Михаил Строганов
г. Тверь
Вознесённый при жизни в первый ряд русских писателей (статьи В.Г.Белинского “Взгляд на русскую литературу 1847года”, Н.А.Добролюбова “Что такое обломовщина?”), обруганный критикой по выходе “Обрыва”, Гончаров долго воспринимался как бытописатель, разоблачавший романтиков и неправильно изобразивший нигилиста. Изредка раздавались отдельные голоса в защиту Гончарова, и только в последние полтора десятилетия читательское и в первую очередь исследовательское внимание к нему стало устойчивым. А сейчас, когда выходит в свет Полное собрание сочинений Гончарова, мы уже не сомневаемся, что его будут читать, но как, какими глазами? Вот и хочу предложить вам прочтение ещё не прочтённого полного Гончарова. Может быть, скажут, что многие предлагаемые здесь идеи были уже высказаны. Пусть. Дело писателя не просто “высказывать” идеи, но находить им адекватную форму. Форму, адекватную и самому Гончарову. Вот что ещё не сделало наше литературоведение. Когда сам Гончаров сочинял “Мильон терзаний”, многое о Грибоедове было уже сказано, а он повторял. Не будучи Гончаровым, сошлюсь на параллель, чтобы оправдать себя в отсутствии сносок.
* * *
Гончаров поражает нас тем, что, прожив долгую жизнь, он написал только три романа. Добро бы один— как Грибоедов своё “Горе от ума”: можно было бы искать “загадку” в этом феномене; а тут никакой “загадки” нет, просто человек очень медленно работал. Принято считать при этом, что Гончаров изображал только социальные типы, и такое толкование было удобно и полезно той социологической критике, которая господствовала до недавнего времени. Однако сам Гончаров полагал, что любой роман представляет собой исчерпывающее описание жизни, при котором каждое новое произведение должно давать новую по сравнению с предыдущей формулу жизни: “Истинное произведение искусства может изображать только устоявшуюся жизнь в каком-нибудь образе, в физиономии, чтобы и самые люди повторились в многочисленных типах под влиянием тех или других начал, порядков, воспитания, чтобы явился какой-нибудь постоянный и определённый образ-форма жизни и чтобы люди этой формы явились во множестве видов или экземпляров с известными правилами, привычками. А для этого нужно, конечно, время. Только то, что оставляет заметную черту в жизни, что поступает, так сказать, в её капитал, будущую основу, то и входит в художественное произведение, оставляющее прочный след в литературе” (“Намерения, задачи и идеи романа “Обрыв””, 1872; 6, 457. Здесь и далее цитаты из сочинений Гончарова даны по изд.: ГончаровИ.А. Собрание сочинений: В 8т. М., 1980; с указанием тома и страницы в тексте). Или ещё: “Дело не в изобретении новых типов — да коренных общечеловеческих типов и немного, — а в том, как у кого они выразились, как связались с окружающею их жизнью и как последняя на них отразилась” (“Лучше поздно, чем никогда”, 1879; 8, 113). Согласившись с этим мнением Гончарова, мы легко поймём, что много таких формул жизни, таких “человеческих типов” у одного человека сформироваться не может, поэтому-то и есть у Гончарова всего три романа — три формулы жизни.
Творческий путь Гончарова делят обычно на три периода: 1) произведения до создания “Обыкновенной истории” (1831–1845); 2) создание трёх романов (1845–1869); 3) произведения, созданные после “Обрыва” (1870–1880). Гончаровские произведения до 1845 года и после 1869года — это наброски и фрагменты романов, которые не сложились в формулу жизни. Тургенев именно романы и выкроил бы из них. Он написал бы отдельно о студенте 1870-х и отдельно о студенте 1880-х годов. Гончаров может писать только о студенте. И он едва ли не прав.
Ровесник Герцена, двумя годами старше Лермонтова, Гончаров сформировался в последекабристскую эпоху. Но в отличие от Герцена и Лермонтова, Гончаров принадлежал не к дворянскому, а к купеческому сословию. Вот, очевидно, почему к началу 1830-х годов он ещё не успел сложиться как творческая личность и только ученически в 1831году начинает литературную деятельность переводом из “Атар-Гюль” ЭженаСю. Гончаров задержался в своем развитии: будучи старше Лермонтова, он входит в литературу позднее его, писателем иной формации. Но именно потому, что он начинает позднее, хотя принадлежит к одному с Лермонтовым поколению, он начинает не с отрицания Пушкина (как Лермонтов), а с принятия его — его и даже предпушкинского периода.
Первые опыты
В русской литературе 1800–1830-х годов очень часто встречается сюжет, который можно условно обозначить как “странствователь и домосед” (название по одноимённому стихотворению 1815года К.Н.Батюшкова). Я имею в виду только те произведения, в которых ценности дома и дороги проверены сюжетом и развёрнуты в нём, то есть лишь те произведения, где сопоставлены два типа героев. В “Горе от ума” (как и в “Истории абдеритов”, например) этого сюжета нет, хотя в нём и есть путешествующие и сидящие дома. Странствователь и домосед — это два друга, каждый из которых выбирает свой modus vivendi.
Гончаров начинает со стихов в духе Бенедиктова и с перевода “Атар-Гюль” в духе “неистовой словесности”. Но ничто “неистовое” не соответствует его внутреннему строю. Он не прекращает писать (известно о его стихотворных и прозаических опытах в рукописных изданиях семьи Майковых, хотя большинство из них не атрибутировано), но до 1838года ничего бесспорно гончаровского мы не знаем, и первая его повесть — “Лихая болесть”.
Рассказчик этой повести знакомится с семейством Зуровых. Эти вроде бы нормальные люди с наступлением каждой весны нездорово оживляются и начинают готовиться к путешествиям. В свои загородные походы Зуровы вовлекают и рассказчика. Другой герой повести — домосед Тяжеленко (национальностью и внешним видом он напоминает Чуба из “Ночи перед Рождеством” Гоголя) — антагонист Зуровых. Чтобы уберечь Зуровых от грозящих им в их путешествиях несчастий (они мокнут, тонут, голодают, попадают в разные неприятные ситуации), рассказчик обращается за помощью к Тяжеленко, и они оба, не жалея себя, ищут способов спасти всё семейство, заражённое этой “лихой болестью”. Но никто никому не может помочь. Зуровы отправились в американское путешествие и пропали в нём, а Тяжеленко умер от апоплексического удара дома. Вот вам судьба странствователей, вот вам удел домоседа.
Гончаров, в отличие от всех своих предшественников, не становится сторонником ни той, ни другой позиции. Его насмешкам над Зуровыми мы едва ли можем поверить всерьёз: как известно, будущий писатель с детства зачитывался описаниями морских путешествий и только о них и мечтал. Его Тяжеленко, сиднем сидящий на одном месте, вовсе не выглядит идеалом самого автора. Здесь под сомнение поставлены как странствие, так и домоседство, и в этом смысле они уравнены друг с другом. Сколько ни путешествуй Зуровы, они всегда вернутся в Петербург, а не вернулись — значит погибли. Значит, путешествие предполагает не только линейное движение, но и неизбежное возвращение домой, так что любая линия человеческой жизни не может быть протянута бесконечно, она замкнута сама на себя, то есть фактически в круг. Сидение на месте и странствование, таким образом, ничем не отличаются друг от друга и фактически друг другу тождественны. Движение тождественно сидению.
Гончаров рисует новую геометрию мира, которой, как мы можем предположить, ещё не знала наша литература. Эту геометрию можно было бы уподобить геометрии Лобачевского, у которого через две точки можно провести не одну, а сколь угодно много прямых линий. Пространство Лобачевского искривлённое. У Гончарова больше: пространство его не просто криво, оно замкнуто само на себя. Вот почему две точки в нём могут наложиться друг на друга и совпасть сами с собой. Путешествие необходимо связано с возвращением, иначе оно теряет статус путешествия. Сидение дома является вместе с тем перемещением в том же кривом пространстве. Движение и сидение уравнены между собой. Таков неизбежный закон жизни. Это было величайшим открытием Гончарова. Если раньше было ясно, что гоняться за счастьем не нужно, так как счастье состоит не в гражданском служении, а в личной жизни, в семье, то теперь — начиная с Гончарова — становится ясно другое: оба образа жизни эквивалентны и равно далеки от идеала, сами по себе, по отдельности, они несостоятельны, несовершенны, и только совмещение их может осмыслить жизнь.
Идея относительности этических идеалов выражена и ещё в одном произведении из рукописных изданий Майковых, которое уже приписывалось Гончарову, правда, без достаточно убедительной аргументации (ДемиховскаяО.А. Неизвестная повесть И.А.Гончарова “Нимфодора Ивановна” // Русская литература. 1960. №1. Эти же аргументы О.А.Демиховская повторяла и при публикации повести: фрагментарной — Неделя. 1968. №1–4; и полной, см. о ней ниже), хотя со столь же неубедительной аргументацией авторство Гончарова и отводилось (ЧеменаО.А. Об одной спорной атрибуции // Русская литература. 1975. №4). Пусть мы сейчас не уверены в авторстве Гончарова, нам во всяком случае необходимо указать на это сходство между “Нимфодорой Ивановной” (1836) и собственно гончаровскими текстами, поскольку если даже это не поможет атрибутировать повесть, то уж во всяком случае покажет его генезис.
В повести есть такой пассаж: “А что такое счастье? Идея, которую всякий объясняет по-своему; вы счастливы тем, я другим; мы согласны только в одном обстоятельстве: что счастье не может существовать без движений душевных. Следовательно, оно происходит из движений души? Хорошо. Теперь скажите мне, счастлив ли румяный и здоровый толстяк, сидящий на пуховой подушке и смотрящий полусонными глазами на людей без всякого к ним участия, без всякого чувства, без ненависти и любви, без горя и радости? Ох, нет! Он несчастлив, да и не может быть счастливым, потому что он слишком покоен, потому что он не любит, не ненавидит, не наслаждается и не мучается.
Но посмотрите на этого голодного бедняка с сумою, который сидит на земле и протягивает руку за вашим грошом; посмотрите на этого молодого любовника, судорожно прижимающего к себе стыдливую красавицу; на этого плешивого честолюбца, который мечется в бессоннице на постели; или на этого новичка-офицера, который в пылу юной храбрости кидается в неприятельские ряды и падает, пронзённый штыком. Все они, несмотря на то, что некоторые из них проклинают судьбу свою, все они счастливы как только возможно, потому что они имеют свои страсти, свои желания, свои надежды, свои горькие или приятные ощущения, или которые совершенно поработили их души” (ГончаровИ.А. Нимфодора Ивановна. Избранные письма / Издание подготовлено О.А.Марфиной-Демиховской и Е.К.Демиховской. Псков, 1992. С.56). Надо быть слишком пристрастным к этой несчастной Нимфодоре Ивановне, чтобы посвящённую ей повесть выкидывать за пределы если не основного корпуса сочинений Гончарова, то хотя бы из Dubia, где ей давно бы следовало находиться: в этом, во всяком случае, убеждает нас приведённый выше фрагмент, который параллелен и “Лихой болести”, и более поздним произведениям писателя.