Еще в 1915 г. в первой своей поэме "Облако в штанах" Маяковский пророчески говорил о грядущей в 1916 году революции. И она не заставила себя ждать. В феврале 1917 грянула очередная русская революция, вслед за ней - Октябрьская...
Маяковский не без гордости вспоминал, что солдаты и матросы, штурмовавшие Зимний дворец, приговаривали две его строчки:
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
день твой последний приходит, буржуй.
"Моя революция",- заявил о ней поэт (29; 1, 37). Маяковский "вошел в революцию, как в собственный дом. Он пошел прямо и начал открывать в доме своем окна",- верно подметил В.Шкловский (51; 101). Понятия: "Маяковский" и "поэт революции" стали синонимами. Такое сопоставление проникло и за рубеж, где Маяковского воспринимают своеобразным "поэтическим эквивалентом" Октября (2; 187).
Окрещенного "трибуном революции", Маяковского иначе не представляют, как только ярым сторонником революционных переворотов, непоколебимо уверовавшего в победу социалистических идей. Все было так, и все-таки немного не так. Маяковский в отличие от многих увидел в революции два лика: не только величие, но и черты низменности, не только человечную ("детскую") ее сторону, но и жестокость ("вскрытые вены"). И, будучи диалектиком, он мог предположить и "груду развалин" вместо "построенного в боях социализма". И это было выражено еще в 1918 г. в знаменитой "Оде революции":
О, звериная!
О, детская!
О, копеечная!
О, великая!
Каким названием тебя еще звали?
Как обернешься еще, двуликая?
Стройной постройкой,
грудой развалин?
И четырежды славя ее от своего поэтического имени, он не забывал трижды ее проклясть от лица обывателя. Это говорит о том, что Маяковский куда трезвее оценивал происходящие события, нежели те, кто считается меньшими их апологетами.
Можно привести и другие доводы в пользу высказанной мысли.
В 1921 г., когда перед участниками III конгресса Коминтерна разыгрывали второй вариант пьесы "Мистерия-буфф" (1918), Маяковский в программе спектакля выразил свое понимание эпохи: "Революция расплавила все, - нет никаких законченных рисунков, не может быть и законченной пьесы". Ощущая "неоформленность" времени, его "двуличие", поэт записал: "Мистерия - великое в революции, буфф - смешное в ней" (28; 9, 223). Определяя тему пьесы ("Мистерия-буфф" - дорога. Дорога революции"), Маяковский снова подчеркивал: "Никто не предскажет с точностью, какие еще горы придется взрывать нам, идущим этой дорогой..." (28; 9, 106).
Другое дело, что хотя и небезрассудно, но поэт верил в идеалы революции и возлагал на нее большие надежды. В 1923 году в поэме "Про это" он признавался:
Что мне делать,
если я
вовсю,
всей сердечной мерою,
в жизнь сию,
сей
мир
верил,
верую.
Признание искреннее. И искренность, и сила этих чувств не может не вызывать уважения.
Эта же вера от лица нового класса прозвучала в пьесе "Мистерия-буфф". Когда семь пар нечистых оказываются перед "дверью" будущего, машинист провозглашает:
Сегодня
это лишь бутафорские двери,
а завтра
былью сменится театральный сор.
Мы это знаем.
Мы в это верим.
Осознавая переменчивость времени и большую вероятность "устаревания", несоответствия своего произведения требованиям нового дня, Маяковский в предисловии ко второму варианту пьесы записывал: "В будущем все играющие, ставящие, читающие, печатающие "Мистерию-буфф", меняйте содержание, - делайте содержание ее современным, сегодняшним, сиюминутным" (28; 9, 106). Но надо сказать, что несмотря на почти восьмидесятилетнюю дистанцию, отделяющую нас от времени создания пьесы, некоторые части ее не нуждаются в специальном "осовременивании", они и так злободневны. Вот, к примеру, отрывок из монолога Разрухи (персонифицированный действующий персонаж):
Здесь царствую я -
царица разруха:
я жру паровоз,
сжигаю машину.
Как дуну -
сдуну фабрику пухом.
Как дуну -
сдуну завод как пушину...
Назад!
Я труд ненавижу бодрый.
Назад!
Я с вами расправлюсь по-свойски.
Ко мне, мое войско, шкурники, лодыри!
Ко мне, спекулянтов верное войско!
Не менее актуальными для современной России представляются и другие строки из этой же пьесы:
Обещали и делим поровну:
одному - бублик,
другому - дырку от бублика.
Это и есть демократическая республика.
Литературовед И.Вишневская считает, что первая советская пьеса В.Маяковского до сих пор не понята, как следует, и сегодня необходимо новое ее прочтение, "чтобы вскрыть, по возможности, истинный смысл пьесы, ее замысел, представив театру не шумное политическое зрелище, славящее Октябрь, но... провидческую, поистине мистериальную трагедию, так до сих пор и не услышанную" (10; 123).
Маяковский всегда отличался непримиримостью к идейным и классовым врагам. Подтверждений тому искать не приходится. Есть они и в "Мистерии-буфф" ("Ко мне - кто всадил спокойно нож и пошел от вражьего тела с песнею"), есть они и в других произведениях: "Белогвардейца найдете - и к стенке", "Плюнем в лицо той белой слякоти"... Но это не значит, что людям из своего стана он мог прощать что-либо из того, чего не простил бы врагу. Подлость и низость он ненавидел в любом классовом обличии. "Страшнее и гаже любого врага - взяточник",- говорил он о чиновнике, рожденном новой эпохой. К белогвардейцу же отношение могло быть и попочтительней. Поэт произносит совершенно невероятные с точки зрения ортодоксальных революционеров слова:
Я
белому
руку, пожалуй, дам,
пожму, не побрезгав ею.
Я лишь усмехнусь:
- А здорово вам
наши намылили шею!
Ему был ненавистен советский мещанин. "Страшнее Врангеля обывательский быт",- предупреждал он в 1921 году, а самого Врангеля мог преподнести с куда большим сочувствием:
И над белым тленом,
как от пули падающий,
на оба
колена
упал главнокомандующий.
Трижды
землю
поцеловавши,
трижды
город
перекрестил.
Под пули
в лодку прыгнул...
Даже лучшие исследователи творчества Маяковского этот эпизод представляли "величественно театральной" позой (39; 199), "лицемерной маскировкой полного банкротства черного дела" (39; 218). А если отбросить идеологические мерки и подойти просто по-человечески? Ведь здесь нет ни одного сатирического мазка, ни капли иронии. Все всерьез. Более того, драматична картина прощания главнокомандующего с родной землей, то, как падающий, будто от пули, Врангель в последний раз целует русскую землю и крестит город...
Марина Цветаева эти строки называла гениальными. "Вспомним,- комментировала она их,- о последнем Врангеле, встающем и остающемся как последнее видение Добровольчества над последним Крымом, Врангеле, только Маяковским данным в рост его нечеловеческой беды, Врангеле в рост его трагедии. Перед лицом силы Маяковский обретает верный глаз..." (47; 2, 115). Не случайно этот эпизод нашел великолепное музыкальное воплощение в известной оратории Г.Свиридова "Время, вперед!"
В той же 16-й главе поэмы "Хорошо!", откуда взят эпизод с Врангелем, в голосе "непримиримого" к классовым врагам поэта нельзя не уловить ноту жалости к "вчерашним русским", белогвардейцам, вынужденным плыть "от родины в лапы турецкой полиции", которым предстоит "доить коров в Аргентине" и "мереть по ямам африканским".
"Воспевание жестокости никогда не было внутренним свойством музы Маяковского,- отмечает в одной из лучших работ о поэте Ф.Н.Пицкель.- Для его поэзии характерна, наоборот, гуманность, способность сопереживать и сочувствовать..." (39; 86).
Карабчиевский же считает, что после Октябрьской революции Маяковский "впадает в какое-то истребительское неистовство... Он откровенно купается в сладострастных волнах насилия и захлебывается ими, выражая бурный восторг" (18; 40-41). И, чтобы не казаться голословным, критик приводит цитаты из Маяковского, подтверждающие правильность его взгляда:
Пули, погуще!
По оробелым!
В гущу бегущим
грянь парабеллум!
Самое это!
С донышка душ!
Жаром,
жженьем,
светом
жарь,
жги,
режь,
рушь!
Отрывок комментируется таким образом: "Он (Маяковский - П.Ч.) стреляет, режет и рубит, он размахивает всем, что попадется под руку. Все живое вокруг погибает и корчится в муках" (18; 41).
Нельзя не заметить, что Карабчиевский действия литературных героев переносит на личность самого автора, причем пренебрегая конкретными социальными обстоятельствами, сложнейшими противоречиями эпохи, в которой жил и творил поэт. Критик представляет картину таким образом, будто жестокость шла только из красных рядов. Не лишне вспомнить, что и белогвардейцы не особо церемонились со своими врагами. И об этом есть у Маяковского:
Пятиконечные звезды
выжигали на наших спинах панские воеводы.
Живьем,
по голову в землю, закапывали нас банды Мамонтова.
В паровозных топках сжигали нас японцы,
рот заливали свинцом и оловом...
Эти строки не столь гиперболизированы, как может показаться. Они имеют под собой вполне реальные факты. И что же в таком случае должен был пропагандировать поэт, сделавший свой выбор между враждующими баррикадами? В полемическом запале Маяковский мог не сдержать эмоции, перехлестнуть через край. Это вызывает сожаление. Но делать вид, будто Маяковский укладывается в приведенный Карабчиевским фрагмент, - непростительно.
Приведем другие строки, принадлежащие тому же человеку, вокруг которого все якобы "погибает и корчится в муках". Побывав на месте расстрела царской семьи, Маяковский записал в свой блокнот:
Спросите: руку твою протяни -
казнить или нет человечьи дни?
Не встань мне на повороте.
Я сразу вскину две пятерни:
я голосую против!..
Мы повернули истории бег.
Старье навсегда провожайте.