2
Роман с северной музой у молодого и темпераментного поэта оказался непродолжительным. Куда ближе и привлекательнее была для него муза южная — законная пассия Аполлона. В том же 1814 году он пишет стихотворение с ригорически концептуальным заголовком «Блаженство» («В роще сумрачной, тенистой…»), в котором грустную песнь пастуха о неудавшейся любви подслушивает вышедший “из глубины пещеры // Чтитель Вакха и Венеры, // Резвых Фавнов господин” — то есть один из Сатиров, а именно, “Эрмиев сын” Пан. Он описывается весьма колоритно, с использованием четырёхстопного хорея вольной рифмовки, представляющего, в сдвоенном виде, аналог античного хореического тетраметра.
Розами рога обвиты,
Плющ на чёрных волосах,
Козий мех, вином налитый,
У Сатира на плечах.
Бог лесов, в дугу склонившись
Над искривленной клюкой,
За кустами притаившись,
Слушал песенки ночной,
В лад качая головой.
Влюблённый пастух просит утешения и получает его, разумеется, из заветного “козьего меха”. Однако забвение, которое несёт с собой вино, не может быть бесконечным. И тогда Сатир в финале стихотворения предлагает своему собеседнику универсальную формулу счастья.
Слушай, юноша любезный,
Вот тебе совет полезный:
Миг блаженства век лови;
Помни дружбы наставленья:
Без вина здесь нет веселья,
Нет и счастья без любви…
Линия дальнейшего поведения определяется этой немудрёной диалектикой: необходимо “с похмелья” “помириться” “с Купидоном”, забыть “его обиды”, чтобы снова беспечно наслаждаться счастьем в объятиях любимой.
Мотивы вина и любви причудливо переплетаются едва ли не во всех стихотворениях Пушкина, в которых так или иначе отразились годы учёбы в Царскосельском Лицее. Здесь и непосредственные послания однокашникам — «Пирующие студенты», заряженные пафосом, унаследованным от средневековых вагантов, где в неистовых кутежах участвуют не только ровесники, но и старшие товарищи, не исключая наставников.
Особенно показательны в этом плане индивидуальные благопожелания друзьям.
В дружеском послании-поздравлении своему сокурснику («Князю А.М.Горчакову», 1814) Пушкин, скорее всего, нимало не подозревая тогда о своём пророческом даре, перечисляет всё то, что судьба могла бы даровать честолюбивому имениннику: “глубоку старость”, “детей, любезную супругу”, “богатства, громких дней”, “крестов, алмазных звёзд, честей”, громких побед на бранном поприще: “Не пожелать ли, чтобы славой // Ты увлечён был в путь кровавый, // Чтоб в лаврах и венцах сиял, // Чтоб в битвах гром из рук метал, // И чтоб победа за тобою, // Как древле Невскому герою, // Всегда, везде летела вслед?”…
Стоит ли удивляться, что почти всё это как никто другой из лицеистов, будучи среди них самым целеустремлённым и амбициозным, Горчаков в полной мере получит! Однако певец “сладострастия”, маску которого с удовольствием надевает Пушкин, готов лучше навек оставить муз, чем осчастливить друга таким будущим. Взамен перечисленному он сулит ему несравненно более счастливый жребий: а именно, стать “питомцем Эпикура”, чтобы провести свой век “меж Вакха и Амура”, а под занавес, “вступая в мрачный челн Харона”, уснуть… “Ершовой 3 на грудях”.
В той же тональности выдержано послание к брату лицейского друга Пушкина Сергея Ломоносова, так же, как и Горчаков, отличившегося впоследствии на дипломатическом поприще, «К Н.Г.Ломоносову» (1814).
Дай Бог, под вечер к берегам
Тебе пристать благополучно
И отдохнуть спокойно там
С любовью, дружбой неразлучно!
Как всегда, обращаясь к Богу с пожеланием своим друзьям благополучия, поэт не забывает о себе; он надеется, что, пребывая на лоне природы, “укромной хаты в тишине”, адресат его послания “за чашей пунша круговою” (то есть в тесном дружеском кругу) “подчас воспомнит” и о нём.
Наконец, своему самому задушевному и преданному другу, Ивану Пущину, живущему по заветам Горация, к которому уже давно “нашли дорогу Весёлость и Эрот”, юному поэту пожелать уже просто нечего. Поэтому и на этот раз он обращает пожелание на самого себя “с друзьями”:
Дай Бог, чтоб я, с друзьями
Встречая сотый май,
Покрытый сединами,
Сказал тебе стихами:
Вот кубок; наливай!
Веселье! будь до гроба
Сопутник верный наш.
И пусть умрём мы оба
При стуке полных чаш!
(«К Пущину» (4 мая), 1815)
Наиболее концептуально, в чеканных афористических формулах, неразрывный союз “Вакха и Амура” декларируется в двух знаменитых посланиях признанному кумиру русских анакреонтиков: «К Батюшкову» (“Философ резвый и пиит…”) (1814) и «Батюшкову» (“В пещерах Геликона…”) (1815).
В первом стихотворении виртуозно используется распространённая в русской поэзии того времени, в том числе и с лёгкой руки самого Батюшкова («Мои Пенаты»), аллегорическая фразеология. Вначале нагнетаются принятые определения идеального образа поэта, верного последователя Анакреона: “Философ резвый и пиит, // Парнасский счастливый ленивец, // Харит изнеженный любимец, // Наперсник милых Аонид”. Затем следует риторический вопрос, столь же велеречивый:
Почто на арфе златострунной
Умолкнул, радости певец?
Ужель и ты, мечтатель юный,
Расстался с Фебом наконец?
В обыденном речевом обиходе вся эта пространная тирада преобразовалась бы в лаконичный вопрос: “Почему не пишешь?” Вопрос всё более и более распространяется по крайней мере до середины стихотворения (“Уже с венком из роз душистых // Меж кудрей вьющихся, златых, // Под тенью тополов ветвистых, // В кругу красавиц молодых, // Заздравным не стучишь фиалом, // Любовь и Вакха не поёшь, // Довольный счастливым началом, // Цветов Парнасских вновь не рвёшь; // Не слышен наш Парни Российской!..”), пока автор не переходит к побудительному призыву: “Пой!”, то есть “пиши”, и к не менее велеречивому обоснованию необходимости продолжать творческие искусы. Любовь к Лилете, идиллия с ней в шалаше, дружеские встречи, непременным атрибутом которых является “стакан, кипящий пеной белой”, бранные подвиги, которым был не чужд Батюшков, непосредственно участвовавший в нескольких сражениях, наконец, сатира и юмор — таков диапазон поэтического дара адресата послания. Прав Вольтер: все жанры хороши, кроме скучных, поэтому “Тредиаковского оставь…” Жизнь коротка, поэтому “доколь” поэт “не сражён стрелой незримой”, он должен, презрев мирские печали, “играть” (ещё один исключительно выразительный синоним поэтического творчества по Анакреону).
Играй: тебя младой Назон,
Эрот и Грации венчали.
А лиру строил Аполлон.
В написанном через год очередном послании Батюшкову начинающий поэт откликается на призыв своего старшего товарища настроить лиру на эпический лад. Пушкин самоопределяется как, прежде всего, лирический поэт, поэтому ему ближе Тибулл, автор любовных элегий, а не Вергилий (“Марон”), прославившийся своей «Энеидой». Прямых упоминаний о вине и любви в стихотворении нет. Но их нетрудно вычислить опосредованно: Тибулла представить без любовной темы просто невозможно, а упоминание Ипокрены, водами которой лирический герой был “издетства напоен”, косвенным образом уравнивает питие из источника вдохновения с винопитием. Подтверждение этому уравнению находим постфактум в XLV строфе четвёртой главы «Онегина».
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мёрзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной25;
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей немало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и весёлых снов!
Тут же, в 25-м примечании поэт ещё более конкретизирует свою мысль о слиянии вина с вдохновением, ссылаясь на собственное послание к брату Льву 1824 года.
В лета красные мои
Поэтический Аи
Нравился мне пеной шумной,
Сим подобием любви
Или юности безумной…
(«Послание Л.П.»)
После “гусарских” возлияний украдкой, какие позволяли себе беспечные школяры-лицеисты, о чём с нарочитым задором вспоминает в 1815 году ещё не окончивший Лицея Пушкин, в стихотворении «Воспоминание (К Пущину)» (“Помнишь ли, мой брат по чаше…”) повзрослевший всего на один год поэт идеализирует совсем иной образ жизни, стержнем которого провозглашается античная умеренность.
Как только тень оденет небосклон,
Пускай войдёт отрада жизни нашей,
Веселья бог с широкой, полной чашей,
И царствуй, Вакх, со всем двором своим.
Умеренно пируйте, други, с ним:
Стакана три шипящими волнами
Румяных вин налейте вы полней;
Но толстый Ком с надутыми щеками,
Не приходи стучаться у дверей.
Я рад ему, но только за обедом,
И дружески я в полдень уберу
Его дары; но, право, ввечеру
Гораздо я дружней с его соседом.
Не ужинать — святой тому закон,
Кому всего дороже лёгкий сон.
(«Сон» (Отрывок)
(“Пускай поэт с кадильницей наёмной…”), 1816)