложена на него. Сообщая об этом приятелю, он шутливо прибавляет: “Ну, вы, конечно, уверены, что я своего кармана не забуду”. Приятель, конечно, уверен, что это шутка, а Удодов между тем и в самом деле своего кармана не забыл, без всяких шуток, да так не забыл, что даже испытанные в деле грабежа ахнули. “Да, – рассуждает по этому случаю некий Погудин, – какая-нибудь тайна тут есть: “Не белы снеги” запоют – слушать без слёз не может, а обдирать народ – это вольным духом, сейчас”.
Выразительная картина провинциального чиновничьего быта, нарисованная сатириком, не представляет чего-то исключительного и характерна не только для эпох кризиса. За немногими исключениями, воровство, мздоимство, казнокрадство, украшенное патриотическими соображениями, сопровождают всю историю государства Российского даже в яркие периоды его существования. Кто станет отрицать, что эпоха Петра Великого, эпоха победоносной Северной войны, возникновения Российской империи и обширного государственного строительства была одной из наиболее славных в русской истории? Хорошо известны, однако, суждения В.О.Ключевского о казнокрадстве и взяточничестве в ближайшем окружении Петра: “Пётр жестоко и безуспешно боролся с этой язвой. Многие из видных дельцов с Меншиковым впереди были за это под судом и наказаны денежными взысканиями. Сибирский губернатор князь Гагарин повешен, петербургский вице-губернатор Корсаков пытан и публично высечен кнутом, два сенатора также подвергнуты публичному наказанию, вице-канцлер барон Шафиров снят с плахи и отправлен в ссылку, один следователь по делам о казнокрадстве расстрелян. Про самого князя Я.Долгорукова, сенатора, считавшегося примером неподкупности, Пётр говорил, что и князь Яков Фёдорович “не без причины”. <...> Есть известие, что однажды в Сенате, выведенный из терпения этой повальной недобросовестностью, он хотел издать указ вешать всякого чиновника, укравшего хоть настолько, сколько нужно на покупку верёвки. Тогда блюститель закона, “око государево”, генерал-губернатор Ягужинский встал и сказал: “Разве ваше величество хотите царствовать один, без слуг и подданных? Мы все воруем, только один больше и приметнее другого””.
Салтыков-Щедрин отчётливо видит, как на почве казённого патриотизма смыкаются интересы чиновничьей элиты и вырастающей из “третьего сословия” олигархической прослойки. Знаменателен в “Благонамеренных речах” образ Осипа Ивановича Дерунова, оправдывающего государственными интересами свою хищническую деятельность и называющего “бунтом” отказ крестьян продавать по дешёвой цене хлеб.
“– Да какой же это бунт, Осип Иваныч! – вступился я.
– А по-твоему, барин, не бунт! Мне для чего хлеб-то нужен? сам, что ли, экую махину съем? в амбаре, что ли, я гноить его буду? В казну, сударь, в казну я его ставлю! Армию, сударь, хлебом продовольствую! А ну как у меня из-за них, курицыных сынов, хлеба не будет! Помирать, что ли, армии-то! По-твоему, это не бунт!”
На фоне патриотической фразы легче всего замутить воду, чтобы потом побольше наловить в этой мутной воде рыбы: “Мутить же воду в данном случае чрезвычайно легко. Стоит только, воздымая руки к небу или бия себя в грудь, погромче кричать: мы русские!.. русский народ!.. историческая задача русского народа... Ан, смотришь, русский солдатик под эти возгласы пошёл на войну на картонных подошвах, а разница между картонными и кожаными подошвами осталась в тех самых руках, которые воздымались к небу. Потом опять мы русские!.. русский народ!.. Ан и опять что-нибудь перепадёт: каких-нибудь жидов или немцев уберут, и на их место кричащие сядут, и хотя будут делать то же самое, что делали убранные жиды и немцы и даже превзойдут их, но зато будут по-русски в бане по субботам париться, по воскресеньям русские пироги с капустой есть и отборными русскими скверными словами ругаться. И патриотические сердца возрадуются”.
Здесь уместно вспомнить, что М.Е.Салтыков-Щедрин был первым русским писателем, который со всей силой своего могучего таланта под впечатлением “безобразий и ужасов еврейских погромов”, прокатившихся по югу России в начале 80-х годов, выступил в защиту еврейского народа и положил начало в русской литературе той благородной традиции, которую затем продолжили В.Г.Короленко, Л.Н.Толстой, А.М.Горький. Размышления писателя накануне XX столетия, ставшего веком холокоста и разгула антисемитизма в ряде европейских стран (включая Россию), содержат “те поразительные сатирико-фантастические видения, которые так часто оказываются предвидениями”:
“История никогда не перечитывала на своих страницах вопроса более тяжёлого, более чуждого человечности, более мучительного, нежели вопрос еврейский. История человечества вообще есть бесконечный мартиролог, но в то же время она есть и бесконечное просветление. В сфере мартиролога еврейское племя занимает первое место, в сфере просветления оно стоит в стороне, как будто лучезарные перспективы истории совсем до него не относятся. Нет более надрывающей сердце повести, как повесть этого бесконечного истязания человека человеком. <...>
Нет ничего бесчеловечнее и безумнее предания, выходящего из тёмных ущелий далёкого прошлого и с жестокостью, доходящей до идиотского самодовольства, из века в век переносящего клеймо позора, отчуждения и ненависти”.
Салтыков касается и экономических причин существования антисемитизма. Богатый еврей грабит ближнего так же бесцеремонно, как это делают русские Дерунов, Колупаев, Разуваев, но по-другому. Если еврей говорит “дурака шашу”, то это совершенно равнозначно русскому “дурака сосу”. “Сосать простеца или “дурака” (он же рохля, ротозей, мужик и прочее) очень лестно, но для этого нужно иметь случай, сноровку и талант. Дерунов и Колупаев – сосут, а Малявкин и Козявкин хоть и живут c ним по соседству – не сосут. Первые обладают всеми нужными для сосания приспособлениями, вторые – теми же приспособлениями обладают наоборот. Тот же самый закон имеет силу и в еврейской среде. И между евреями правом лакомиться “дураком” пользуются лишь сильные организмы, а Малявкин и Козявкин не только не лакомятся, а, напротив, представляют собой материал для лакомства”.
Патриотизм Салтыкова-Щедрина был лишён имперского оттенка и великодержавных амбиций. Напомним о сатирическом цикле начала 70-х годов “Господа ташкентцы”. Ташкент, завоёванный Россией в 1865 году, стал центром нового Туркестанского генерал-губернаторства. По замечанию современного исследователя, “хлынувшая сюда волна чиновников быстро навела в присоединённом крае свои порядки, занялась откровенным грабежом местного населения, присвоением сумм, ассигнованных на казённые нужды”. В очерках предстаёт определённый тип российского чиновника, потомка и преемника фонвизинского Митрофанушки, готового “цивилизовать” не только окраины, но и центральную часть России, не только Ташкент или Польшу, но и Тульскую или Рязанскую губернии. “Ташкент” у сатирика “есть страна, лежавшая всюду, где бьют по зубам и где имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем”. “Ташкентцы”, проводящие русификацию своего отечества, отнюдь не действуют в его интересах – они, смешав “цивилизацию с табелью о рангах”, лишь стремятся превратить Россию в огромный Ташкент. В основе психологии “ташкентца” лежат представления о всевластии чиновничества, провозглашающего приоритет государства над суверенностью и достоинством личности, её автономией. “Ташкент” есть порождение определённых нравов: