Смекни!
smekni.com

Далев ковчег (стр. 2 из 5)

Лекарь-оборотень

Вспыхнула война с Польшей. Как-то обоз раненых плетется в хвосте пехотного корпуса, стремящегося соединиться с российскими войсками по другую сторону Вислы. Колонна подвергается назойливым комариным налетам поляков. Когда пехота доходит до реки в том месте, где мост, генерала ожидает роковая картина -- мост разрушен. Душа в пятки. Кровь в стынь. Русские попали в пасть*.

Подтягивается обоз раненых. Даль распоряжается о размещении их на запущенном винокуренном заводе и затем отправляется к реке. Там настроение такое -- хоть отходную читай! Рассудительный, хладнокровный лекарь скидывается казаком и пускается в разведку. Неподалеку он обнаруживает склад с бочками. Нужда -- отец догадки! Смекалке нет цены. Мост на плотах! Даль совлекает с себя казака и лекарем является к генералу. Делится с ним замыслом. "Да розмысла* у нас нет! Возьметесь за дело?" Ничтоже не сумняся, Русыч выпаливает утвердительный ответ, одновременно оборачиваясь волшебником по подручным средствам.

Даля, впоследствии досконально изучившего неуловимую нежить, можно с полным правом окрестить оборотнем. Подобно многострадальной бабе, которая семьдесят семь дум передумает, слезая с печи, Даль превращается в саму исполнительность. На прибрежном участке стук и гам, топоросверкание и млатобой -- махаловка несусветная! Чародей носится по-над землей, острозорко следя за ходом дела -- прибрежные укрепления, ключевые узлы -- ДАЛЬновидности ему не занимать! Мановением жезла наводится мост, смыкаются берега! Проверка на прочность -- тяжеленный груз с грохотом пускают по настилу -- мост на бочках пловуч, как пробка! Второпях осуществляют переправу под недреманным оком мостостроителя. На покинутом берегу появляется конница неприятеля. Пронюхав в чем дело, она бросается к мосту. Даль схватывает топор со дна бочки и двумя ударами рассекает предусмотренный им колумбов узел. Весь мост бочками рассыпается, точно порванная нитка деревянных шариков. Раздаются выстрелы, смертоносный свист над головой, лекарь в воду прыг! К водяному в гости, благо с нежитью на ты! Чем не оборотень?! И во дворцы и в омуты вхож! На берегу затаенный дух и тысячебельмый выкат... Близ берега -- всплеск и -- мокропатлатая башка сорвиголовы! Вовсюгрудный крик -- ура!

Русский человек. Он из подручных средств такое изготовит, что и не снилось западным изобретателям. Досельный русский мужик, который вопреки нареканиям злых языков далеко еще не вывелся, не выродился, расшибется всмятку, чтоб ближнему пособить. И вековечная лень с него свеется, если только дать ему возможность по-честному хлеб добывать. А уж если к справедливому вознаграждению за выполненный урок приложится и подбадривающее похлопанье по плечу, тогда уже костьми ляжет, вкалывая всеми потрохами и спуская тьму потов... Даль всем своим глубинным нутром разумел, что простой народ надо беречь, как зеницу ока. Без него ни тпру, ни ну...

Забота о героях-лоскутниках

В 1832 году Даля переводят в военно-сухопутный госпиталь в Святопетрограде. Условия анафемские. Ухищрений руководства не оберешься. Основной упор -- на обман, приводящий к самообогащению. Для больных и раненых Владимир Иванович -- долгожданный глоток свежего воздуха и неоценимый источник заботливого внимания и сердечного участия. Сноровка и обоюдорукость поднаторелого врача-внутрительника вызывают восхищение и внушают к народолюбцу уважение и истую любовь. О словострастии Даля скоро узнают больные и они самозабвенно переворашивают отдаленнейшие закоулки памяти в усиленных поисках слов и выражений, достойных прописки в сокровенной тетради. Если сборщик записывает слово, то у предложившего его душа занимается благостным теплом, и глаза заволакивает поволокой щирого счастья. У больных, изголодавшихся солдат только и свету в окошке, что светодарный работяга из Лугани.

Правду -- под спуд!

"Не сказки были для меня важны, а русское слово, которое у нас в таком загоне, что ему нельзя было показаться в люди без особого предлога и повода." В столицах простому, меткому русскому слову было тесным-теснехонько. Несть бо пророка в отечестве своем... Уж если на великосветском вечере какой-нибудь оторва осмелился ввернуть в свою изысканную, пропахшую французскими духами речь какое-нибудь в корне русское словцо, то тонковыйные, лжепросвещенные вельможи -вздыморылы как закрутят вздернутыми носиками, будто в изнеженные ноздри им запихнули противопочечуйный* кизячок! А сегодня, лет эдак полтораста спустя, разве что с ветерком в черепке дедуля скажет "обстановка" или "положение" или "обстоятельства" вместо наглухо угнездившегося на птичьих правах и самоуправно повелевающего словечка-любимца "ситуация". Уж скоро заговорят "ситьюэйшан", чтоб еще плотнее подольститься ко всем Европам...

О чем бишь мы...О да! про пробу пера -- итак, на свет появляются невинные сказки Казака Луганского, долженствующие служить наглядным примером того, что и по-русски можно тонко выражаться. Книга сразу же снискивает вылупляющемуся писателю известность, но вскоре стоглазый Арг и сторучный Бриарей* с гавканьем и гиком дают злокозненному бунтарю заправскую угонку -- книга из продажи изымается! Беда, видать, заключалась в том, что Владимир Иванович дотошно разбирался в быте народа, с непревзойденной проницательностью прозревал его измочаленную душу и прослеживал его многокрестный путь. Бытописатель бытописателем, а правдописатель -- уж это писательский беспредел, которому во что бы то ни стало надлежит неукоснительно положить предел. Правда правде рознь -- то есть, пусть суть ее неизменна, а ее можно по-разному преподнести. Сермяжная правда -- самая что ни на есть глазорезучая. Скудоумный забуквозорник не углядел ничего подозрительного в сборнике сказок и дал добро на выход его в свет. Отклики более чутких блюстителей закостенелого порядка не замедлили раздаться. Стоокий Молох Третьего отделения лихорадочно приводит в движение ненажорные жернова госправдодробительного постава: книгу безотлагательно исторгнуть из продажи, каверзного бумагомарателя -- в черный мешок. К величайшему моему несчастью, большевикам было с кого пример брать...

За Даля келейно заступается неизвестный правозащитник. Николай Палкин сквозь зубы процеживает: -- "Освободить Даля." Споткнувшегося об истину писателя вновь приводят к Мордвинову, криводушному начальнику Третьего отделения. Всего лишь час назад тот с пеной у рта задавал заневедавшемуся лекарю-сочинителю такую прочуханку, аж уши заплывали. А теперь, вторично встречаясь с совестливым нравописателем, он весь -- овидиевы превращения! Пресмыкающийся, разМОРДевший на госхарчах Мордвинов-Двурожец выдавливает на своей гуттаперчевой, послушной ветру морде широченную сусальную улыбку, и протягивая Далю взяткожирную пятерню, восклицает: -- "Поздравляю, молодой человек, поздравляю! Вы свободны!" Владимир Иванович бесчинно отворачивается от него, не желая через рукопожатие заразиться проказой лицемерия. "Самое огорчительное в этот тяжелый день была перемена, происшедшая в поведении статс-секретаря."

Эта гнусная неприятность не прошла бесследно в жизни подающего большие надежды начинающего писателя. При выходе "Сказок" из печати ректор Дерптского университета исходатайствовал разрешение принять сей труд в качестве диссертации по языковедению. После вышеописанного переплета это решение было отменено. О том, каким преподавателем стал бы Владимир Иванович и говорить не приходится.

Что за мысль!

Со сборником-изгоем в руках Даль с трепетом отправляется на Большую Морскую знакомиться со своим любимым поэтом А.С. Пушкиным. С замиранием сердца робко стучится в дверь. Появляется несравненный стихоукротитель, властитель дум и душепрозорливец. Открытым располагающим взглядом пиита, словно рукою,снимает у молочнозубого сочинителя неуверенность,сногинаногость.

Имеет место знакоство родоначальника современного русского литературного языка с наипервейшим недровиком языка всероссийского. Вдохновение благосочетается с потом и кровью, небо смыкается с землею, образуя небозём.

Пушкин увлеченно, с жаром перелистывает сказки, восторгаясь емкостью и меткостью родного слога. Узнав про запасы слов, которых уже перевалило за двадцать тысяч, про основополагающее "замолаживает", Пушкин восклицает: -- "Так сделайте словарь!" Как ни странно,скромный до корней волос Даль до тех пор и не думал о составлении словаря. Как человеку ветхозаветной закваски, ему было совершенно чуждо проявление ячества. В этом отношении они с однокаплюжником* по словесной пьянке Срезневским, озаглавившим свой труд "Материалы для словаря древнерусского языка" были одного гнезда птенцы.

К казакам в бродильный чан

Удрученный беспросветностью обстановки в военно-сухопутном госпитале, возмущенный постыдным обиранием больных и раненых, Даль мечтает о перемене рода деятельности, о службе, которая позволила бы ему творчески развиваться.

Благодаря покровительству Жуковского, он получает должность чиновника особых поручений при новоназначенном генерал-губернаторе Оренбурга Василии Алексеевиче Перовском. Жалованье в полторы тысячи дает ему возможность попросить руки у Юлии Андре.

"Дайте раз по синю полю проскакать на том коне..." Даль и конь -- цельный, нераздельный кусок. Даль, конь, ветер, стень да степняки -- состав недробимый, раствор совершенный, вовек не дающий ни крупицы осадка. Русыч -- самородок чистейшей воды. С кем бы он ни встречался, к нему льнули, как продрогшие путники к костру. Казаки Урала находились в состоянии взрывоопасного брожения и с недружелюбным прищуром косоурились на представителей власть имущих, а Владимир Иванович так себя держал, так себя повел, что самым отмороженным вольнолюбивцам стало ясно, как Божий день, что этот человек -- особь статья, что у него "особенная стать" и что в него можно верить. Его прозвали "Справедливым Далем". В нем видели беспристрастного мирового судью, заступника, участливого друга, бельмоцелителя , которому их судьба была вовсе не безразлична. Всем своим существом праведник тщился помочь всем тем, с кем его сталкивала новая работа. Облегчение участи ближнего -- его призвание, его "како веруеши". Вступив в новую должность, Даль не отмежевался от врачевания, а без устали, богорадно пользовал всех и вся, оставляя по себе в каждой станице добрую, благодарную память, такую память, которая, как конь лихой в степи "не имеет цены, не изменит, не обманет".