...Есенина берут несколько человек и ставят его на стол. И вот он... читает свои стихи, читает долго, по обыкновению размахивая руками...
А через ноделю-две не было, кажется, в Москве молодого поэта или просто любителя поэзии, следящего за новинками, который бы не декламировал "красногривого жеребенка". А потом и в печати стали цитировать эти строки, прицепив к Есенину ярлык "поэт уходящей деревни". Сегодня особенно очевидна несостоятельность попыток представить Есенина лишь певцом Руси уходящей. Вместе с тем очевидно и другое: "крестьянский уклон", с которым Есенин воспринял Октябрь, сказался в "Сорокоусте" особенно отчетливо. В этой "маленькой поэме", так же как и в "Кобыльих кораблях", "Песне о хлебе", "Исповеди хулигана", стихотворениях "Мир таинственный, мир мой древний...", "Я последний поэт деревни...", "Сторона ль ты моя, сторона..." и др., явственно звучит и неподдельная тревога за судьбы "России", которую, по мнению поэта, готов был прибрать к рукам "железный гость"; и мужицкая стихийная удаль, идущая на крестьянской Руси от разинских и пугачевских времен; и мучительный разлад поэта с самим собой; и боль, с которой Есенин воспринимал тогда ломку старого крестьянского уклада. Все глуше слышны теперь раскаты буслаевской мужицкой удали, мятежного революционного набата, еще так недавно громко раздававшиеся в стихах поэта. И рядом с призывными строками:
Шуми, шуми, реви сильней,
Свирепствуй, океан мятежный...
все чаще появляются теперь строки, полные душевного смятения, тревоги и грусти:
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берез.
На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость.
Злак овсяный, зарею пролитый,
Соберет его черная горсть.
Скоро, скоро часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час!
Речь здесь идет, конечно, не о физической смерти, а о "гибели" стихов "последнего поэта деревни" под беспощадной пятой "железного гостя". И вместе с тем поэт стремится познать смысл происходящего:
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
Он сердцем чувствует, что вся его жизнь в песнях, в стихах, что без них нет ему места на земле:
Ах, увял головы мой куст,
Засосал меня песенный плен.
Осужден я на каторге чувств
Вертеть жернова поэм.
И опять поэта гложет тревожная дума, сможет лп он петь по-новому. А если нет? Если "новый с поля придет поэт"? И его "будут юноши петь" и "старцы слушать". Что тогда? И вся эта сложная гамма чувств проникнута любовью к Родине, которая всегда томила, мучила и жгла чистую душу поэта:
Я люблю родину,
Я очень люблю родину!
Я все такой же,
Сердцем я все такой же.
Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.
Стеля стихов злаченые рогожи,
Мне хочется вам нежное сказать.
Спокойной ночи!
Всем вам спокойной ночи!
Эти есенинские стихи, как и вся его поэзия, по-настоящему гуманистичны. Они наполнены "грустной радостью" бытия и даже тогда, когда поэту кажется, что все светлые мечты и надежды — в прошлом. Вспомним одно из самых проникновенных и человечных лирических стихотворений — "Не жалею, не зову, не плачу...", написанное им в 1921 году. Как философски мудры в ном раздумья Есенина о днях быстротекущей жизни, с какой художественной силой выражена в нем любовь к людям, ко всему живому на земле!
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Дух бродяжий, ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь...
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Когда вчитываешься в позднего Есенина, поражаешься тому, что, оказывается, почти все, о чем мы только сейчас заговорили вслух после семидесятилетней безгласности,— почти все это уже былосказано и предвидено гениальным поэтом. С потрясающей силой запечатлел Есенин то "новое", что насильственно внедрялось заезжими эмиссарами в быт деревни, взрывало его изнутри и привело теперь к всем известному состоянию.
"Был в деревне. Все рушится... Надо самому быть оттуда, чтобы понять... Конец всему" - таковы были впечатления Есенина тех лет. Они дополняются воспоминаниями сестры поэта Александры Ксениной: "Помню наступивший голод. Страшное время. Хлеб пекли с мякиной, лузгой, щавелем, крапивой, лебедой. Не было соли, спичек, мыла, а об остальном уж и думать не приходилось... К власти наряду с честными людьми пролезли "лабути", имеющие длинные руки. Жилось этим людям совсем неплохо..." 1 июня 1924 г. Есенин пишет "Возвращение на родину". Образ запустения, но уже не чеховско-бунинского, в котором была поэзия, а какого-то надрывного, беспросветного, предвещающего "конец всему", встречает нас в самом начале этой маленькой поэмы. "Колокольня без креста", подгпиншпе кресты кладбища, кресты, которые — образ гражданской войны! -- "как будто в рукопашной мертвецы, застыли с распростертыми руками". Убогий быт разоренной годами -междоусобного раздора - деревни, "календарный Ленин" вместо выброшенных сестрами комсомолками икон, "Капитал" вместо Библии... Внук, не узнавший деда, еще один образ символ - эпохи, еще одно страшное прозрение будущего. Как это контрастирует с пушкинским: "внук... обо мне вспомянет"!..
Все стихотворение, собственно,- поэтическая параллель к пушкинскому "Вновь я посетил...", правда, лишь тематически. И там, и тут - возвращение на родину. Но каким же разным содержанием наполнено го и другое возвращение! У Пушкина— полноценное бытие, которое не кончается даже смертью, потому что во всем страстное ощущение связи времен, непрерывности этого бытия. У Есенина, который в это время и своем творческом развитии приходит к Пушкину, - ощущение распада времен, разрушения векового уклада, разлома бытия.
Трагический итог всему этому поэт подводит в стихотворении тех же дней "Русь советская":
Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
И далее звучат чисто пушкинские мотивы утверждения свободы творчества, независимости поэта,— разумеется, звучат по-есенипски обостренно-лично:
Приемлю вссе,
Как есть все принимаю.
Готов идти по выбитым следам.
Отдам всю душу октябрю и маю,
Но только лиры милой не отдам.
Какой страшный, трагический образ: "готов идти по выбитым следам"! Готов отдать душу, жизнь, но только не лиру...За три года до Есенина о "тайной свободе", воспетой вослед Пушкину, в условиях надвигающегося деспотизма вспомнит Блок. В своей пушкинской речи "О назначении поэта" Блок предвидел, что "надо пережить еще какие-то события", что уже "изыскиваются средствам поставить преграды на пути этой "тайной свободы", замутить "бездонные глубины духа", и предупреждал: "Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполпять ее таинственное назначение."
Многое из того, что произошло в стране, предугадал Есенин. в своей лирике лета 1924 г. и в поэме "Анна Онегина", задуманной тогда же. Поэма тесно связана со всей лирикой Есенина, она вобрала в себя многие ее мотивы и образы, Если же говорить о традициях, то в год окончания работы над поэмой — 1925-й — Есенин писал: "В смысле формального развития теперь меня тянет все больше к Пушкину". И пушкинская традиция, конечно же, присутствует в поэме. Плодотворнее, думается, говорить о пушкинском начале в широком смысле, на что, кстати, ссылался и сам Есенин в приведенном высказьжании. Прежде всего это - народность. Есенин, пройдя через искушение изысканной метафорой, пришел к такому пониманию искусства, которое определяется верностью художника "простоте, добру, правде". Эти ориентиры выразились в языке поэмы, точнее - во всем богатстве разговорной народной речи, что бросается в глаза с первых строк. В поэме Есенина персонажи "самовоспроизводятся" через речь и оттого сразу приобретают пластически зримые черты живою лица. Речь каждого настолько индивидуальна, что нам хорошо помнятся и возница, и мельник, и старуха, и Анна, н даже ее мать, которая произносит всего одну фразу, но определяется в ней, и Прон, и Лабутя, и, конечно же, сам главный герой. Именно здесь проявилась неподдельная народность, которая нашла свое высшее воплощение у великих предшественников Есенина - Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Некрасова. Вспоминается и лермонтовский старый солдат ("Бородино"), и, наконец, Некрасов, основу многих стихов которого составила разговорная речь русского народа. Это все мы находим в поэме Есенина.
Печально, что в некоторых работах прошлых лет образ Анны рассматривался слишком "приземление" и получал порой социологическое толкование. Так, один из авторов даже называет ее "женой белогвардейца", хотя, как явствует из самой поэмы, муж Анны погиб на фронте еще до октября 1917 г. С другой стороны, хочется предостеречь и от чрезмерного увлечения поисками прототипов героев, сведения всего богатства произведения к какой-то конкретной биографической ситуации. Конечно, в поэме Есенина не могли не отразиться моменты его биографии, но надо помнить, что прототип и художественный образ всегда богаче; герой произведения живет и развивается по законам данного произведения, т. е. по законам искусства, которые тождественны жизни, отвечают жизненной правде, а не правде узкобиографи-ческой. К примеру, прототипом Анны Снегиной называют помещицу Л. И. Кашину — молодую, интересную, образованную женщину, которая после революции ни в какие заграницы не уезжала, а работала в Москве переводчицей и стенографисткой. Судьба распорядилась так, что Л.И.Кашина была похоронена в 1937 г. на одном кладбище с Есениным.