Мистер Доджсон и Льюис Кэрролл
Николай АНАСТАСЬЕВ
Начиная этот новый цикл бесед, посвящённый на сей раз английской литературе, полагаю нелишним сделать две-три оговорки.
Во-первых, речь пойдёт об одном только ХХ веке. Отчасти это объясняется кругом интересов автора, но главным образом всё же потребностями – так мне, во всяком случае, представляется – гипотетического читателя. Классическая традиция, начиная, допустим, с Чосера и кончая Чарлзом Диккенсом, нашла в существующих программах, и в школьных, и в академических, отражение если и неполное, то во всяком случае более или менее адекватное. Об истекающем столетии того же не скажешь, иные фигуры слишком долго пребывали у нас – по причинам самым разнообразным – в забвении, но, даже вынырнув на поверхность, остаются как бы в стороне от основного течения, от “мейнстрима”, как почему-то полюбили теперь говорить.
Во-вторых, даже и в этих границах полноты не предвидится. От последовательного обзора, как и в прошлый раз, когда предметом нашим стали события и лица литературы США, увольняюсь. Не портрет, но штрих к портрету, не твёрдая линия, но пунктир, не чёткое изображение, но блик – вот, собственно, и всё, что может получиться и чего можно ожидать.
Наконец, в-третьих, радикальных поползновений не испытываю. Быть может, время и не самый беспристрастный судья, заблуждения случаются не только персональные, но и исторические, однако в любом случае с такими приговорами считаться необходимо. Я и считаюсь. И поворачиваюсь в сторону Джозефа Конрада, Редьярда Киплинга, Томаса Элиота и других вовсе не потому, что Бернард Шоу, Джон Голсуорси, Сомерсет Моэм, Грэм Грин и опять-таки многие другие – фигуры в моём представлении второстепенные, занявшие выдающееся положение лишь в результате идеологического насилия либо ущерба общественного вкуса. Имена славные, если угодно – бесспорные, и никакие критические суждения этой славы уже не отнимут. Просто расположение фигур может быть разным. И чтобы определиться с ним, надо как минимум видеть всю доску. Между прочим, сами писатели бывают в этом смысле щедрее нас, наблюдателей литературной сцены. Статуарному Герберту Уэллсу, в общем, совсем не понравился «Улисс» известного тогда лишь в элитарной среде Джеймса Джойса. Тем не менее в письме автору он мудро заметил, что в литературе хватит места заблуждаться всем.
Вот, кстати, удобный момент от оговорок двинуться к сути. Канон искусителен двояко. С одной стороны, он располагает к безусловному приятию, не напрасно же в чреде поколений сложилась именно эта, а не иная норма. Стоит отступить от неё, как немедленно соскальзываешь в хаос и анархию. С другой – именно эта тираническая монументальность и раздражает, провоцируя порой интеллектуальные упражнения в чисто геростратовском духе.
Но самое интересное, как всегда, заключается в непредусмотренном схождении крайностей.
Притчей во языцех, например, сделалась английская приверженность к традиции. Что правда, то правда. Весь мир ездит по левой стороне, вся Европа, и не только Европа, приняла метрическую систему, а англичане упорно цепляются за правую, а также за футы, ярды, мили, не говоря уж о пинтах и гинеях. Литературное сознание народа сохраняет ту же приверженность обряду, то же трепетное уважение к сложившимся формам. Ни один из новейших “измов” (импрессионизм, экспрессионизм, дадаизм и прочие) на британских островах не только не сложился, но даже и не прижился как импортный товар, словно Ла-Манш это не узкая полоска моря, а безбрежное пространство, защищённое от любых ветров времени. Совершенно невозможно себе представить, чтобы воинственные императивы в духе вождя европейского футуризма Томмазо Маринетти (разрушить музеи, сровнять с землёй библиотеки и т.д.) прозвучали на английском языке. Точно так же трудно вообразить, чтобы здесь, в Англии, могли быть произнесены и сочувственно выслушаны слова, сказанные уже вовсе не агрессивно, а скорее устало и даже печально: “...мёртвые умерли не в шутку, а всерьёз, и больше ничем не могут помочь нам... Европеец остался одинок, рядом с ним нет тех, кто «ушёл в реку истории»; подобно Петеру Шлемилю, европеец потерял собственную тень. Это именно то, что случается в полдень”. Более того, ровно в том же 1925 году, что замечательный испанский философ и теоретик культуры Хосе Ортега-и-Гассет написал свою знаменитую книгу «Дегуманизация искусства» (именно на неё я только что и сослался), английская писательница Вирджиния Вулф высказалась совершенно иначе: “На равнине, в толпе, полуслепые от пыли, мы с завистью оглядываемся на тех более счастливых воителей, чья битва выиграна, чьи победы несут такой явный отпечаток совершенства, что мы с трудом удерживаемся, чтобы не считать их борьбу менее тяжёлой, чем наша”. Кто же эти “те”, кто эти воители-победители, на фоне которых даже «Улисс» кажется Вирджинии Вулф, пламенной поклоннице и последовательнице Джойса, памятной катастрофой? Лоренс Стерн. Толстой. Тургенев. Джейн Остин.
А за несколько лет до этой стихийно возникшей полемики другой литератор в эссе, наделавшем в своё время немало шума и сохранившем своё значение и поныне, высказался ещё более определённо: “...прошлое не только прошло, но продолжается сегодня.... вся литература Европы, от Гомера до наших дней, и внутри неё литература твоей собственной страны существует одновременно и образует единовременный соразмерный ряд”.
Название эссе – «Традиция и индивидуальный талант», имя автора – Томас Стернз Элиот; американец по рождению, всю свою продолжительную творческую жизнь он провёл в Англии и, как мне кажется, прочно усвоил именно то, что можно назвать “английской точкой зрения”.
Но оказывается – и это, повторяю, наиболее интересное, – эта точка зрения сама же себя и опровергает.
Едва засвидетельствовав уважение традиции, Вирджиния Вулф принимается энергично атаковать её же, традиции (причём не только от собственного имени, но и от имени целого поколения) самых верных и преданных наследников – Герберта Уэллса, Арнольда Беннета, Джона Голсуорси. В её представлении все они – “материалисты”, и упорный труд, затраченный на достижение добротного жизнеподобия, – труд напрасный и даже рабский. Ибо жизнь “это не ряд симметрично расположенных светильников, жизнь – это сияющий ореол, полупрозрачная оболочка, окружающая нас с момента зарождения нашего сознания до его исчезновения. Не в том ли задача романиста, чтобы описать этот изменчивый, непознанный и необъятный дух?” Не в том, отвечает прославленный автор «Саги о Форсайтах», смысл работы писателя состоит в обретении истины и совершенствовании жизни, а жизнь это вовсе не какая-то там оболочка, а красота и сообразность; к сожалению, многие об этом забыли: “Нас со всех сторон манят миражи. Он сияют, колеблются, рассеиваются. И это дурно”.
За год до «Современной литературы» Вирджиния Вулф написала другую статью, «Мистер Беннет и миссис Браун», в которой вовсе шокировала чинную английскую публику, не только отворотившись от прошлого, но даже зафиксировав точный момент разрыва эпох – декабрь 1910 года. Именно тогда “сдвинулась вся система человеческих отношений – между хозяевами и работниками, мужьями и жёнами, родителями и детьми. А изменение человеческих отношений неизбежно влечёт за собой перелом в религиозных воззрениях, поведении, политике и искусстве”. (Календарь тут, разумеется, совершенно ни при чём, ничего такого особенного, а судьбоносного тем более, в тот обычный зимний месяц не случилось, просто автор захотел предельно заострить мысль, а что годится для этого лучше, чем откровенный эпатаж?)
Точно так же глубоко непоследователен и Элиот. Оказывается, в “единовременном соразмерном ряду” зияет чёрная дыра – английский романтизм, борьбе с которым Элиот отдал немало интеллектуальных сил. Традиция, таким образом, откровенно лишается цельности, более того, колеблется весь треножник, деформируется как раз незыблемый канон, и место Колриджа с Байроном занимают поэты-метафизики ХVII века, прежде всего Джон Донн.
Обратившись незаметно к критической эссеистике художников – прозаика в одном случае, поэта в другом, – мы наталкиваемся на ещё одно общее место.
Принято считать, что англичане люди практические, теоретизирование не их стихия и не их удел. Тоже не случайное мнение. Герберт Спенсер и Джеймс Милль – умы, конечно, недюжинные, однако же с современниками или близкими предшественниками, допустим с Фихте и Гегелем, разве сравнишь? И может быть, не зря даже великий Ньютон словно засмущался своих фундаментальных открытий, скромно заметив, что ему лишь посчастливилось первым обратить внимание на упавшее с дерева яблоко.
Вернёмся, впрочем, к нашему предмету – к литературе и, шире, к художественной культуре.
Платоновская Академия, где попечениями Лоренцо Великолепного самые просвещённые люди времени формировали понятие гуманизма, учения, поддерживавшего европейский дух в течение более чем трёх столетий, возникла во Флоренции, а отнюдь не в Лондоне или в Оксфорде.
Буало создавал свою эстетическую систему во Франции, Лессинг в Германии. А старший современник последнего Сэмюэл Джонсон на «Лаокоона» сумел ответить лишь «Жизнями поэтов», сочинением, конечно, замечательным, но по преимуществу эмпирическим, где скрупулёзно прослежены биографии пятидесяти двух английских сочинителей. Теоретическое наследие английских романтиков совершенно несоразмерно выдающимся достижениям романтиков немецких, хотя бы братьев Шлегелей. Да и в ХХ веке основные школы культурологии и культурфилософии возникли на континентальной почве – во Франции, в Германии, в России.
Да, но уж коль скоро речь зашла об истекающем столетии, как же быть с Элиотом? Хороший вопрос. Что не только поэтическое, но и мыслительное его наследие заняло в умственной жизни западного мира место выдающееся – факт бесспорный. Непонятно только, во всяком случае на первый взгляд, как это могло получиться (выяснить попробуем позднее, в соответствующей беседе). Ибо, претендуя вроде на создание системы, как раз от систематического, последовательного, аргументированного выражения своих взглядов Элиот упорно уходит. Знаменитый английский романист Олдос Хаксли (тоже один из наших будущих героев) сравнил как-то работы мэтра с грандиозной, но так и не состоявшейся хирургической операцией: “...мощная осветительная аппаратура работает во всю силу, анестезиологи и ассистенты расставлены по своим местам, весь инструментарий находится в полной готовности. Наконец появляется хирург, открывает свой чемоданчик – но тут же вновь захлопывает его и удаляется”.