“Ты только о себе беспокоишься... Тебе наплевать на меня! Не со мной, так с другой ты всё равно гулял бы за хутором. Но тебе и грешить хочется, и в холодке, в тени хочется остаться, чтобы никто про твои блудни не знал... А так, милёночек, не бывает, чтобы всю жизнь в холодке спасаться! <...> Да на чёрта ты мне нужен, такой трус слюнявый?.. Всего-то он боится, на всех оглядывается, от ребятишек и то шарахается, как полоумный... Думала, что ты человек как человек, а ты вроде Макарки моего: у того мировая революция на уме, а у тебя авторитет. Да с вами любая баба от тоски подохнет!” — выговаривает Давыдову Лушка.
Давыдов, готовый отдать за партию всю кровь до последней капли, не боится смерти, но не на шутку пугается неожиданного визита Лушки к себе на квартиру в позднее время: хозяйка может рассказать об этом жадным до сплетен бабам, “а там дойдёт и до района, и в райполеводсоюзе — чего доброго — пришьют дело, скажут: «Потому-то он и сев кончил только десятого, что к нему бабы бегали»”. Он “даже вспотел, вмиг передумав все последствия посещения Лушки и вольного разговора с ней”.
Но самое страшное — это исключение из партии. В споре с Устином Рыкалиным Давыдов чуть не пустил в дело плеть, за что мог бы положить свой партбилет на стол райкома. Вспоминая об этом, он “зябко передёрнул плечами и на секунду почувствовал, как по спине прополз знобящий холодок...”
Страх диктует особую осторожность в общении с начальством. Давыдов внимательно слушает секретаря райкома, пробирающего его за то, что не дал под праздник кооператору подводы для поездки за товарами, и “гремяченские бабёнки” вынуждены были топать за самым необходимым пешком в станицу. “Как же они после этого судили между собой о нашей советской власти? Или тебе это всё равно? А мы с тобой не за то воевали, чтобы ругали нашу родную власть, нет, не за то! — выкрикнул Нестеренко”.
Давыдову ли не знать, за что хуторяне ругают советскую власть! Но он молчит, понимая, что далеко не всё можно рассказать даже лучшему другу, тем более секретарю райкома. “Дело пришьют” — вот о чём нужно помнить всегда, особенно в разговоре с начальством. Однако наступит момент, когда Давыдов забудет об этой угрозе и решительно осадит вмешивающегося в его личную жизнь Нестеренко: “Ты, должно быть, только самому себе веришь, да и то по выходным дням, а всех остальных, даже кому ты в дружбе объясняешься, ты всегда под какое-то дурацкое подозрение берёшь... Как же ты при таком характере можешь руководить районной партийной организацией?” Этой реплики вполне достаточно, чтобы возбудить дело против председателя гремяченского колхоза, и неизвестно, чем закончился бы разговор, окажись на месте Нестеренко более амбициозный человек.
Новая работа целиком поглощает Давыдова, множество забот и дел требуют неусыпного внимания, но он не перестаёт бывать в поле. И снова автор останавливает наше внимание на том, как работает его герой. “Замучил ты и меня и быков. Дюже редко отдыхаешь”, — скажет председателю Варя и услышит в ответ: “Я и сам замучился до чёртиков”.
Едва знакомый с Давыдовым секретарь райкома связывает его состояние с последствиями любовной драмы: “Ты же в иных местах пахал глубже, чем трактор. Ты свою злость на земле срываешь, а обиду на быков перекладываешь...” Но Нестеренко, без сомнения, знает и то, о чём не принято говорить вслух: человек, живущий под постоянным прицелом (выражение “взять на прицел” Давыдов использует в качестве синонима к глаголу “присмотреться”), испытывает инстинктивное желание защититься, спрятаться, скрыться и погружается в работу, которая кажется надёжнейшим из убежищ. По мнению Пришвина, с этого начинается необратимый процесс разрушения души: “Существует аппарат, которым просвечивают всякую личность. Постоянную тревогу, чтобы не просветили, можно прикрыть усердной работой без всякой затраты своей личности... и в этой тревоге заключается трата себя, расход: легко дойти до мании преследования”.
Трудно предсказать, во что могла бы вылиться борьба Давыдова со страхом, зато в романе представлена история человека, потерпевшего в этой борьбе сокрушительное поражение. Якову Лукичу Островнову, раздирающемуся, “как бык на сколизи”, между колхозом и Половцевым, некому рассказать о том, как он болеет душой, одновременно строя и разрушая общественное хуторское хозяйство. Его увлекает работа, в голове рождаются всяческие проекты, но угнетает сознание обречённости: “Куда же теперь деваться? Не сносить мне головы...” “Тошнотный страх” разрушает тело, приближая болезни, заявляющие о себе то внезапным сердцебиением и головокружением, то приступами тоски и отчаяния, разъедает душу и уродует психику, подталкивая трусливого от природы Якова Лукича к преступлениям. Процесс стремительного распада личности отражён в сравнениях. В начале первой книги мы видим крепкого, здорового человека, который живёт “скучно, как выхолощенный бугай: ни тебе созидания, ни пьяной радости от него”, в начале второй он же, “по-собачьи покорный и дрожащий”, предаёт Половцеву свою мать.
Чудовищность преступления вызывает желание добраться до его истоков. В отличие от Шалого, Островнов не заглядывал в далёкое будущее, он хотел хорошо жить в настоящем, мечтал выучить сына в юнкерском училище, купить маслобойку, держать в хозяйстве работников.
Первый хозяин в Гремячем не собирался до конца дней своих оставаться хлеборобом и не связывал будущее своего сына с землёй. Будь его воля, он охотно обменял бы весь свой опыт на автомобиль. Раздумья Шалого о смысле жизни и о своём следе в ней показались бы Якову Лукичу смешными, ибо наследство он воспринимал только в плане материальном.
Хорошо знавший сельскую жизнь Пришвин отмечал, что, когда индивидуальность заостряется на достижении материального благополучия, всякий талантливый человек, живущий в деревне, превращается в кулака. Кулак, в понимании Пришвина, — это труженик и хищник одновременно.
Присутствующее в Островнове хищническое начало (не случайно Арханов сравнивает его с пригревшейся за пазухой гадюкой) совмещается с духовной инфантильностью, недоразвитостью. Беспримерный труженик проявляет полнейшую неспособность к внутренней работе. Освобождение себя от раздумий о великом и вечном обернулось нравственным бессилием, открывшим дорогу таким злодеяниям, о которых раньше ему и подумать было страшно.
Примечательно, что сына Островнова зовут так же, как Давыдова. Яков Лукич не допускает и мысли, что сын может поступить против его воли. “Куда же палец от руки? Куда я, туда и он”, — говорит он Половцеву. Семён Островнов — послушный сын и “хороший казак”. Дополнительный акцент на имени главного героя выводит на новый виток размышлений. Как же сочетаются в Давыдове умение слушать и послушание?
Ответить на этот вопрос помогают сцены, выстроенные по принципу бумеранга, которые отражают нестабильность положения человека в обществе, основанном на насилии. “Жертвы, прежде чем стать жертвами, были судьями, и будущие жертвы садились судить их”, — писал об этой нестабильности Г.Бакланов.
Первым попадает в положение судьи-жертвы Нагульнов. С наганом в руке агитировавший середняков вступать в колхоз и обещавший в случае отказа “гробануть” их так, что “всем чертям муторно станет”, он не подозревал, что вскоре сам предстанет перед лицом неумолимых судей, которые захотят отмежеваться от чересчур ретивого исполнителя. “Что они со мной делают? Как можно так? Угробить хотят?.. Я же не враг, зачем со мной так?” — в смятении думает Макар, ошеломлённый решением бюро райкома. Воспринимающий исключение из партии как гражданскую смерть, он хочет покончить жизнь самоубийством, но переполненность ненавистью удерживает его от этого шага: Нагульнов не позволит врагам торжествовать над своей смертью, а “сражаться с гадами” можно и беспартийным.
В подобной ситуации вскоре окажется и Давыдов, не предполагавший, что его героические усилия по возвращению на работу отправившихся в церковь женщин могут быть расценены как вражеская диверсия. Думал ли он, распекая Устина Рыкалина и объявляя его открытым врагом колхозной жизни, что вскоре сам окажется на его месте?
“...Ты, бывший морячок, по самые уши залез в религиозные предрассудки... Ты на колхозных лошадях по воскресеньям старух возишь в церковь молиться, вот что ты делаешь!.. Хорош коммунист, нечего сказать! Других в мелкособственнических настроениях уличаешь, а сам чёрт знает чем занимаешься. Где же твоя политическая сознательность? Где твоя большевистская идейность и непримиримость к религии?.. Как хочешь, но на бюро райкома я поставлю вопрос о твоём поведении, имей в виду!” — такие обвинения в свой адрес слышит Давыдов от председателя тубянского колхоза Поляницы, разрешившего своим колхозникам вывезти сено, накошенное гремяченцами. Понятно, что попавший в щекотливое положение Поляница хочет запугать Давыдова и замять дело, но тот со всей серьёзностью готовится к отражению возможного нападения. Прежде всего он решает выяснить, кому принадлежит спорная земля, а потом поехать в райком: “...пусть там нам мозги вправят: мне — за старух, а Полянице — за вредительское воспитание колхозников”.
Перед лицом райкома Давыдов готов признать и несуществующую вину, и обезопасить себя встречным доносом, и понести незаслуженное наказание. Он послушно принимает правила игры, не задумываясь о последствиях. А жизнь продолжает подбрасывать проблемы, требующие незамедлительного решения.