(По А. И. Немировскому. Мифы Древней Эллады.) (453 слова.) №35
Художнику, задумавшему историческую картину, нужно хорошо знать эпоху, в которую происходило событие. Когда Суриков приступил к работе над «Боярыней Морозовой», он прочитал много книг на эту тему, изучал памятники старины в музеях, ходил по Москве и жадно всматривался в Кремль, в храм Василия Блаженного. Он говорил: «Я на памятники, как на живых людей, смотрел, — расспрашивал их: «Вы видели, вы слышали, вы свидетели».
В создании картины очень много помогли художнику воспоминания детства. Суриков родился в Сибири, в городе Красноярске. Он был потомком сибирских казаков, пришедших когда-то сюда с Дона под водительством Ермака. В детстве мальчик слышал много старинных преданий и рассказов. Тогда же он впервые услышал и историю боярыни Морозовой.
В то время в Сибири еще сохранились черты русского быта XVI и XVII веков: старинные обычаи, песни, одежда. И эти черты художник воплотил в своей картине. А сколько Суриков работал над образом каждого героя своей картины!
Художник посещал молитвенные дома старообрядцев в селе Преображенском под Москвой. «Там в Преображенском все меня знали. Даже старушки мне себя рисовать позволяли и девушки-начетчицы. Нравилось им, что я казак и не курю». Дольше всего искал Суриков образ самой боярыни.
Однажды у старообрядцев он увидел женщину, приехавшую с Урала. Ее лицо поразило его — это было то, что он искал. Суриков написал этюд с нее за два часа. Этюд — это небольшая по размеру картина, написанная красками. В нем художник работает над какой-нибудь отдельной частью своей будущей картины. По первому этюду художник создал потом другой, окончательный вариант, который хранится в Третьяковской галерее. Он называется «Голова боярыни Морозовой». Суровое лицо боярыни будто освещено внутренним огнем.
Без конца писал Суриков этюды зимы... «Все с натуры писал: и сани, и дровни. Мы на Долгоруковской жили... Там в переулке всегда были глубокие сугробы, и ухабы, и розвальней много... Как снег глубокий выпадет, попросишь во дворе на розвальнях проехать, чтобы снег развалило, а потом начнешь колею писать».
Так работал Василий Иванович Суриков. Он шутил над собой, говоря: «Если бы я ад писал, то и сам бы в огне сидел и в огне позировать заставлял».
Кроме того, большое значение в работе художника имеют накопленный опыт, различные воспоминания, или, как часто говорят, ассоциации. И чем больше впечатлений и наблюдений откладывается в душе и памяти художника, тем ярче и глубже его искусство. Когда художник работает над картиной, то эти ассоциации вдруг возникают, иногда совсем неожиданно для него.
Суриков в «Боярыне Морозовой» долго искал сочетания черного цвета платья Морозовой и белого снега.
В поисках этого цветового решения он вспомнил, как сильно поразил его когда-то контраст — черная ворона на ослепительно белом снегу.
Перспектива и композиция позволили художнику «построить» и уместить на полотне все, что он хотел изобразить, а светотень и колорит помогли передать бесконечно разнообразный и живой мир.
(Е. О. Каменева. Твоя палитра.) (442 слова.)
№36
Саврасову хотелось работать, писать новые этюды, новые картины. После некоторых размышлений он решил поехать в какую-нибудь деревеньку на севере Костромской губернии. Он быстро собрался, отобрал масляные краски, приготовил этюдник и отправился в санях по почтовому тракту.
Вдосталь наезженная дорога темнела среди покрытых снегом полей. Снежный покров был сероват, похож на грубый домотканый холст. Уныло-однообразными казались эти поля и эта дорога, вся в рыхлом, грязноватом снегу. Но зато как легко и свободно дышалось весенним воздухом! Пахло тающим снегом, землей. Пегая кобыла тащила сани по почтовому тракту среди еще по-зимнему печальных полей.
Извозчик, тощий мужичок с редкой, похожей на куриный пух бородой, поинтересовался: — Что, барин, по служебной надобности едешь? Или в гости, проведать кого?
— Я художник, — ответил Алексей Кондратьевич, — еду писать картины...
— А что на них будет, на этих картинах-то?
— Да вот весну хочу показать: как снег тает, как птицы гнезда вьют, как небо становится будто синька...
— А для чего, барин? Это нам и так известно. Привыкли... Хоть и весна, ну и что ж... Обычное дело. За весной — лето... Ты лучше бы что-нибудь похлеще, позаковыристей нарисовал, чтобы удивление взяло... Что-нибудь такое необнакновенное... Вот тогда другой разговор...
Алексей Кондратьевич остановился в селе Молви-тине. Довольно большое село со старинной церковью на окраине. Глухомань порядочная. Говорят, Иван Сусанин родом из здешних мест. Село как село, сколько таких в России! Потемневшие от времени избы, крестьянские дворы. С крыш свисают длинные сосульки. Деревья с мокрыми стволами. Кажется, все отсырело: деревья, бревна изб, заборы. Слышно, как где-то кричат птицы, должно быть грачи. Им пора прилететь. Уже прошел день Герасима-грачев-ника, когда они обычно появляются.
Да, вот их, сколько на березах, возле церкви, на краю села. Они сидят, слегка покачиваясь, на тонких ветках, устроились в черных крупных гнездах, летают над землей и ходят неторопливо, с достоинством по осевшему снегу.
Эти березы, молодые еще, но неказистые, некрасивые, искривленные, голые, стоят в снегу, отбрасывая на него узкие тени, и в лужах, заполненных снежным крошевом. Они у низенького забора, за которым на церковном участке видны какие-то строения, дома и сараи, и над ними возвышается церковь и колокольня. Село здесь кончалось, и уходили вдаль ровные серые поля с темными прогалинами обнажившейся земли. Церковь Воскресения была построена в конце XVIII века. Колокольня со встроенными кокошниками у основания остроконечного шатра. Белый храм с пятью небольшими куполами.
Саврасов пришел сюда, на окраину села Молвитина, чтобы посмотреть вблизи на старую церковь. Пришел и остался надолго. То ощущение весны, которым он жил все эти дни, когда ехал в санях по оттаявшей дороге, вдыхая пьянящий мартовский воздух, здесь, у околицы обычного, неприметного русского села, приобрело особую остроту и силу. Он увидел здесь то, чего ждал, что смутно надеялся увидеть. Ради этого он проехал столько верст.
(По О. М. Добровольскому. Саврасов.) (434 слова.)
№ 37 Чтобы боль каждого….
В глубине Грузии есть местечко Гелати. Здесь курятся сизой растительностью склоны гор и по белым развалинам старой академии, в которой, по преданию, учился гениальный певец этой земли Шота Руставели, ползут и переплетаются бечевки мелколистного растения с могильно-черными ягодами, которые даже птицы не клюют.
Здесь же стоит тихий и древний собор с потускневшим от времени крестом на маковице. Собор, воздвигнутый еще Давидом-строителем в далекие и непостижимые, как небесное пространство, времена.
Все замерло и остановилось в Гелати. Работает лишь время, оставляя свои невеселые меты на творениях рук человеческих.
Вот дарница – огромное деревянное дупло, куда правоверные, приходившие поклониться богу и памяти зодчих, складывали дары свои: хлебы, фрукты, кусочек сушеного мяса или козьего сыра.
В чистом и высоком небе качался купол собора с крестом, а неподалеку совсем по-российски, беззаботно пел жаворонок, трещали кузнечики в бурьяне да заливались синицы в одичалом лесу.
Медленно и тихо ступил я в собор. Он был темен от копоти. С высокого купола по стенам собора скатывались тяжелые серые потеки. В разрывах черной копоти, в извилинах нержавеющих потеков виднелись клочки фресок. И то проступал скорбный глаз пресвятой матери-богородицы, то окровавленная нога распятого спасителя, то лоскут святой одежды, поражающий чистотою красок.
Мне объяснили: по дикому обычаю завоеватели-монголы в каждой православной церкви устраивали конюшни и разводили костры. Но царь Давид ставил собор на века, и меж кровлей купола по его велению была налита прослойка свинца. От монгольских костров свинец расплавился, и потоки его обрушились на головы чужеземных завоевателей. Они бежали из Гелати в панике, считая, что их карающим дождем облил православный бог.
Грузины сохраняют собор в том виде, каким покинули его ужаснувшиеся завоеватели.
Печально сердце гелатского собора, хмур и обветрен лик его, вечна и скорбна тишина в нем. Память темным и холодным крылом опахивает здесь человеческое сердце.
Совсем уж тихо, с опущенной головой покинул я оскверненный, но не убитый храм и теперь только заметил у входа в собор массивную гранитную плиту, уже сношенную ногами людей.
На белой, грубо тесанной плите вязь причудливой грузинской письменности. Иные буквы и слова уже стерты ступнями человеческими.
Но грузины наизусть знают надпись над прахом Давида-строителя и охотно переводят ее, не забывая упомянуть при этом, что грузинский царь на сколько-то сантиметров выше Петра Великого, и потому так огромна плита на могиле его.
На плите остался завет творца: «Пусть каждый, входящий в этот храм, наступит на сердце мое, чтобы слышал я боль его…»
Все вокруг приглушило дыхание, вслушиваясь в мудрую печаль нетленных слов. (По В.П. Астафьеву.) №38
Это рассказ о потомке шотландских королей, российском графе Якове Вилимовиче Брюсе (1670— 1735). 18 февраля 1721 года один из ближайших сподвижников Петра I, герой Полтавы, Яков Вилимович Брюс стал графом Российской империи.
Девиз Брюса был столь же оригинален, как и он сам. Брюс избрал себе девизом одно лишь слово: «Были». Почему? Да потому, что он был не только генерал и администратор, более всего он прославился как чернокнижник и звездочет, колдун и маг и с высот своих великих знаний видел, что жизнь человека не более чем миг. Его почитали чем-то вроде российского доктора Фауста и говорили, что он столь учен потому, что давно уже продал душу дьяволу.