Светлана Молчанова
Сравнительный анализ драмы «Бесприданница» и комедий «Бедная невеста», «Таланты и поклонники»
“Видали вы, как трава пробивается сквозь скважины кладбищенских памятников, ветшающих, распадающихся, хотя они и каменные?.. Так веяния жизни пробиваются сквозь трещины теории — надгробного памятника, имеющего значение только как напоминание о том, что когда-то жило и волновало нас”. Как ни прискорбно признаться, образ АполлонаГригорьева точен и неопровержим. Литературоведам-теоретикам приходится ворочать эти “надгробные плиты”, но парадокс жизни, а вернее, её логика в том, что и без этих плит человечеству не обойтись.
При жизни А.Н.Островского его творчество было “больным местом современных теорий” (Ап.Григорьев) и привлекало, как мы бы сказали сегодня, внимание текущей критики. Самыми значительными явлениями в этой полемике, остающимися живыми и по нынешний день, стали статьи Н.Добролюбова и Ап.Григорьева. Многое в их известных статьях устоялось, превратилось в чёткое понятие, крепкий афоризм. Другое хотелось бы оспорить и осмыслить то, что долгое время оставалось за рамками исследований, замалчивалось.
Трудно не согласиться с Григорьевым, когда он пишет о творческой деятельности Островского — “свободная, и со всеми своими недостатками целостная, органическая, живая”, она “ускользала из-под ножей теорий”. Однако Н.Добролюбов — “теоретик”, по терминологии Григорьева, — в своей развёрнутой и острозлободневной статье «Тёмное царство» утверждал: “Преследование самодурства во всех его видах, осмеиванье его в последних его убежищах, даже там, где оно принимает личину благородства и великодушия, вот, по нашему убеждению, настоящее дело, на которое устремляется талант Островского…” Пылкость и поглощённость своей идеей не позволили Добролюбову до конца разобраться в природе художественного таланта драматурга. Он не заметил того, о чём сам художник писал в одном из своих писем (сентябрь, 1853): “Исправители найдутся и без нас. Чтобы иметь право исправлять народ, не обижая его, надо ему показать, что знаешь за ним и хорошее; этим-то я теперь и занимаюсь, соединяя высокое с комическим”.
В известных статьях Григорьева «После “Грозы”», имеющих подзаголовок «Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу», выражен гораздо более широкий и справедливый взгляд на творчество нашего национального драматурга. “Имя для этого писателя, для такого большого, несмотря на его недостатки, писателя — не сатирик, а народный поэт. Слово для разгадки его деятельности не «самодурство», а «народность». Только это слово может быть ключом к пониманию его произведений. Всякое другое — как более или менее узкое, более или менее теоретическое, произвольное — стесняет круг его творчества”. Но Ап.Григорьев не был бы истинным критиком, если бы не нашёл всё-таки своих точных понятий и определений для такого явления, как творчество Островского. Наряду с только что подчёркнутым — “народность” — надо поставить другую формулу — “оразумление жизни”. Задача, достойная человека, который видел в окружающей его жизни не только мерзости самодурства, но и поэзию быта и бытия.
Оставим, однако, полемики прошедших времён, взяв из них то, что отвечает сегодняшним запросам науки, общества и личности. Обратимся к проблемам теории литературы. Проникновение в действительное содержание художественного произведения невозможно без глубокого анализа формы, в которую оно облечено.
Особый вид драматургического сюжетосложения принято обозначать термином драматическое действие. Этому вопросу посвящено немало работ, в том числе Б.Кастелянца, С.Владимирова, В.Сахновского-Панкеева, Г.Гачева, В.Хализева, Эрика Бентли и других теоретиков драмы. Не останавливаясь на этом вопросе подробно, предложим такое определение драматического действия, которое ставит акцент на телеологическом смысле драмы, выявляет возможности выражения авторского начала в драматическом произведении. Драматическое действие рассматривается как система ситуаций, конфликтов, поступков персонажей и других элементов, наиболее выпукло и определённо демонстрирующая разницу между целью-идеалом персонажей и результатом-реальностью, в осуществлении которого решающую роль играют всеобщие закономерности (действие надличных сил), конкретно-историческая необходимость и свободная воля личности.
Чем точнее драматург осознаёт всеобщие закономерности жизни, чем глубже его восприятие драматических сторон бытия, чем полнее он может выразить неизбежность результата-реальности, тем сильнее воздействие драматического произведения на читателя-зрителя и тем сложнее и драматичнее отношения автор–зритель.
Пьесы А.Н.Островского могут служить каноническими примерами в построении драматического действия. В 1860 году академик П.А.Плетнёв, бывший тогда ректором Петербургского университета, пишет отзыв на «Грозу», представленную на Уваровскую премию: “Драматическое движение нигде не ослабевает, и между тем общественные отношения и естественный ход жизни никаким искусственным усилием не нарушены и не ослаблены”.
Сравнивая пьесы «Бедная невеста», «Бесприданница» и присоединяя наблюдения над пьесой «Таланты и поклонники», мы старались взять каждое из произведений “в самом себе” и одновременно раскрыть сущность и особенность их сюжетосложения.
«Бедная невеста» — 1852 год. Ранний Островский.
«Бесприданница» — 1878 год. Публикация в первом номере «Отечественных записок» за 1879 год. Зрелое творчество. Безусловный шедевр драматурга. Премьера состоялась в бенефис Н.И.Музиля. Роль Ларисы исполняла Г.Н.Федотова. Впоследствии в этой роли блистала В.Ф.Комиссаржевская.
«Таланты и поклонники» — 1881 год. Одна из последних пьес Островского. Плод его зрелых размышлений. Премьера состоялась в бенефис Н.И.Музиля. Роль Негиной была отдана Островским М.Н.Ермоловой, несмотря на то, что отношения их в театре были достаточно сложными.
Начнём с названия пьес: два из них синонимичны. Однако «Бесприданница» звучит гораздо жёстче, даже фонетически. Слово “бедная” кроме первого значения — неимущая или малоимущая — несёт оттенок ещё одного значения — несчастная, возбуждающая жалость и сострадание. Как видим, в названии драмы «Бесприданница» нет уже этой мягкой подсветки.
Неслучайны и знаковы именования героинь. Мария Андреевна Незабудкина — скромный цветок, самое распространённое и любимое на Руси имя. Лариса Дмитриевна Огудалова — гибнущая чайка, чья судьба, возможно, подсказала Чехову известнейшую реплику: “Помните, вы подстрелили чайку?” Наконец, Александра Николаевна Негина — единственная из персонажей Островского, которой он подарил свои имя и отчество.
Несмотря на то, что Островский с “сердечной теплотой” относится к своим героиням, в «Бесприданнице» всякое событие, действие, намёк доводятся им до конца. Есть этот намёк и в фамилии героини. Уже во втором явлении первого действия, в беседе Кнурова и Вожеватова о предстоящем замужестве Ларисы, Кнуров не без усмешки замечает о её матери Харите Игнатьевне: “Бойкая женщина”. Вожеватов вторит ему: “Уж очень проворна”. Кнуров продолжает: “Как это она оплошала? Огудаловы всё-таки фамилия порядочная…” (Здесь и далее курсив мой. — С.М.) И опять усмешка, на этот раз скрытая автором: фамилия Огудаловы, если разобраться, не такая уж “порядочная”. В диалектах Тамбовской, Пензенской, Вологодской губерний глагол “огудать” значит обольстить, обмануть, облапошить, обвести; имя существительное “огудала” — плут, мошенник, обманщик. Горько, должно быть, Ларисе носить такую фамилию. К сожалению, этот аспект авторского замысла теперь практически потерян для зрителя.
Персонажи-мужчины образуют вокруг героинь своеобразные “силовые” квадраты. “Характеры в драме, — писал в 20-е годы С.Балухатый, — это и есть первичные образные единицы — силовые носители драматического действия”. В «Бедной невесте» и в «Бесприданнице» эти “вершины квадратов” соответствуют друг другу.
Владимир Васильевич Мерич («Бедная невеста»), конечно, не блестящий Сергей Сергеевич Паратов («Бесприданница»), однако роль его в пьесе та же. Оба не могут себе позволить жениться на бедной невесте, но охотно разрешают увлечься, поиграть, показать свою власть над искренним женским сердцем. В обеих пьесах эти персонажи представлены как “идеал” мужчины для героинь, в котором каждой из них придётся горько разочароваться. Оба совершенно сознательно обманывают доверчивых девушек.
У Паратова есть размах и смелость, у Мерича — натиск и пошлость. Опасаясь возвращения домой матушки Незабудкиной и срывая торопливый поцелуй, он тоже толкует о смелости, но не о своей: “Смелей, Мери, смелей!” Эпизод выглядит, как сцена из переводной оперетки. Впрочем, рассказ Ларисы Дмитриевны о том, как Паратов стрелял в монету в её руке, даёт нам представление о сцене весьма сомнительного содержания. Во всяком случае, кто выказал больше смелости — стрелок или мишень, судить можно двояко. Именно в этом диалоге-споре Карандышев бросает очень меткие суждения о Паратове, называя его смелость — дерзостью и заключая: “Сердца нет, оттого он так и смел”.
В конце концов, истинно мужской смелости — отвечать за свои поступки — не хватает обоим “идеалам”. Мерич в указанной сцене откровенно трусит: “Я боюсь, что Анна Петровна меня здесь застанет…” Когда же он оказывается перед необходимостью решительного выбора и действия, то в его смятении видна всё та же трусость: “Впрочем, я не думал, что ты так привяжешься ко мне”; “Я люблю тебя, Мери! Я увлёкся, я не сообразил”; “Жениться я не могу на тебе, да и отец мой не позволит”.
После заволжской прогулки Паратов не соглашается везти Ларису домой, пытаясь отослать её с Робинзоном. На все её требования: “Вы меня увезли, вы и должны привезти меня домой”; “Я должна или приехать с вами, или совсем не являться домой”; “У меня один жених: это вы”; “Я думала, что ваше слово искренне, что я его выстрадала”, — Паратов, уклоняясь, витийствует. Сергей Сергеевич желает, чтобы последнее слово разрыва прозвучало не из его уст, а из уст Ларисы Дмитриевны. Поэтому ответ его звучит в виде сложно закрученного риторического вопроса: “…Допускаете ли вы, что человек, скованный по руками и по ногам неразрывными цепями, может так увлечься, что забудет всё на свете, забудет и гнетущую его действительность, забудет и свои цепи?” А подводит итог столь же пустое риторическое восклицание, долженствующее оправдать его: “Разве я в состоянии был помнить что-нибудь!”