Такое чувство, будто вместо внутренних органов у меня пустота. Потом эта пустота начинает пульсировать, - поначалу мягко, но затем этот пульс превращается в регулярные удары, которые становятся все сильнее и сильнее. И пустота становится все больше. Скоро возникает такое чувство, словно внутри меня только огромное, зияющее, окруженное кожей, пространство, которое судорожно сокращается, хватаясь за пустоту… И через некоторое время уже нет Лоры, а только необъятный, гулкий, словно звук барабана, вакуум…
В тот самый момент, как я чувствую, что внутри меня разверзается дыра, на меня находит ужас, и я стараюсь заполнить ее. Я должна заполнить ее, и поэтому я начинаю есть.[210]
Внутренняя пустота, ужас отсутствия осмысленности мира и собственной жизни, проявляются в поразительно похожих формах и у стервозной американки Лоры, и у платоновских крестьян:
Мужик-то который день уткнулся и лежит... Баба, говорит, посуй мне пищу в нутро, а то я весь пустой лежу, душа ушла изо всей плоти, улететь боюсь, клади, кричит, какой-нибудь груз на рубашку. Как вечер, так я ему самовар к животу привязываю.[211]
Этот эмоциональный вакуум (в качестве одной из причин) привел и к уже рассмотренной нами оргии пожирания родной скотины, как причастия.
В платоновских текстах мы можем встретить и вполне классические оговорки: «Козлов, ложись вниз лицом, отдышься! - сказал Чиклин. - Кашляет, вздыхает, молчит, горюет! - так могилы роют, а не дома».[212] На самом деле дома строят, а не роют. Роют как раз могилы. Это вопрос технологии, а вовсе не энтузиазма (как пытается представить его Чиклин). Но если это оговорка, то оговорка весьма значимая. Как учил нас Фрейд, оговорки возникают в результате действия «препятствующих мыслей».[213] Можно предположить, что Чиклин, исступленно манифестирующий созидательность пролетарского труда, в глубине души понимает, что вся его деятельность направлена лишь на уничтожение.
Еще одну оговорку мы находим в мечтах колхозного активиста: «пора уж целыми эшелонами население в социализм отправлять».[214] Всем прекрасно известно, куда отправляют эшелонами. Но если это все же не оговорка - тогда все еще страшней.
Сны у Платонова - это отдельная тема. Весь «Чевенгур» буквально переполнен снами и видениями в бреду (или, как принято сейчас говорить, в измененных состояниях сознания), причем сны эти, что называется, «по Фрейду» - про матерей и отцов, с замещениями и превращениями. Они действительно достойны только им посвященной работы; не хочется касаться этого огромного пласта вскользь.
Проза Платонова поистине неисчерпаема. Даже самый поверхностный разбор любого текста по объему должен превышать этот текст.[215] Поэтому в данной работе приходится отказываться от детального анализа многих проблем, лишь вчерне наметив неразработанные направления. Впрочем, один сон все же стоит привести, тем более что он не «по Фрейду».
Я, товарищ Чепурный, спал и видел во сне весь Чевенгур, как с дерева, - кругом голо, а в городе безлюдно... А если шагом ходить, то видно мало и ветер, как бандит, тебе в уши наговаривает.[216]
Так оправдывается заснувший на боевом посту Кирей. Здесь полностью отсутствует качество, называемое «тестированием реальности» - что обычно является главным признаком психоза. Но это не психоз, это близкое к нему мифическое мышление. В отличие от мышления рационального, оно (как и психоз) действует по законам бессознательного. Для него характерно признание возможности тотального всемогущества и неприятие любых ограничений. Как отмечал Рональд Лэнг, «объекты фантазии или воображения подчиняются магическим законам, они имеют магические, а не реальные взаимоотношения».[217] Подобную мысль мы можем найти и у Элиаде: «бессознательное имеет структуру мифа... Единственный действительный контакт современного человека с космическим, сакральным, осуществляется через бессознательное».[218]
Элиаде также отмечал параллели между психоанализом и мифологической космогонией - в основном, по двум пунктам. Во-первых, психоанализ утверждает идею первоначального «рая», с которого начинается человеческая жизнь, и который длится до определенной травмы (рождения или отнятия от груди). Во-вторых, с помощью определенных техник психоанализ позволяет вернуться в раннее детство, пережить заново давно прошедшие и забытые события, т.е. реактуализировать индивидуальное первовремя. Стоит отметить, что для Элиаде «это не означает, что психоанализ имеет мифологическую структуру, что он заимствует архаические или мифические темы».[219]
Противоположной точки зрения придерживался Людвиг Виттгенштейн. «Фрейд… не объяснил научно древние мифы. Он предложил новый миф. Воздействие его идей имеет ту же природу, что и воздействие мифологии, например, в случае, когда он утверждает, что любой страх - это повторение первоначального страха. "Все берет начало в очень древних событиях". Можно подумать, что он обращается к тотему».[220]
Это звучало бы гораздо убедительнее, если бы аналитическая философия сумела сама научно объяснить мифы. Или хотя бы доказать, что возможно их научное объяснение. Психоанализ познает мифы сравнительно, он видит в них подобное сверхзначимым событиям индивидуальной истории. Корреляция здесь примерно такая же, как в утверждении «этногенез в общих чертах повторяет филогенез».
Психоанализ, несомненно, имеет определенные «мифические» черты (хотя я бы назвал их скорее универсальными[221]). Но говорить, что он построен, как миф (или, говоря современным языком, как идеология) - значит утверждать, что все в нем уже ясно, что любые исследования излишни, что невозможно сделать открытие, способное поколебать хотя бы один из его постулатов. Наука, как социальный феномен, имеет мощную идеологическую составляющую - но все же науку отличает именно способность подчиняться новым фактам. Хотя, наверно, лишние хлопоты - в наше время психоанализ уже не нуждается в подобной защите.
И завершить тему фрейдизма у Платонова хочется еще одной цитатой из «Чевенгура»: «у тебя портфель велик, а револьвер мал - ты писарь, а не член партии».[222] Не член (револьвер мал!) - а так, писарь - просто пописать вышел. Не говоря уж о портфеле…
17
Но если об учении Фрейда Платонов просто не мог не знать, то о Хайдеггере он скорее всего даже не слышал. И тем более поразительны экзистенциальные прозрения Платонова. Я имею в виду непрерывные поиски смысла жизни Вощевым в «Котловане». Есть все основания назвать их непрерывными - слово «истина» и производные от него в повести повторяются 29 раз (тогда как в «Чевенгуре», который по объему в три с половиной раза больше, всего 13). «Я здесь не существую, - произнес Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. - Я только думаю здесь».[223] Вот это действительно потрясающе. Ведь начиная от Декарта с его «cogito, ergosum» и вплоть до Гуссерля и Хайдеггера, никто и не сомневался, что мыслить - это и значит существовать. Какая-то вероятность, что Платонов был знаком с экзистенциализмом, существует - «Бытие и время» вышло за два года до начала работы над «Котлованом». Но как такая книга могла попасть в советскую Россию? Она не коммунистическая (чтобы печатать ее официально) и не антикоммунистическая (чтобы провозить ее нелегально).
Декарт мыслил свой принцип как аподиктическое основание, опираясь на которое можно строить философскую систему. Поэтому как только основной принцип был подвергнут сомнению, философии потребовалось новое основание. Нечто похожее мы видим и в текстах Платонова - если в «Чевенгуре» все было предельно ясно, то в «Котловане» Вощев мучается без истины, он ищет хоть что-то, хоть самую малость - но чтобы в ней можно было быть абсолютно, до конца уверенным. «Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать».[224] Не значит ли «перестала знать» - что знала когда-то прежде? Или просто истина раньше не была жизненно необходима?
Он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины, он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться.[225]
У меня без истины тело слабнет, я трудом кормиться не могу… А зачем тебе истина? - спросил другой человек, разомкнув спекшиеся от безмолвия уста. - Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко.[226]
Все равно мне без истины стыдно жить.[227]
Вощев почувствовал стыд и энергию - он захотел немедленно открыть всеобщий, долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей.[228]
Сафронов, любивший красоту жизни и вежливость ума, стоял с почтением к участи Вощева, хотя в то же время глубоко волновался: не есть ли истина лишь классовый враг? Ведь он теперь даже в форме сна и воображенья может предстать![229]
Собственно, и к землекопам Вощев примкнул только потому, что поверил - они знают, в чем смысл жизни. Фанатизм дает уверенность в том, что смысл есть (и даже высший смысл!). Вот эту уверенность в истине и почувствовал Вощев в пролетариях. Но самой истины у них не было.
Хотя они и владели смыслом жизни, что равносильно вечному счастью, однако их лица были угрюмы и худы, а вместо покоя жизни они имели измождение.[230]
Он уже был доволен и тем, что истина заключалась на свете в ближнем к нему теле человека, который сейчас только говорил с ним.[231]
Вощев согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека, - и чтобы находиться вблизи того человека, мог пожертвовать на труд все свое слабое тело, истомленное мыслью и бессмысленностью.[232]