- Его-то нам и надо! - сказал Захар Павлович…
За крайней дверью коридора помещалась самая последняя партия, с самым длинным названием. Там сидел всего один мрачный человек, а остальные отлучились властвовать.
- Ты что? - спросил он Захара Павловича.
- Хочем записаться вдвоем. Скоро конец всему наступит?
- Социализм, что ль? - не понял человек. - Через год. Сегодня только учреждения занимаем.
- Тогда пиши нас, - обрадовался Захар Павлович.[89]
Александр не обижался. Он чувствовал сердечную жажду Захара Павловича, но верил, что революция - это конец света.[90]
Впрочем, у Платонова и пролетариат, и класс остаточной сволочи ждут конца света одновременно: для пролетариев он - дорога в коммунизм, для остальных - в смерть. И вряд ли стоит ли уточнять, что организатором второго пришествия в Чевенгуре стала ЧК.
Если старики в Чевенгуре жили без памяти, то прочие и вовсе не понимали, как же им жить, когда ежеминутно может наступить второе пришествие и люди будут разбиты на два разряда и обращены в голые, неимущие души.[91]
Лежали у заборов в уюте лопухов бывшие приказчики и сокращенные служащие и шептались про лето господне, про тысячелетнее царство Христово,[92] про будущий покой освеженной страданиями земли, - такие беседы были необходимы, чтобы кротко пройти по адову дну коммунизма; забытые запасы накопленной вековой душевности помогали старым чевенгурцам нести остатки своей жизни с полным достоинством терпения и надежды.[93]
Они сплошь ждут конца света... Я думал, что второе пришествие им полезно, а нам тоже будет хорошо... Для нас оно недействительно, а мелкая буржуазия после второго пришествия подлежит изъятию.[94]
Совершенно необходимо, товарищ Чепурный, объявить официально второе пришествие. И на его базе очистить город для пролетарской оседлости.[95]
Он знал и видел, насколько чевенгурскую буржуазию томит ожидание второго пришествия, и лично ничего не имел против него… Сначала он назначил комиссию, и та комиссия говорила Чепурному про необходимость второго пришествия… А потом Чепурный захотел отмучиться и вызвал председателя чрезвычайки Пиюсю.
- Очисть мне город от гнетущего элемента! - приказал Чепурный.
- Можно, - послушался Пиюся. Он собрался перебить в Чевенгуре всех жителей, с чем облегченно согласился Чепурный.
- Ты понимаешь - это будет добрей! - уговаривал он Пиюсю. - Иначе, брат, весь народ помрет на переходных ступенях. И потом, буржуи теперь все равно не люди: я читал, что человек как родился от обезьяны, так ее и убил.[96]
Займись, в общем, сделай мне город пустым, - окончательно посоветовал Чепурный Пиюсе, а сам ушел, чтобы больше не волноваться и успеть приготовиться к коммунизму.[97]
Советская власть предоставляет буржуазии все бесконечное небо, оборудованное звездами и светилами на предмет организации там вечного блаженства; что же касается земли, фундаментальных построек и домашнего инвентаря, то таковые остаются внизу - в обмен на небо - всецело в руках пролетариата и трудового крестьянства. В конце приказа указывался срок второго пришествия, которое в организованном безболезненном порядке уведет буржуазию в загробную жизнь. Часом явки буржуазии на соборную площадь назначалась полночь на четверг, а основанием приказа считался бюллетень метеорологического губбюро.[98]
Раньше буржуи жили. Для них мы с Чепурным второе пришествие организовали... Был просто внезапный случай, по распоряженью обычайки.
- Чрезвычайки?
- Ну да.
- Ага, - смутно понял Копенкин. - Это вполне правильно.[99]
Буржуев в Чевенгуре перебили прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать, потому что после тела у них была расстреляна душа.[100]
В городе осталось одиннадцать человек жителей, десять из них спали, а один ходил по заглохшим улицам и мучился. Двенадцатой была Клавдюша, но она хранилась в особом доме, как сырье общей радости, отдельно от опасной массовой жизни.[101]
Жизнь отрешилась от этого места и ушла умирать в степной бурьян, а свою мертвую судьбу отдала одиннадцати людям - десять из них спали, а один бродил со скорбью неясной опасности.[102]
Над ними, как на том свете, бесплотно влеклась луна.[103]
Ее покорный свет ослабевал во влажной мгле тумана и озарял землю, как подводное дно.[104]
Грустная летняя тьма покрывала тихий и пустой, страшный Чевенгур.[105]
9
Это было светопреставление 1921 года,[106] когда начал выдыхаться первый угар революции. В городах расцветал НЭП, напоминая обывателям о добрых старых временах. Вернувшись домой, «Дванов увидел город не местом безлюдной святости, а праздничным поселением, освещенным летним светом. Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, в котором без очереди и без карточек продавали серые булки».[107]
Пламенные революционеры, одержимые идеей конца света, вдруг увидели - то, что после разрушения старого мира «само построилось», оказалось весьма далеким от их мечтаний. «В девятнадцатом году у нас все кончилось - пошли армия, власти и порядки, а народу - опять становись в строй, начинай с понедельника... Теперь уж ничего не будет… Всему конец: закон пошел, разница между людьми явилась - как будто какой черт на весах вешал человека».[108]
«Личный человек» товарищ Пашинцев организовывает «Революционный заповедник имени всемирного коммунизма», чтобы гореть «отдельно от всего костра» и «хранить революцию в нетронутой геройской категории».[109] Чевенгурские пролетарии живут сами по себе, отвергая все директивы сверху - «Это нас не касается, это для отсталых уездов».[110] Чевенгур становится заповедником чистой революционной стихии, до которого еще не дотянулись ни армия, ни власть, ни порядок. Все решения принимаются не умом, но «чувством» («мысль у пролетария действует в чувстве, а не под плешью»[111]). Вот так, «чувством», принимается и план построения коммунизма в одном отдельно взятом уездном городе. Естественно, этот план включает в себя зверское массовое убийство. Потому что «темные силы нас злобно гнетут», и лишь ликвидировав (как класс) всю остаточную сволочь, можно войти в обновленный мир. Уничтожение абсолютного врага («наш последний и решительный бой») - неотъемлемая часть архетипа светопреставления. В христианской традиции эта итоговая бойня именуется Армагеддоном.
Новейшими модификациями этой архетипической идеи стали российский коммунизм и немецкий национал-социализм. Вот что пишет о них Норманн Кон в книге с весьма красноречивым названием «Фанатики Апокалипсиса»:
Под псевдонаучными формулировками, которыми пользуются и тот и другой, можно обнаружить взгляд на вещи, странным образом напоминающий самые темные измышления и средневековую чушь. Последний и решительный бой избранных (будь то арийцы или пролетарии) против армии демонов (евреев или буржуазии); радость управлять всем миром или счастье жить в абсолютном равенстве (или и то и другое) достанутся избранным по замыслу Провидения, которые получат таким образом возмещение за все свои прошлые страдания; исполнятся высшие предначертания истории и Вселенная освободится, наконец, от зла - вот те старые химеры, к которым люди питают пристрастие и по сегодняшний день.[112]
Не случайно по всей революционной России «московские и губернские плакаты изображали гидру контрреволюции»[113] - древнего Дракона, которого необходимо было обезглавить, согласно извечной мифологической традиции драконоборчества. Эта традиция проникла и в христианство - и даже была запечатлена в гербе российской столицы. Изображение врага в виде Дракона делает его «абсолютным врагом», олицетворением «абсолютного зла»; при этом оно позволяет отождествлять себя с солярным Героем-драконоборцем. Такое отождествление не просто дает уверенность, что «наше дело правое»; его действие гораздо глубже. Оно включает человека в переживание универсальной мифологемы, в которой, как мы знаем, Дракон всегда обречен на поражение, а Герой, соответственно, на победу.
Но то, что для побежденного (врага) конец, для победителя - лишь начало. После светопреставления наступит новое время, когда все станет возможным и любая мечта сможет осуществиться.
Теперь жди любого блага, - объяснял всем Чепурный. - Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы могут заговорить, как отживевшие дети, - коммунизм дело нешуточное, он же светопреставление![114]
Чепурный затих и начал бояться - взойдет ли солнце утром и наступит ли утро когда-нибудь, - ведь нет уже старого мира!.. душная, сухая тревога волновала Чепурного в эту чевенгурскую ночь, быть может потушившую мир навеки.[115]
Неизвестно, настанет ли зима при коммунизме или всегда будет летнее тепло, поскольку солнце взошло в первый же день коммунизма и вся природа поэтому на стороне Чевенгура.[116]
Вечером в степи начался дождь и прошел краем мимо Чевенгура, оставив город сухим. Чепурный этому явлению не удивился, он знал, что природе давно известно о коммунизме в городе и она не мочит его в ненужное время.[117]
Чепурный сидел и боялся завтрашнего дня, потому что в этот первый день будет как-то неловко и жутко, словно то, что всегда было девичеством, созрело для замужества и завтра все люди должны жениться.[118]