Юлий Халфин
школа №57
Москва
Собрание пёстрых глав пушкинского романа разворачивает такое обилие картин, лирических излияний, литературных реминисценций, что не сразу замечается стройность и завершённость отдельных лейтмотивов.
Избранный нами мотив может показаться поначалу второстепенным и бледным, но стоит представить себе главную героиню, как лунный свет хлынет целыми потоками, заливая окрестные леса, сияя на снегах, мягко вступая в сумеречные окна.
Татьяна проходит сквозь весь роман — “освещена лучом Дианы”. Между нею и ночным светилом существует некая загадочная связь. Она пробуждается, “когда в лучах луны восток лениво почивает”. Наступит вечер, “луна обходит дозором дальний свод небес”, няня рассказывает печальную повесть о своём венчании, “сквозь сумрак лунный” явно проступает грядущая судьба героини.
“Луны при свете серебристом” движется Татьяна к дому своего героя. “Сквозь сумрак лунный и этот бледный полусвет” видит она кабинет Онегина, замершие вещи. Она хотела увидеть его, понять, но при этом призрачном свете ей сверкнули две его маски: “столбик с куклою чугунной” и “лорда Байрона портрет”. Луна загадывает ей загадки, она пытается их разрешить и предположить, что он лишь тень этих теней, “ничтожный призрак”. Так ли это? Луна — не солнце. Её ответы смутны и призрачны.
Чем ярче разгорается лунный свет, тем ярче накал чувств героини.
...луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слёз...
Это рассказ о ночи безумной любви, безумной исповеди. Всё вокруг замирает “при вдохновительной луне”.
Луна вдохновляет поэтов (рассказывает автор), она же вдохновила героиню на этот “безумный сердца разговор”.
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну,
Вдруг мысль в уме её родилась...
Словно буквально мысль внушена этой таинственной её вдохновительницей (“далеко носилась”!).
При луне гадает Татьяна. Вместо ответа “в тёмном зеркале одна дрожит печальная луна” (её рок). Напоённое лунным светом зеркало лежит под подушкой, и Татьяна видит свой лунный сон: “Печальной мглой окружена” героиня на снеговой поляне. “Луч светил ночных” озаряет хмурый лес.
Как истинные двойники, героини движутся в едином ритме. Закончила Татьяна письмо — “и вот уж лунного луча сиянье гаснет”. “Луна сокрылась за горой” — несомненный знак, что “пилигримке молодой пора, давно пора домой”. “Настанет ночь”, “и в сад идёт она грустить”.
У них одни и те же эпитеты: печальный, томный, бледный, дрожащий, трепетный. Они характеризуют то Татьяну, то её “небесную подругу”. “Томный свет” освещает “Татьяны бледные красы”. Татьяна “к луне подъемлет томно очи”. “Лунного луча сиянье гаснет”. Татьяна “бледнеет, гаснет и молчит”. “Дрожит печальная луна”. Татьяна “дрожала и бледнела”. Печальной мглой окружены обе героини. Либо они просто нечто единое. Сказано же о Татьяне: “утренней луны бледней”.
Татьяна в романе словно бы не живёт при свете дня. То есть она, конечно, существует, но зримые картины, рисующие её, даны только в ночном обрамлении (Луна существует днём, но нам не видна). Всё же решающие события её жизни (разговор с няней, письмо, объяснение с Онегиным, вещий сон) совершаются в полутьме.
В пронизанной лунным светом онегинской “келье” Татьяна “как очарована стоит”. Она навсегда очарована этим магическим светом. Погружена в свои ночные грёзы, вещие сны. Она таится в ночном саду. “Во тьме морозной”, в “печальной мгле”, у неё “темнеющие очи”. Её избранник “в прозрачной темноте мелькнул”.
Из петербургского света она тянется “в сумрак липовых аллей”.
В последней главе, желая представить её обобщённый облик, поэт оставляет лишь одну деталь:
...во мраке ночи
К луне подъемлет томно очи.
Немногие светлые картины, связанные с Татьяной, не разрушают цельности образа сумеречной девы.
Через окно (то есть из своего сумеречного пространства) глядит она на “побелевший двор”.
Когда за окном “зари багряный луч играет” (это не её фон — это фон Ольги), влетает легче ласточки её сестра. “Она, сестры не замечая”, вся остаётся в ночной стихии своего страшного сна. После ночи письма сказано: “она зари не замечает”.
Интересно, что в первой главе, где нет Татьяны, нет и луны. “Вод весёлое стекло не отражает луч Дианы”. Здесь в луне не видят поэзии. А только “видят в ней замену тусклых фонарей”. В восьмой, тоже петербургской главе это мотив возникает лишь как воспоминание.
При свете утренних лучей простится героиня со своими милыми долинами и лесами. Её луна навсегда останется здесь, в сумраке липовых аллей.
Небесная лампада освещала романтическую героиню (“распущенные власы... капли слёз”, “воображение мятежное”, “яд желаний”). На этом пути Татьяну ждала трагедия. Она избирает реальный путь. Романтическая взвихрённость сменяется строгостью и стройностью:
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива.
Облик её исполнен дневной ясности:
У ней и бровь не шевельнулась,
Не сжала даже губ она.
Резко бьёт в глаза чрезмерно яркая живописная деталь:
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?
Неожиданная не только потому, что наш глаз привык к бледным полутонам её портрета, но ещё и потому, что в пушкинском романе почти отсутствуют цветовые эпитеты. Пушкинский эпитет определяет идею, состояние, но не цвет: пустынный снег, молчаливый кабинет, неугомонный град, пёстрый фараон и тому подобное. Лунный свет поэт назовёт “бледный”, “печальный”, но никогда не “золотой”, “жёлтый”. Единственный раз встретится эпитет “серебристый”, но это не цвет (серебряный), а блеск, оттенок.
Для художника, мимоходом бросившего: “фламандской школы пёстрый сор” — “малиновый берет”, — деталь явно нарочитая. Он словно желает разрушить сложившийся в нашем сознании ночной образ героини.
Томные, бледные, сумеречные тона сменяются блеском и сиянием столь ярким, что даже сверкающая “Клеопатра Невы”, оказавшись рядом с Татьяной, “затмить соседку не могла, хоть ослепительна была”.
Последний раз возникнет лунная тема в седьмой (переходной) главе — но в каком странной виде!
У ночи много звёзд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Сравнение, что раньше подчёркивало отъединённость героини, теперь подчёркивает её центральное положение. Образ, рождающий представление о сумраке, теперь обозначает первенство в сиянии.
Поэтическая символика, говорившая о полёте вдохновения, о тайне мира, оборачивается плоской аллегорией, подобием блёсток мадригальных, светским комплиментом (красавицы-звёзды; первая красавица — луна).
Пушкинская луна не могла остаться той же в мире, где в ней видят только “замену тусклых фонарей”.
Впрочем мысль поэта не бывает столь однозначна. Следующие строки придают теме иной поворот:
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жён и дев блестит одна.
Образ вновь серьёзен и насыщен глубиной чувства.
Но почему неведомой героине подарен Татьянин лейтмотив? Почему она предпочтена?!
Перед нами та, “с которой образован Татьяны милый идеал”. Величавая луна, поэтическая муза, милый идеал, бессмертная возлюбленная — разные воплощения единой поэтической мысли.
* * *
Знаком луны отменены все основные герои романа.
Для поэта — это “вдохновительная луна”. С ней связаны поэтические восторги, “мечты о дальней стороне, о чудной ночи”. Ей посвящаются прогулки среди любимых рощ. С ней неразрывны представления о молодости, о любви и красоте, и тому подобное.
Татьяна — муза поэта, луна, иное воплощение поэзии, её естественный двойник.
Ольга кругла, красна лицом, “как эта глупая луна на этом глупом небосклоне”.
Двулика луна Ленского. Она пришла с ним из странствий под небом Шиллера и Гёте. Она царица той книжно-романтической страны, “где долго в лоно тишины лились его живые слёзы”. Две непохожие судьбы мог бы он осуществить. Одну под луной всех поэтов (“он рощи полюбил густые, уединенье, тишину, и ночь, и звёзды, и луну”) (2, XXII). Но его богиня вздохов нежных не отличает юного гения от заезжего улана. Величавая Диана оборачивается круглолицей сельской простушкой. Его песнь ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна.
Взлелеянный лучами простодушной Дианы, он может обрести судьбу уездного франтика Петушкова или тамбовского поэта мосье Трике.
Онегин помечен луной со “знаком минус”. В главах, посвящённых ему, луна навсегда отсутствует.
Не понял он мечтательницы нежной, охаял её небесную подругу. Луна чужда ему, как чужды роща, лес и поле, преданья милой старины и поэзия. (Он бранит не только луну, но и божественного Гомера, не в силах “постичь стихов российских механизма”.)
Почему же всё-таки пересекается его судьба с лунной девой? Странную на первый взгляд мысль бросает Онегин, когда глядит на сестёр Лариных: “В чертах у Ольги жизни нет”. Казалось бы, наоборот: Татьяна бледна и меланхолична, Ольга — алее багряной зари. Пояснение рядом: “...точь-в-точь в Вандиковой Мадонне...” Это легко понять в устах Пушкина, видевшего “чистейшей прелести чистейшей образец” в Мадонне Рафаэля. Живое биение жизни для него в духовном горении, в лунных озарениях музы. Героиня же — кровь с молоком — находится в том же ряду, что сельская скука, стёганый халат, брусничная вода и разговоры о вине.
Онегин отличил Татьяну, но полюбил не её, а её светскую маску. (Напомним, что сама Татьяна и свой блеск, и все успехи считает лишь “ветошью маскарада”. Душою она по-прежнему живёт там, где посещали её трепетные сны воображенья. Не только автор, но и герой произносят (не сознавая) себе приговор: “Я выбрал бы другую, когда б я был, как ты, поэт””. “Но он не сделался поэтом”, “не сошёл с ума”. Если письмо Татьяны — это “безумный сердца разговор”, то письмо Онегина заключает страсть в пристойные светские формы. Поэт, по Пушкину, — всегда безумец. Любовное безумие Онегина рисуется не без иронии: “ронял в огонь то туфлю, то журнал” да “мурлыкал” популярные итальянские песенки. Влюблённый Онегин “походил на поэта” не более, чем карикатура. И занят он, сказано, не той, подлинной Татьяной, а “равнодушною княгиней”.