- Вечный Жид никогда больше не будет скитаться! - сказал вдруг великий комбинатор, обводя собравшихся веселым взором.[17]
И это совсем не кажется совпадением. Напротив, странно было бы, если бы в литературе революционной эпохи не появилась бы легенда о смерти Вечного Жида. Ведь были же в советской России воздвигнуты пять (!) памятников Иуде Искариоту, как выдающемуся богоборцу и революционеру, несправедливо шельмуемому буржуазной культурой. Но Иуда для коммунистов - лишь история, дней минувших анекдоты. Иное дело Агасфер - замок на дверях рая, не дающий открыть заветную дверь. Вечный Жид должен был умереть - но так, чтобы никто не смог найти его могилы. Так и случилось - редкая птица долетит до середины Днепра…
И вряд ли можно считать случайностью, что в платоновском «Чевенгуре» также упоминается Вечный Жид - в начале романа Дванов попадает в плен к анархисту Мрачинскому, автору книги «Приключения современного Агасфера». Герой этой книги живет «один на самой черте горизонта».[18] Он уже не ходит меж людей, но стремится скрыться подальше от них - видимо, предчувствуя неотвратимое приближение конца света и собственной смерти. Смерти лютой, насильственной - ведь наказание Агасфера в том и заключалось, что он не мог умереть своей (естественной) смертью.
3
Но вернемся к архаическому милленаризму. Наиболее яркими его представителями стали карго-культы[19] Новой Гвинеи и Меланезии. Эти учения предсказывают
неизбежное пришествие сказочной эры изобилия и блаженства. Местные племена станут вновь хозяевами своих островов и не будут вынуждены работать, ибо их умершие предки вернутся на великолепных кораблях, переполненных товарами, наподобие тех гигантских грузовых судов, которые белые встречают в своих портах. Поэтому большинство этих культов, связанных с кораблями, требуют, с одной стороны, уничтожения домашних животных и инвентаря, с другой - сооружения обширных складов, где будут размещены привезенные умершими товары… Начнется новая эра земного рая, и все приверженцы этого культа станут бессмертными. Некоторые культы предполагают также оргиастические действия, так как запреты и санкционированные традицией обычаи теряют силу и уступают место абсолютной свободе. Таким образом, все эти действия и верования объясняются мифом о светопреставлении, за которым последует новое сотворение мира и наступит золотой век.[20]
Собственно, именно это мы и видим в платоновском «Котловане» - крестьяне в состоянии какого-то жутковатого транса режут и буквально пожирают родную скотину. В этой ужасающей трапезе явственно проступают черты тотемического ритуала (не случайно Платонов сравнивает ее с причастием). Причастие (причащение, евхаристия) есть таинство[21] вкушения вина и хлеба, которые суть кровь и тело Христа. В результате этого обряда, причащенные становятся «стелесниками Иисуса». В межлитургические периоды душа отягощается мелкими повседневными грехами, и ей необходимо причащение - как периодическое очищение (обновление). А после очищения можно спокойно продолжать греховные утехи.
У Платонова все гораздо трагичнее. Вкушается не просто «избыточный» продукт - но уничтожается под корень весь экономический базис существования. После такого ритуала можно сразу ложиться в гроб (что крестьяне и делают) и помирать - потому что надеяться больше не на что. Рационального выхода из этой ситуации нет. Лежа в гробу, можно уповать только на чудо.
Ликвидировав весь последний дышащий живой инвентарь, мужики стали есть говядину и всем домашним так же наказывали ее кушать; говядину в то краткое время ели, как причастие, - есть никто не хотел, но надо было спрятать плоть родной убоины в свое тело… Они не могли расстаться со скотиной и уничтожали ее до костей, не ожидая пользы желудка. Кто вперед успел поесть свою живность или кто отпустил ее в колхозное заключение, тот лежал в пустом гробу и жил в нем, как на тесном дворе, чувствуя огороженный покой.[22]
Понятно, что крестьяне колхоза имени Генеральной Линии (в отличие от меланезийцев) уничтожают скот вовсе не от радужных чаяний. Но смысл здесь тот же - скот режут потому, что в будущем он не будет нужен. Будущего просто не будет. Конец света предполагает и конец исторического времени.
Иосиф Бродский в своем послесловии к «Котловану» писал о «фиктивном мире», «сюрреализме», «философии абсурда». Но это другая сторона проблемы. Мифологическое миропереживание вело к конкретным действиям в реальном мире. Массовая резня скота в «Котловане» есть не только символическое действо; это еще и правдивое отражение реального положения дел в советской России. В период с 1928 по 1933 год поголовье лошадей в стране уменьшилось в 2,2 раза; крупного рогатого скота - в 1,8; свиней - в 2,2; овец - в 3 раза. Восстановить уровень животноводства 1928 года удалось лишь в пятидесятых. Следствием аграрной политики ВКП(б) стал страшный голод 1932-1933 годов. Кстати, аббревиатура ВКП(б) в те годы расшифровывалась крестьянами как Второе Крепостное Право (большевиков).
Здесь необходима хронологическая привязка. В «Котловане» (1929-1930) описаны события конца 1929 года, когда начался второй, самый жестокий этап коллективизации - «сплошная» коллективизация. Последствия ее общеизвестны. В первые два месяца 1930 года вспыхнули 1082 крестьянских мятежа (350000 участников), в марте - еще 1650 (500000 участников). Только страх, что части рабоче-крестьянской красной армии, участвующие в подавлении крестьянских волнений, перейдут на сторону восставших, вынудил коммунистов снизить темпы коллективизации.
Массовый убой скота описан и в «Поднятой целине» Шолохова - камертоне коммунистической идеологии, по которому советские люди должны были сверять свое отношение к методам и результатам «Великого перелома»:
С легкой руки Якова Лукича каждую ночь стали резать в Гремячем скот… Резали быков, овец, свиней, даже коров; резали то, что оставлялось на завод... В две ночи было ополовинено поголовье рогатого скота в Гремячем. По хутору собаки начали таскать кишки и требушки, мясом наполнились погреба и амбары… «Режь, теперь оно не наше!», «Режьте, все одно заберут на мясозаготовку!», «Режь, а то в колхозе мясца не придется кусануть!» - полез черный слушок. И резали. Ели невпроворот. Животами болели все, от мала до велика. В обеденное время столы в куренях ломились от вареного и жареного мяса. В обыденное время у каждого - масленый рот, всяк отрыгивает, как на поминках; и от пьяной сытости у всех посоловелые глаза.[23]
Убой скота принял массовый характер.[24]
Внешнее сходство налицо. Но у Шолохова убой - прямой акт злостного вредительства, открытое выступление против советской власти.
Это опять кулак нам палку в колеса![25]
Он думает, что он быка режет, а на самом деле он мировой революции нож в спину сажает![26]
Было постановление ЦИК и Совнаркома, и на этот счет там прямо сказано: на два года посадить, лишить земли можно, злостных выселять из края, а ты - ходатайствовать об расстреле.[27]
И мотивация убоя - в лучшем случае жадность - один из смертных грехов отвергнутой религии. Крестьянам милостиво разрешали покаяться в собственной непомерной жадности - потому что иначе (в худшем случае) убой стал бы считаться преступлением, умышленным антисоветским мятежом. Все просто, никакой скрытой символики.
Скотину режут... Жалко стало собственности. Такая в мелком буржуе идет смятения - слов не найдешь.[28]
От великой жадности, так употребил за обедом вареной грудинки, что несколько суток после этого обеда с база не шел, мешочных штанов не застегивал и круглые сутки пропадал по великому холоду за сараем, в подсолнухах.[29]
Для Платонова, напротив, «жалко» означает не жадность, но жалость. Родную скотину режут не от шолоховской «великой жадности», но чтобы спасти ее - чтобы «животных не вести за собой в скорбь»,[30] «в колхозное заключение»;[31] чтобы «спрятать плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществления».[32] У Шолохова крестьяне пудами скупают соль, чтобы запасти побольше мяса «впрок» («за два дня еповский ларек распродал около двухсот пудов соли, полтора года лежавшей на складе»);[33] у Платонова старый пахарь Иван Семенович Крестинин[34] целует деревья в своем саду, прежде чем вырвать их из почвы - ведь им «скучно обобществляться в плен».[35] У платоновских крестьян «душа - лошадь»;[36] а шолоховские хворостиной гонят быка в погреб, чтобы он сломал ноги и, таким образом, «оправдал» свой убой.
Из всей русской литературы XX века с этим платоновским настроением перекликаются разве что «Зияющие высоты» Александра Зиновьева: «Себя-то не жалко, - сказал Отец. Все одно погибать. Скотину вот жалко. Ни за что пропадет. И Отца забрали».[37]
4
А в городе в это время рабочие роют гигантскую яму, фундамент будущего «общепролетарского дома» - единого здания, «куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата».[38] Причем до самого строительства дело так и не доходит - как только запланированная работа близится к завершению, тут же принимается решение расширить котлован (лучшее враг хорошего) - и конца здесь не предвидится. Все происходит в точном соответствии с характерным анекдотом советской эпохи: «На повестке дня два вопроса - строительство сарая и строительство коммунизма. Ввиду отсутствия досок переходим сразу ко второму вопросу». (И здесь с «Котлованом» вновь перекликаются «Зияющие высоты», поэма абсурда постсталинской эпохи: «Стоило появиться чему-нибудь хорошему и даже очень хорошему, как немедленно в борьбу с ним вступало еще лучшее и побеждало его. Появлялась, например, мало-мальски терпимая картошка. И тут же с ней начинала борьбу еще лучшая. Прежняя исчезала совсем. А пока новая внедрялась, ее вытесняла еще лучшая. И так без конца».[39])