Вячеслав Влащенко
Санкт-Петербург
В «Герое нашего времени», первом в русской литературе философско-психологическом романе, Лермонтов на пути “углублённого и детализированного, почти научного анализа человеческой души” (Д.Максимов) выступает непосредственным предшественником Толстого и Достоевского, сделавших главные художественные открытия в русской прозе XIXвека. Если Толстой открыл диалектику души, то есть показал, как “одни чувства и мысли развиваются из других” (Н.Чернышевский), то Достоевский открывает двойственность человеческой души, переходящую в двойничество личности, характера. Если Толстой всё объясняет и в значительной степени уничтожает неопределённость, если у него сильнее выражено мощное аналитическое (“мужское”) начало, то в героях Достоевского мы часто видим загадочность, неопределённость, непредсказуемость, а переход от одного полюса к другому совершается неожиданно, скачком, через слово “вдруг” — одно из ключевых слов в художественном мире Достоевского.
В романе Лермонтова остаётся ещё много тайн и загадок. Об одной из них и пойдёт речь в этой статье.
В повести «Тамань», открывающей «Журнал Печорина», главный герой романа описывает одно из приключений, происшедших с ним во время следования из Петербурга "в действующий отряд". Здесь характер героя раскрывается ещё не столько изнутри, сколько через действия и поступки. В Печорине, человеке "с большими странностями", ярко проявляются детское любопытство, интерес к жизни "честных контрабандистов", жажда приключений и борьбы, и в то же время в повести резким диссонансом этому звучит последняя фраза: "Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да ещё и с подорожной по казённой надобности!.."
Самую высокую оценку художественной стороне повести дали Белинский ("Это словно какое-то лирическое стихотворение, вся прелесть которого уничтожается одним выпущенным или изменённым не рукою самого поэта стихом...") и Чехов, который в письме к Я.Полонскому восхищался её языком, "доказывающим тесное родство сочного русского языка с изящной прозой", а в разговоре с Буниным говорил о мечте "написать такую вещь... и умереть".
Прямо противоположное мнение высказал один из лучших русских стилистов XXвека В.Набоков, который в 1958году перевёл роман Лермонтова на английский язык и назвал «Тамань» "самым неудачным из всех рассказов", а чеховское представление о её совершенстве — "нелепым" (Предисловие к «Герою нашего времени» // Новый мир. 1988. №4. С.194, 195).
Современный исследователь А.Жолковский считает, что повесть "образует очередное звено в русской (анти)романтической традиции, по-новому разрабатывая знакомую тему столкновения героя с «иной» жизнью, персонифицированной в виде экзотической героини... В повести, в сущности, ничего не происходит: герой оказывается в Тамани лишь по необходимости и лишь от скуки заинтересовывается героиней; они не влюбляются друг в друга; герою не удаётся соблазнить героиню, а ей — убить его; герой не умеет плавать, а его пистолет, вместо того чтобы стрелять, идёт на дно; вообще, герой не контролирует событий, но он и безразличен к их неудачному исходу" (Блуждающие сны и другие работы. М., 1994. С.277, 279).
Именно из этой повести мы неожиданно узнаём о том, что Печорин не умеет плавать: "О, тут ужасное подозрение закралось мне в душу, кровь хлынула мне в голову! Оглядываюсь — мы от берега около пятидесяти сажен, а я не умею плавать!"
Печорин в конкретной ситуации — в нескольких метрах от берега — вдруг оказывается беспомощным, как ребёнок, так как не умеет плавать. И это тот самый Печорин, который подчиняет своей воле всё, что его окружает, в ком, по словам Веры, "есть власть непобедимая", есть сознание своей исключительности и чувство безусловного превосходства над другими, в ком отчётливо проявляются честолюбие, гордыня и самолюбие, кто в концовке повести «Княжна Мери» так живописно уподобляет себя "матросу, рождённому и выросшему на палубе разбойничьего брига", кого Лермонтов в черновиках к роману сравнивает с тигром.
Можно ли представить себе матроса или тигра, не умеющих плавать?
Обычно исследователи в этом не видят проблемы и не задают вопрос: почему? Мы неоднократно ставили этот вопрос в различных школьных и студенческих аудиториях и убедительных психологических объяснений этого факта не слышали. Можно предположить, что это связано с проблемой художественного метода романа, "синтезирующего, романтико-реалистического метода" (Б.Удодов), что это черта и свойство романтического героя, что это чисто "романтический элемент" философско-психологического романа. И тогда эта странность героя не требует условий реалистического правдоподобия и психологических мотивировок для объяснения. По словам А.Гурвича и В.Коровина, авторов одной из статей в «Лермонтовской энциклопедии», "в натуре Печорина немало загадочного, рационально не объяснимого, психологически сходного с героями романтических произведений. Романтическое и реалистическое начала находятся в нём в сложном взаимодействии, в состоянии подвижного, динамического равновесия" (с.477).
Но эта же деталь — неумение героя плавать — в контексте всего произведения по законам русской классической литературы должна нести в себе определённую художественную идею, многозначную идею. Попробуем выделить несколько её граней.
Неумение плавать говорит о детской беспомощности и беззащитности Печорина перед водной стихией, одной из основных стихий мироздания. Если в бытовом мире — в обывательской среде драгунских капитанов, княжон, романтических фразёров и пьяных казаков — он всех побеждает, испытывая наслаждение в самой борьбе ("...я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь"), рискуя своей жизнью ("Пуля оцарапала мне колено"; "Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет"), то в мире бытия Печорин — ребёнок, не умеющий "плавать", испытывающий непреодолимый метафизический страх перед смертью.
Вообще, в Печорине было много детского — высокого и низкого. Это и детская улыбка ("В его улыбке было что-то детское"); и детская внешность ("Он был такой тоненький, беленький, на нём мундир был такой новенький..."); и детский страх перед гаданием ("Когда я был ещё ребёнком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены; это меня глубоко поразило..."); и детские забавы ("Раз, для смеха, Григорий Александрович обещал ему дать червонец, коли он ему украдёт козла из отцовского стада..."); и детское любопытство, интерес к людям, к жизни, к себе ("После этого стоит ли труда жить? а всё живёшь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового..."; "Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия"); и детский эгоизм ("Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо..." — "Да когда она мне нравится?.."; "Таков уж был человек: что задумает, подавай; видно, в детстве был маменькой избалован..."; "...ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей..."); и детская, "ангельская" чистота и непосредственность в восприятии природы ("Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка; солнце ярко, небо синее — чего бы, кажется, больше? зачем тут страсти, желания, сожаления?.."; "Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, всё в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озарённых южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утёса на утёс").
И повествователь в повести «Бэла» пишет о детском чувстве природы в человеке: "...какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: всё приобретённое отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять".
В тексте романа изображена только одна жизненная ситуация, когда Печорин чувствует себя слабым ребёнком. После дуэли с Грушницким, на которой он безжалостно и хладнокровно на краю пропасти расстрелял несчастного Грушницкого, а Вернер "с ужасом отвернулся" от убийцы, на которой Печорин убивает не только своего пародийного двойника, свою "обезьяну", но и лучшие чувства в себе ("Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своей совестью?"; "У меня на сердце был камень"), он возвращается в Кисловодск и получает прощальное письмо от Веры. И вдруг Печорин преображается, единственный раз в романе молится и плачет: "Я молился, проклинал, плакал, смеялся... нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При возможности потерять её навеки Вера стала для меня дороже всего на свете — дороже жизни, чести, счастья <...> я остался в степи один, потеряв последнюю надежду: попробовал идти пешком — ноги мои подкосились: изнурённый тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и, как ребёнок, заплакал <...> душа обессилела..."
Этот эпизод имеет глубокое символическое значение. Печорин навсегда потерял не только Веру, любимую женщину, но и веру в Бога, надежду на будущее и любовь к людям, что, как показал Л.Толстой в своей автобиографической трилогии, дано от природы каждому ребёнку в детстве. Герой Лермонтова безвозвратно утратил ту связь с людьми, то гармоническое мироощущение, которое свойственно человеку в детстве, когда "на душе легко, свежо и отрадно" и мечты "наполнены чистой любовью и надеждами на светлое счастье" (Л.Толстой).