Вячеслав Кошелев
г.Великий Новгород
«В городе Калинове» — излюбленная тема школьного сочинения, которая предлагается учителем на начальном этапе изучения драмы Островского «Гроза». Дидактическая цель этой темы очевидна: во-первых, сочинение должно показать, насколько внимательно школьники прочитали пьесу; во-вторых, само изложение проблемы должно подвести к той трактовке «Грозы», которую дал в своё время Добролюбов. Сочинение в этом случае превращается в рассуждение на тему известного монолога Кулигина из третьего явления первого действия «Грозы» (II, 215–216) 1: “жестокие нравы”, “запоры”, “самодуры” — и само собой оказывается уместен “луч света в тёмном царстве”, ибо, как пишет последний школьный учебник: “В купеческом Калинове Островский видит мир, порывающий с нравственными традициями народной жизни” 2.
Если же отвлечься от идеологизированной установки и посмотреть на место действия «Грозы» с позиций “нешкольного” Островского, то оно открывается не вполне ожиданной стороной.
“Действие происходит в городе Калинове, на берегу Волги, летом” (II, 210). Здесь не обозначено, что Калинов — уездный город, но это обстоятельство уясняется из того же монолога Кулигина, описывающего в качестве высшей городской власти городничего. Показательно, что в позднейших краеведческих разысканиях на право быть “прототипом” Калинова претендовали несколько именно уездных городов Тверской и Костромской губерний: Ржев, Торжок, Городня, Корчев, Калязин, Кинешма... “В дрянном затхлом уездном городишке, в котором должны быть хорошие лабазы и «нарочитая» торговля крупчаткой, в городке, в котором, начальническою милостью, правит безапелляционно какой-нибудь городничий, в котором (городке) есть достаточное число храмов Божьих и домы обывателей выстроены прочно, с крепкими воротами, как у раскольников, и более крепкими засовами <…> в городке, в котором люди умеют богатеть, в котором непременно должна быть одна большая, грязная улица и на ней нечто вроде гостиного двора, и почётные купцы, о которых г.Тургенев сказал, что они «трутся обыкновенно около своих лавок и притворяются, будто торгуют», — в этаком-то городке, каких мы с вами видали много, а проезжали, не видав, ещё более, произошла та трогательная драма, которая нас так поразила” 3. Так охарактеризовал критик «Отечественных записок» С.С.Дудышкин место действия «Грозы» сразу же после первой постановки драмы.
Подавляющее большинство пьес Островского, москвича по рождению и воспитанию, — это “картины московской жизни”. Вместе с тем топос уездного города возник в его драматическом творчестве довольно рано — и оказался противопоставлен Москве. В уездном городе происходит действие комедии «Не в свои сани не садись» (1852), и в тексте комедии содержится показательная антиномия: уездный город — Москва. “Москва” и “уездный город” становятся в открытую оппозицию друг другу. “Благородный” жених героини Вихорев сетует, что ему “не с чем в Москву приехать” (I, 229), а стремится он как раз “в столицу”; тётка Дуни с тоской вспоминает прежнее житьё в Москве и романсы “приказчика Вани” (I, 238); Вихорев уговаривает купца Русакова переехать в Москву, выдвигая характерные аргументы: “Не правда ли, там жизнь совсем другая: больше образованности, больше развлечения. Я думаю, посмотревши на столичную жизнь, довольно скучно жить в уездном городе”. И — о Дуне: “Я бы свозил её в Москву, показал бы ей общество, разные удовольствия...” (I, 244–245). Между тем, познакомившись с Дуней, определяет для невесты совсем иной житейский топос: “Конечно, с такой женой нельзя в столицу показаться, а в уезде ничего, жили бы припеваючи” (I, 235).
Обратим внимание: для провинциала в пьесах Островского в роли столицы всегда выступает Москва и никогда — Петербург. В драме «Гроза» в Москву из Калинова постоянно стремится Тихон, в «Горячем сердце» о поездках в Москву упоминает Вася. И вовсе нет гоголевского: “Эх, Петербург! Что за жизнь, право!..” Дело здесь не в “москвофильстве” (или “славянофильстве”) Островского, а во внутреннем самоощущении провинциала: ему естественнее переместиться в хлебосольную Москву, чем в чиновный и “условный” Петербург. В сущности, топосы Москвы и уездного города, несмотря на видимую антиномичность, сближены: в Москве просто “больше образованности” и “разных удовольствий”, но формы московского мира отнюдь не противостоят тем стандартам “затхлого уездного городишки”, которые выделил Дудышкин при первом восприятии «Грозы».
В комедии «Не в свои сани не садись» уездный город носит название “Черёмухин” (I, 221). Название вполне условное: потерпев матримониальную неудачу в Черёмухине, “благородный” жених собирается искать счастья в соседнем Короваеве, расположенном “недалёко — всего вёрст пятьдесят” (I, 256). Топонимической основой названия в данном случае оказывается распространённое в России растение (черёмуха; как для Калинова — калина) или животное (корова). Название и подчёркнутая “теснота” расположения уездных городков демонстрируют их типичность для России.
Вероятно, от ощущения этой “типичности” Островский в дальнейшем вовсе отказался от “называния”. Действие его “уездных” пьес чаще всего происходит в неназванном “уездном городе” («Бедность не порок», I, 269; «Грех да беда на кого не живёт», III, 246). В “зрелых” драмах Островского убирается даже “уездный город” — возникает “захолустье” или “уездное захолустье”, которое тоже на поверку оказывается городом («Поздняя любовь», VI, 307; «Трудовой хлеб», VII, 116; «Счастливый день», X, 111). Таким же “безымянным” предстаёт и “губернский город” в пьесах «Волки и овцы», «Таланты и поклонники», «Без вины виноватые»; в «Бесприданнице» и «Красавце-мужчине» этот город получает условное название “Бряхимов”.
“Уездный город Калинов” после «Грозы» появляется ещё в «Горячем сердце» (V, 177) и в «Лесе» (VI, 7, 26). В последней пьесе, правда, Калинов выступает лишь как некий символ. Действие комедии происходит в усадьбе Гурмыжской, но расположена эта усадьба “верстах в 5-ти от уездного города”, то есть является, в сущности, “подгородной деревней”, топосом, имеющим особую российскую семантику. Из реплики ко второму действию узнаём, какой именно “уездный город” имеется в виду: странствующие актёры встречаются у “крашеного столба”, на котором по направлению дорог прибиты две доски с надписями; на правой — “В город Калинов”, на левой — “В усадьбу Пеньки, помещицы г-жи Гурмыжской”. Островскому в данном случае очень важно подчеркнуть близость “подгородной усадьбы” не к другому городу, а именно к Калинову. Отчего это?
А.И.Журавлёва, соотнеся “город Калинов” в «Грозе» и “уездный город Калинов” в «Горячем сердце», пришла к выводу о том, что в последней пьесе “какая-то другая топография”: “...не дали, а леса дремучие, никак не чувствуется Волга, хотя река и упоминается. Но самое главное — нет здесь той замкнутости мира, которая так важна в «Грозе»” 4. Это наблюдение кажется нам несколько надуманным.
Характерная черта провинциального сознания — склонность к мифотворчеству. Один из основных идеологических мифов русской провинции — представление о локусе собственного местопребывания как о центре мира 5. Именно с этих позиций Кабанова подходит к оценке Калинова, последнего оплота благодатной старины; именно исходя из этой посылки Феклуша противопоставляет “беготню” Москвы “тишине” уездного города: зачем же суетиться, находясь “в центре”? И именно поэтому Курослепов так боится того, что “небо валится”, — куда же ещё оно свалится, как не в центр? Градобоев, повествующий о повадках турок (которые “аман кричат”, что значит “по-русски: пардон”), охотно выполняет роль Феклуши, рассказывающей про бытие чужеземных “салтанов” (“Махнут турецкий” и “Махнут персидский”): в подтексте того и другого повествования — мысль о превосходстве “нашего”, “срединного” и “праведного” топоса над чуждым, из дальних земель. Основной стереотип “уездного” сознания воплощён в обоих “Калиновых” одинаково.
Сходны и “модели” калиновской жизни, представленные в «Грозе» домом Кабановых, а в «Горячем сердце» домом Курослеповых. Правда, в позднейшей “народной комедии”, в соответствии с её поэтикой, блестяще раскрытой в работе А.И.Журавлёвой, отсутствуют собственно идеологические (идеологемные) фигуры, подобные Марфе Игнатьевне Кабановой, но сами свойства исходного топоса от этого не меняются.
Сходны и модели “городового управления”, развёрнутые в обеих пьесах. В «Грозе» она намечена в том же монологе Кулигина, рассказывающего о жалобах мужиков городничему на обман Дикого: “Дядюшка ваш потрепал городничего по плечу, да и говорит: «Стоит ли, ваше высокоблагородие, нам с вами о таких пустяках разговаривать!..»” (II, 216). Эта же модель в «Горячем сердце» представлена в серии “градобоевских” сцен: от жалоб городничего на зависимость от купеческих кошельков (“Поди-ка заступись я за приказчика, что хозяева-то заговорят! Ни мучки мне не пришлют, ни лошадкам овсеца...” — V, 218) до прямых сцен “начальнического” унижения в присутствии самодура (“Турок я так не боялся, как боюсь вас, чертей! Через душу ведь я пью для тебя, для варвара” — V, 230).
Сходны, наконец, и основные ориентиры топографии уездного города, организующие пространство, занятое похожими домами обывателей. Собор, из которого выходят в “общественный сад”; бульвар, который “сделали, а не гуляют”; остатки торговых “арок” — это в «Грозе». В «Горячем сердце» к этим ориентирам прибавляется “пристань”, “площадь на выезде из города” с “городническим домом” и “арестантской” на ней — и “дача Хлынова”, выполняющая роль “подгородной деревни”. С этой дачей связано и представление о “лесах дремучих”, родственное аналогичному представлению в комедии «Лес».
Единственный “калиновский” ориентир, присутствующий в «Грозе» и отсутствующий в «Горячем сердце», — это Волга. Но в «Грозе» Волга — это не просто топографическая деталь, это одно из основных действующих лиц, адекватно отражающее личность самого автора (ср. восклицание С.А.Юрьева: “Разве «Грозу» Островский написал? «Грозу» Волга написала!” 6). Волга даёт представление о “высоком” и созвучна драматургии образа Катерины — трагического образа, “вставленного” в рамку бытовой “мещанской драмы”. В «Горячем сердце» ничего похожего нет — и символ “Волги” для неё оказывается лишним. Но сам топос “города Калинова” от отсутствия Волги не изменяется.