Резолюция способствовала "канонизации" Маяковского, определила соответствующую тенденцию в освоении, изучении и пропаганде творческого наследия поэта. Его истолкование в духе новых требований, воспринимавшееся тогда как единственно правильное и возможное, стало общепринятой догмой. Изменившаяся ситуация в отношении Маяковского своеобразно была выражена Б.Пастернаком во фразе, что Маяковского "стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине" (35; 231).
Каковы же были следствия этой резолюции?
Прежде всего, начиная с 1935 года в литературных кругах изменилось отношение к творческому наследию Маяковского. Прекратились печатные нападки в адрес поэта. Многие из его хулителей превратились в почитателей. Ускорилось издание материалов, связанных с жизнью и творчеством Маяковского, активизировалась научно-исследовательская работа, лекционная пропаганда, открылся музей в доме, где в последние годы жил поэт... Казалось бы, результаты положительные. Но при этом исследование и оценка творчества поэта носили преимущественно односторонний, комплиментарный характер. Его творческую манеру стали противопоставлять другим оригинальным способам поэтического самовыражения. Из Маяковского соорудили своеобразную жезл-дубинку, с помощью которой пытались воспитывать молодых поэтов. Сложности и противоречия его творческого пути сглаживались или замалчивались. Таким образом, услужливыми сочинителями на Маяковского наводился столь ненавистный им "хрестоматийный глянец". "Государственная опека лишила Маяковского единственного достойного способа защиты - когда имя поэта оберегает сама поэзия, напрямую выходящая к читателю, к неискаженному читательскому восприятию",- характеризовал сложившуюся ситуацию В.Ковский (22; 29).
После разоблачения культа личности Сталина подход к творческому наследию поэта стал более демократичным, не столь прямолинейным; начали публиковаться ранее неизвестные воспоминания о Маяковском и его соратниках, вспыхивали острые дискуссии о традициях Маяковского в советской поэзии. Но тем не менее в течение долгих лет продолжала действовать инерция многих стереотипных представлений о Маяковском. Было распространено мнение, что Маяковский стал великим поэтом революции не благодаря, а вопреки футуризму.
Характерен в этом плане следующий факт.
В 1963 году журнал "Проблемы мира и социализма" опубликовал статью Л.Пажитнова и Б.Шрагина "Поэт революции и современность", в которой выразили в общем-то верные положения о том, что "в Маяковском-футуристе складывался подлинный продолжатель классических традиций", что футуризм для Маяковского - "принципиальный лозунг, зовущий к созиданию художественной культуры будущего" и что в годы культа личности поэзию Маяковского "пытались приспособить для своеволия и произвола" (25; 287-288). Как и следовало ожидать, статья получила суровую отповедь со стороны идеологического отдела ЦК КПСС. В результате такой защиты "чести" поэта один из авторов статьи - Л.Пажитнов был снят с работы.
Таким образом, навязываемые официальным литературоведением догмы и стереотипы закрывали живой образ поэта, в школе и вузе у студентов и учащихся резко падал интерес к личности и поэзии Маяковского в то время, как ученые-литературоведы продолжали превозносить его.
В 1988 году в серии "Жизнь замечательных людей" вышел капитальный труд А.А.Михайлова "Маяковский". Но в том же 1988 году вокруг имени Маяковского вспыхнула вдруг дискуссия совсем иного рода и содержания. В многотиражной газете "Московский художник" скульптор В.Лемпорт опубликовал статью, главный тезис которой сводился к мысли, что "Маяковский пожелал, чтобы "к штыку приравняли перо". И Сталин с удовольствием принял это предложение и стал искоренять поэтическое инакомыслие вместе с людьми, зараженными им" (26).
Скульптору было не понять, что метафорический образ "перо-штык" является одним из широко распространенных в мировой поэзии вариантов уподобления стихов боевому оружию. Но дискуссия была продолжена в той же тональности (15), (50), (45). Но дискуссионные статьи могли показаться "цветочками" по сравнению с сенсационной и много нашумевшей книгой Ю.Карабчиевского "Воскресение Маяковского", впервые опубликованной в журнале "Театр" в 1989 году и переизданной отдельной книгой в следующем году.
Карабчиевский трактует Маяковского как певца революции и советской власти. Анализируя раннюю лирику поэта, он подчеркивает тягу поэта к изображению жестокости, насилия. "От обиды - к ненависти, от жалобы - к мести, от боли - к насилию. Только между двумя этими полюсами качается маятник стихов Маяковского",- безапелляционно утверждает критик, из чего впоследствии как бы само собой вытекает вывод: "Человек, многократно и с удовольствием повторяющий "кровь, окровавленный, мясо, трупы", да еще к тому же время от времени призывающий ко всякого рода убийству, - неминуемо сдвигает свою психику в сторону садистского сладострастия" (18; 12). Анализируя судьбу и творчество Маяковского, Карабчиевский делает широкие обобщения: "Пустота, сгущенная до размеров души, до плотности личности - вот Маяковский... Время свое он не отразил и не выразил... Маяковский личностью не был..." (18; 46).
Как писал по этому поводу А.Михайлов, в книге даны такой подбор и интерпретация фактов, в результате которых "вырастает феномен поэтического монстра без души, без сердца, феномен бездуховности" (33; 155).
Книга Ю.Карабчиевского вызвала в ответ ряд публикаций, полемизирующих с ней. Так, в защиту чести и достоинства первого поэта революции выступил В.Ковский, который признает, что целый ряд претензий автора книги выглядит сегодня довольно убедительным, так как "никто в современной литературе действительно не был столь беспредельно предан новому государству и партийной политике, как Маяковский. Никто в такой мере не поставил свой талант на потребу дня". Эта точка зрения близка тезису В.Кожинова: Маяковский - это "государственный поэт", продолжающий исконно русскую традицию, которая прервалась после Державина. Но Ковский считает совершенно невозможной трактовку "ранней и пореволюционной поэзии Маяковского в виде некоей садистической вакханалии из сплошных анатомических ужасов и физиологических подробностей: "Элементарный профессионализм заставляет отвергнуть книгу Ю.Карабчиевского самым решительным образом" (22; 31-38).
Эта же мысль развивается в других статьях. Подчеркивается, что материалом Карабчиевскому послужили книги и статьи современников Маяковского: А.Воронского, В.Полонского, Д.Тальникова, Г.Шенгели, но эти работы "нельзя понимать буквально и принимать на веру: они сами нуждаются в филологической критике и интерпретации... Критика, современная Маяковскому..., была полна намеренных передержек, намеков, умолчаний, неточных цитат и проч.".
Поэтому сочинение Карабчиевского выглядит "дилетантской книгой", которая "суммирует и компонует практически всю наличную антимаяковскую литературу 1910-1920-х годов" (20; 46-52). Придерживаясь формулы: "Спокойствие - основной признак академизма", литературовед неторопливо, без лишних эмоций, но весьма аргументированно доказывает несостоятельность многих обвинений, предъявляемых Маяковскому не только Карабчиевским, но и современниками поэта.
Несостоятельность позиции Ю.Карабчиевского можно рассмотреть на примере одной лишь проблемы - отношения Маяковского к классическому наследию, прежде всего к Пушкину, оставляя за собой право возвращаться к этой книге и по ходу дальнейшего изложения материала.
Уже во вступлении к своей книге Ю.Карабчиевский не только противопоставил, но и поляризовал Маяковского и Пушкина, отметив, что первый из них "был верен себе в служении злу", а второй, "всегда служивший добру, однажды ему изменил" (18; 6). Между тем Н.Асеев, ближайший соратник Маяковского, находил у них много сходного: от "близости Маяковского высказываниям Пушкина о литературе" (3; 68) до близости "человеческих черт": "Их характеры, оказывается, были очень близки по темпераменту, по простодушию, беззащитности... Та же горячая любовь и ненависть" (3; 96). Да и вряд ли такие грандиозные фигуры могли быть столь однолинейны, как это представляет Карабчиевский. И разве Маяковский провозглашал только зло? А Пушкин проповедовал только добро? И разве мы не найдем у Пушкина то, чего нельзя простить Маяковскому?..
Карабчиевский не верит в искренность, исповедальность лирики Маяковского, он все сводит к обиде и жалобе, мести и ненависти поэта ко всему: "от предметов обихода до знаков препинания" (20; 16). И такому ряду рассуждений вполне логичным подтверждением правоты критика становятся строки:
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника,
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.
Естественно, жестоко. Но давайте будем последовательны до конца, и если непростительны для Маяковского такие строки, то как быть с пушкинским вольным переводом с французского: "Мы добрых граждан позабавим / И у позорного столба / Кишкой последнего попа / Последнего царя удавим"?
Останавливаясь на строчке Маяковского "Я люблю смотреть, как умирают дети", критик, не принимая никаких оговорок, комментирует ее следующим образом: "...начинается этот стих со строчки чудовищной, от кощунственности которой горбатится бумага, со строчки, которую никакой человек на земле не мог бы написать ни при каких условиях, ни юродствуя, ни шутя, ни играя" (20; 10).
Конечно, было бы глупо отрицать суть высказываний Карабчиевского, но часть этого суждения все-таки можно оспорить: сходные строки почти за 100 лет до Маяковского были написаны не кем иным, как самим А.С.Пушкиным в оде "Вольность":