(1893-1930)
"Дело поэта вовсе не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов.
Поэт - величина неизменная...
Люди могут отворачиваться от поэта и его дела. Сегодня они ставят ему памятники; завтра хотят "сбросить его с корабля современности". То и другое определяет только этих людей, но не поэта..." (6; 7).
Эти слова Александра Блока, сказанные о поэте вообще, сегодня воспринимаются так, словно посвящены были творческой судьбе Владимира Маяковского.
Маяковский в дискуссиях разных лет
Отношение к поэзии Маяковского всегда было неоднозначным. Об этом можно судить по многочисленным дискуссиям, острой полемике вокруг имени поэта в литературных и общественных кругах того времени. С самого начала творческого пути поэт всегда находился под критическим обстрелом, нередко провоцируя его своим поведением на эстраде. Вспоминая отзывы газет периода вступления в литературу, Маяковский записывал в автобиографии: "Тон был не очень вежливым. Так, например, меня просто называли "сукиным сыном" (29; 34).
Газеты действительно не стеснялись в подборе выражений, когда говорили о футуристах, к которым принадлежал Маяковский. Их называли сумасшедшими, балаганщиками, бунтарями, святотатцами, просто мошенниками, ораторами и поэтами из психиатрической больницы... Доставалось всем, в том числе и Маяковскому. Но именно в это время Александр Блок и Максим Горький из всей когорты футуристов выделили Маяковского как наиболее одаренного и талантливого. Блок характеризовал Маяковского как автора "нескольких грубых и сильных стихотворений" (31; 92). Известно высказывание Горького о раннем Маяковском: "Собственно говоря, никакого футуризма нет, а есть только Владимир Маяковский. Поэт. Большой поэт" (9; 224), он же цитировал стихи из поэмы "Облака в штанах" и говорил Тихонову, что такого разговора с богом он никогда не читал, кроме как в книге Иова (31; 137). По словам В.Шкловского, Горький считал Маяковского гениальным поэтом и страстно любил стихотворение "Хорошее отношение к лошадям" и поэму "Флейта-позвоночник" (52; 117). Ближайший друг и соратник Маяковского Осип Брик так отзывался о нем: "Его гениальность была сильней любой силы тяготения. Когда он читал стихи, земля приподымалась, чтобы лучше слышать" (8; 206).
В то же время Маяковского величали не иначе, как "наидерзостнейший футурист". Когда К.Чуковский попросил Власа Дорошевича, имеющего связи в печати, устроить Маяковского на работу, тот ответил телеграммой: "Если приведете ко мне вашу желтую кофту, позову околоточного" (31; 144).
После революции, когда, казалось бы, Маяковский выступил признанным ее певцом, ему в течение нескольких месяцев не платили гонорар за пьесу "Мистерия-буфф", которая была представлена участникам III конгресса Коминтерна и имела полный успех. автору возвращали заявление со словами: "Не платить за такую дрянь считаю своей заслугой". Также противоречивы были и отзывы о Маяковском зарубежной эмигрантской критики (29а).
Во второй половине 20-х годов, когда поэт вступил в пору зрелости и, казалось бы, авторитет его должен утвердиться непоколебимо, в его адрес тем не менее раздавались такие реплики: "Человек - Маяковского - сплошная физиология...", "Звериная радость звериному", "... подчеркнутая грубость и извращенность образов", "Человека Маяковский поставил на четвереньки". Или: "Гениальничанье, бахвальство, беззастенчивость, наигранный титанизм, постоянная ходульность, желание поместиться на головах своих ближних, попирая их сапожищами".
Отношение к Маяковскому к концу жизни было не лучше: пошла разнузданная кампания вокруг поэмы "Хорошо!" и пьесы "Баня", о чем убедительно писал А.Михайлов. "Он чужд революции нашей",- разглагольствовал сотрудник журнала "на литературном посту" Коган. Критик Тальников называл стихи об Америке "Кумачовой халтурой". Другой литературовед - Лелевич объявил Маяковского деклассированным интеллигентом. "Дело о трупе" - так была озаглавлена статья Лежнева о Маяковском. Но всех превзошел Шенгели в брошюре, выпущенной на свои средства: "Бедный идеями, обладающий суженным кругозором, ипохондричный, неврастеничный, слабый мастер, он, вне всяких сомнений, стоит ниже своей эпохи, и эпоха отвернется от него (31, 374).
Критиковали не только прозой, но и в стихах. Литературный противник Маяковского с чувством превосходства иронизировал: "А вы зовете "на горло песне!"/ "Будь ассенизатор, будь водолив"-де/. Да в этой схиме столько же поэзии,/ Сколько авиации в лифте!".
"Иной раз, мне кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтобы только ругани не слышать",- изливал душу поэт на встрече с комсомольцами Красной Пресни (38; 335). А в его стихах появились не свойственные ему, полные есенинской грусти, нотки:
Я хочу быть понят своей страной.
А не буду понят, что ж?..
По родной стране пройду стороной,
Как проходит косой дождь.
Тем временем руководители Российской ассоциации пролетарских писателей не признавали за Маяковским звания пролетарского писателя, так как по происхождению он был дворянином. Они его величали "попутчиком". "Смешно быть попутчиком, когда чувствуешь себя революцией",- горько усмехался Маяковский (31; 514 ), а 22 декабря 1928 года на общем собрании писателей в доме Герцена со всей ответственностью за свои слова заявил: "Я считаю себя пролетарским писателем, а пролетарских писателей ВАППа - себе попутчиками. И сегодня на этой формуле я настаиваю". И тем не менее в сентябре 1929г. в докладе на пленуме РАППа одного из руководителей поэзия Маяковского, Пастернака и Асеева расценивалась как "непролетарская", но "не откровенно белоэмигрантская" (21; 331).
Во время вступления в РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) в 1929г. Маяковскому пришлось выслушать при приеме скучные нравоучения о "необходимости порвать с прошлым", с "грузом привычек и ошибочных воззрений" на поэзию, которая была, по понятиям тогдашних рапповцев, свойственна только людям пролетарского происхождения. "Помню,- писал Асеев,- как Маяковский, прислонясь к рампе на эстраде, хмуро взирал на пояснявшего ему условия его приема в РАПП, перекатывая из угла в угол рта папиросу".
Ю.Либединский, один из руководителей РАППА, участник литературной борьбы тех лет, вспоминал об этой поре: "Приход Маяковского в ряды пролетарской писательской организации был воспринят тогдашними руководством МАППА И РАППА с некоторой растерянностью; мы словно опасались, как бы не пострадала наша утлая посудинка от того, что на нее вступил такой слон".
Тот же Либединский отмечал далее, что даже в период с февраля по апрель 1930 года, то есть, перед самой трагической кончиной, Маяковского "прорабатывали" на секретариате РАППА и делали это мелочно и назидательно" (27; 181). Его обвиняли в халтуре, в пренебрежительном отношении к рабочему классу, в великодержавном шовинизме по отношению к украинскому народу. Даже после его трагической кончины генеральный секретарь РАПП Л.Авербах не удержался, чтобы не выявить причину гибели поэта в том, что тот не нашел в себе силы выкорчевать корни "капитализма во всем его личном существе" (31; 550).
Когда Москва хоронила Маяковского - 17 апреля 1930г.- "Правда" давала Маяковскому и его творчеству такую оценку: "Для нас - он живой вождь действенной литературы, той литературы, которая определяет свой метод, содержание, тематику и форму практикой революционного рабочего класса".
Марина Цветаева в эти же дни прозорливо записала: "Боюсь, что несмотря на народные похороны, на весь почет ему, весь плач по нем Москвы и России, Россия до сих пор до конца не поняла, кто ей дан в лице Маяковского...
Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то за каким-то поворотом будет ждать нас.
И оборачиваться на Маяковского нам, а может быть, и нашим внукам, придется не назад, а вперед" (47; 2, 400).
Надо сказать, что белая эмиграция, не принимая большей своей частью идеологический пафос Маяковского, тем не менее понимала его художественное новаторство. Р.Гуль писал, например, что "Левый марш" жизненно отвратителен и художественно прекрасен (29а; 65).
Первые годы после смерти имя Маяковского особым покровительством власть предержащих не пользовалось. Об отношении к нему дает представление отрывок из письма сестры поэта матери: "Съезд (Первый Всесоюзный съезд советских писателей - П.Ч.) приносит нам много горестных переживаний, ибо он со всей очевидностью выявляет политику в отношении к Володе. Совершенно явное желание свести на нет его значение, обесценить его. Все предсъездовские газеты не упоминают о нем, как будто даже не было такого писателя. Как будто 16 боевых лет не видели в своих рядах этого бунтаря, революционера. Такой несправедливости, такого хамства я не представляла себе и не думала, что оно возможно в наши дни. Володя расчищал путь для литературы от старья, разрушил фетиши, чтоб вырастали новые революционные идеи - и все это ничего, обо всем этом заставляют забыть" (15; 11).
Видимо, такое положение дел вынудило Л.Брик обратиться к Сталину с письмом, в котором она привела факты пренебрежительного отношения к творческому наследию Маяковского, хотя, возможно, здесь проявилась и личная заинтересованность выступить в роли душеприказчика поэта. В письме отмечалось, что несмотря на то, что стихи Маяковского и сегодня являются "сильнейшим революционным оружием", наши учреждения не понимают значения Маяковского, его революционной актуальности.
Как известно, Сталин наложил на письмо резолюцию, предопределившую судьбу Маяковского на десятилетия вперед: "Маяковский был и остается лучшим, талантливым поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и произведениям - преступление".
В.Ковский так комментирует это событие: "Сталинская резолюция, выдержанная в привычных для вождя народов безапелляционных интонациях... перекрыла все пути объективному, с правом на разные точки зрения, изучению творческого наследия Маяковского" (22; 28).