Все свои усилия Фамусов направляет на решение одного вопроса: кто же тайный претендент на руку Софьи, с кем она крутит? Его ближайшая цель — выдать дочь за Скалозуба или кого-нибудь столь же “достойного”. Поэтому неизвестный возлюбленный для него помеха. Жизненный опыт, практический ум подсказывают ему, что люди хитры, изворотливы и им нельзя дать себя обмануть. Именно поэтому он так легко обманывается, застав Софью в передней с Чацким. Козни надо расстроить, а в заговоре против Фамусова все, кто признавал Чацкого сумасшедшим, то есть гости, дочь, обвиняющий её в неверности мнимый возлюбленный. “Хоть подеритесь, не поверю”, — говорит он Чацкому. Что же — гореотума.
Кажется, что из заметных персонажей пьесы остротой ума не блещет лишь Скалозуб. Но это на первый взгляд. Он, конечно, звёзд с неба не хватает, зато хватает кресты (пока, а скоро и до звёзд дойдёт) из рук начальства. Последнее обстоятельство, кстати, восхищает Фамусова, склонного видеть в успешной карьере потенциального жениха Софьи что угодно, только не ограниченность. Не исключено, что Павел Афанасьевич прав. Ведь сама фамилия бравого полковника говорящая. Как ни странно, он оказывается практически двойником Чацкого по части злословия и насмешки. Только если первый издевается от горечи и полноты души, то второй — потому что это модно. Лиза говорит про него: “Шутить и он горазд, ведь нынче кто не шутит!” 11. При всей казарменности острот Скалозуба некоторые из них не лишены претензии на тонкость:
Позвольтераскажувамвесть:
КнягиняЛасовакакая-тоздесьесть,
Наездница, вдова, нонетпримеров,
Чтобездилоснеймногокавалеров.
Надняхрасшибласьвпух, —
Жокенеподдержал, считалон, видно, мух.
Ибезтого, какслышно, неуклюжа,
Теперьребранедостаёт,
Такдляподдержкиищетмужа.
Намёк на перелицованную библейскую историю, как ни странно, очень соответствует обличениям Чацкого: “Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей — // Высокий идеал московских всех мужей”. Приключилось ли со Скалозубом какое горе от его казарменного ума — мы не знаем. Это осталось за рамками комедии.
Тот, кому, по общему мнению, от ума — горе, безусловно, Чацкий. Однако ум у него весьма специфический, с точки зрения обыденного сознания весьма условный. Более того, по многим параметрам герой с самого начала действия демонстрирует явные признаки безумия. Он спешит в дом Фамусова, к Софье, которую не видел три года. Ей семнадцать лет, значит, когда они расстались, было четырнадцать. Совсем ещё девочка. И вот не видевший этой девочки и практически не писавший ей герой вдруг решил, что влюблён, и бросился вёрст за семьсот в Москву.
Совершенно очевидна полная неспособность Чацкого представить себе психологическое состояние другого человека и как-то учесть это, скорректировав своё поведение. Софья не только не рада его появлению, но явно смущена и раздражена. Во-первых, они лишь минуту назад говорили о нём с Лизой. Во-вторых, приезд Чацкого нарушает её планы. Она злится ещё и потому, что может себе заранее представить насмешливую, уничижительную оценку Чацким её любовного выбора.
Чацкий сразу ожидает от Софьи некой радостной реакции: “Ну поцелуйте же, не ждали? говорите! // Что ж, раде? Нет? В лицо мне посмотрите”. Ему кажется, что его непременно должны были трепетно ожидать. Софья оправдывается, причём весьма комично:
Всегда, нетолькочтотеперь, —
Неможетемнесделатьвыупрёка.
Ктопромелькнёт, отворитдверь,
Проездом, случаем, изчужи, издалёка —
Свопросомя, хотьбудьморяк:
Неповстречаллигдевпочтовойваскарете?
Именно у моряка и надо спрашивать про встреченного в почтовойкарете.
Чацкий начинает восторженно вспоминать прошлое и немедленно требует от Софьи признания: “Не влюблены ли вы?“ Не дав ей толком ответить (она уклоняется от вынужденного признания, что естественно), он начинает витийствовать и не замечает, что эмоционально подавляет Софью. Она просто не успевает за его потоком злословящего красноречия, всё более и более раздражается. Дело, наконец, доходит до прямой колкости. На тираду о смеси двух языков — “французского с нижегородским” — девушка замечает: “Но мудрено из них один скроить, как ваш”. Оправдываясь, герой не находит ничего лучшего, как задеть Молчалина. Следует знаменательная проговорка: “Что я Молчалина глупее?” В том-то и дело, что в данной ситуации — глупее. Тот бы себе подобной оплошности не позволил. В итоге Софья в ярости: “Не человек! змея!”
И вот именно теперь, “подготовив почву”, Чацкий начинает объясняться ей в любви: “И всё-таки я вас без памяти люблю...” Дальше ремарка: “Минутное молчание”. Вот где концентрируется чувство. Но он сам же переносит акцент на слова, всё такие же колкие, и Софья не верит, не замечает его страдания, спрятанного в шутке: “Велите ж мне в огонь — пойду как на обед”. А она подхватит и тоже отделается как бы шуткой: “Да, хорошо — сгорите, если ж нет?” Уже сейчас все ясно: его не любят. Но герой не в состоянии заметить этого совершенно явного обстоятельства, не в состоянии поверить, потому что поверить — лишиться надежды.
Надежды на что? На счастье, разделение? Да, конечно, но не только. Ведь Чацкий и в самом деле самый умный, самый яркий персонаж пьесы, и в том, что восхищение общества, любовь героини достаются не ему, есть что-то, с чем не может примириться душа, что-то такое, что препятствует мировой гармонии. В конце концов, Чацкий не может поверить, что мир столь примитивен и жалок. Выбор его возлюбленной — Молчалин. А это не просто больно, это непостижимо.
Здесь начинается трагедия слепой надежды, трагедия бедного, оглушённого своим взлелеяно-придуманным чувством Чацкого. Ему всё время дают понять, что он лишний, ему почти прямо заявляют, что его не любят, косвенно приводят в пример Молчалина, но именнопотому, чтоемуговорятправду, герой не в состоянии в неё поверить 12. Мешает ум. Ум не приемлет такой глупой, такой примитивной правды.
Настроив против себя своими разговорами любимую девушку, Чацкий принимается за её отца. Во-первых, он почти не отвечает на его расспросы и переводит разговор на Софью Павловну, а Фамусова это раздражает. Во-вторых, едва увидев хозяина дома и не перемолвившись с ним и двумя словами, Чацкий спешит откланяться, объясняя это весьма своеобразно: “Простите; я спешил скорее видеть вас, // Не заезжал домой. Прощайте!..” Это в самом деле похоже на... безумие.
Второе свидание героя с Фамусовым столь же невероятно. Если Чацкий любит Софью и собирается на ней жениться, не худо бы заручиться расположением её отца. Вместо этого, прекрасно зная консервативные взгляды Фамусова, молодой человек начинает проповедовать либеральные идеи, обличает московский быт (то есть в конечном счёте самого Павла Афанасьевича, который — плоть от плоти московского барства), да ещё при Скалозубе, и доводит предполагаемого тестя чуть ли не до исступления. Он до такой степени забывает о цели своего присутствия здесь, что на нетерпеливый вопрос Фамусова относительно намерений жениться на Софье отвечает: “А вам на что?” Можно предугадать реакцию собеседника:
Менянехудобыспроситься,
Ведьяейнесколькосродни;
Покрайнеймереискони
Отцомнедаромназывали.
Чацкий опять ставит себя в ситуацию, когда над ним откровенно издеваются. Он очень умно вслед за невестой настроил против себя её отца.
Лейтмотивом всей комедии является одна оппозиция, постоянно возникающая в разговорах Чацкого с собеседниками. Задает её Фамусов: “Не я один, все так же осуждают...” Этого достаточно, чтобы Чацкий сорвался и произнёс знаменитый обличительный монолог: “А судьи кто?..” Позже на общее мнение будет ссылаться и Молчалин. Общим мнением героя объявят сумасшедшим (сомневающегося Репетилова буквально задавят доводами: “Да как вы! Можно ль против всех!”), а сам Чацкий с горечью воскликнет: “И вот общественное мненье!”
Речь идёт о кардинальной оппозиции личности, пытающейся быть независимой и свободной, автоматическому общему порядку вещей, социуму. В «Горе от ума» нет декабристских идей, точнее, они лежат на периферии интересов автора. Не с правительством, не с властью конфликтует гордый дух, а с бытом. Потому в Москве рты затыкают не полиция, не цензура, а обеды, ужиныитанцы. Чацкий видит пошлость, пустоту, мерзость этого быта, подчиняющего человека, высасывающего душу без остатка. И критика его блестяща и умна, и возмущение его благородно. Беда лишь в том, что эта критика, это возмущение находятся словно бы в безвоздушном пространстве идеального. Ведь как бы ни был плох быт, как бы ни сковывал он романтическую душу, его не отменить, равно как не упразднить и социальные связи. Потому вполне законченная и столь благородная романтическая программа Чацкого в рамках реальности выглядит полной глупостью, даже безумием. Его горе — от ума, теоретизирующего ума, игнорирующего жизнь в её противоречивых контрастах, не замечающего, что вокруг многое не так однозначно, как ему представляется: например, что Софья вполне может любить Молчалина, что тот не столь уж глуп, что Фамусов тоже по-своему прав и в некоторых аспектах отношения к жизни почти союзник Чацкого (в частности, они оба весьма негативно настроены по отношению к офранцуживанию русского общества).
Строя идеальный космос “благородных понятий”, Чацкий убеждён, что он разделяется всеми. Поэтому, слушая, как Софья хвалит Молчалина, он начинает подозревать её в лукавстве: “Целый день играет! // Молчит, когда его бранят! (Всторону) // Она его не уважает”. Но это лишь его смысловой космос, его шкала достоинств и пороков, которую Софья вовсе не разделяет. Тем более не разделяют её гости Фамусова, для которых возмущённые обличения Чацкого даже не оскорбительны. Они — просто бред неврастеника.