По дорожке Сокольнического парка, по ворохам опавшей листвы шла молодая женщина в черном. Она была одна среди осенней рощи, и это одиночество окружало ее ощущением грусти и задумчивости.
«Осенний день в Сокольниках» — единственный пейзаж Левитана, где присутствует человек, и то фигуру человека написал Николай Чехов. После этого люди ни разу не появлялись на полотнах Левитана. Их заменили леса и пажити, туманные разливы и нищие избы России, безгласые и одинокие.
Годы учения в Училище живописи и ваяния окончились. Левитан написал последнюю, дипломную работу — облачный день, поле, копны сжатого хлеба.
Саврасов мельком взглянул на картину и написал мелом на изнанке: «Большая серебряная медаль». Преподаватели Училища побаивались Саврасова... Неприязнь к нему они переносили на его любимого ученика — Левитана. Кроме того, талантливый еврейский мальчик раздражал иных преподавателей. Еврей, по их мнению, не должен был касаться русского пейзажа — это было делом коренных русских художников. Картина была признана недостойной медали. Левитан не получил звания художника; ему дали всего лишь диплом учителя чистописания. С этим жалким дипломом вышел в жизнь один из тончайших художников своего времени, будущий друг Чехова, первый и еще робкий певец русской природы.
...Левитан сдружился с художником Николаем Чеховым, подружился с чеховской семьей и прожил три лета рядом с нею.
...Чехов придумал слово «левитанистый» и употреблял его очень метко.
«Природа здесь гораздо левитанистее, чем у вас», — писал он в одном из писем. Даже картины самого Левитана различались — одни были более левитанистыми, чем другие.
Вначале это казалось шуткой, но со временем стало ясно, что в этом веселом слове заключен точный смысл — оно выражало собою то особое обаяние пейзажа Средней России, которое из всех тогдашних художников умел передать на полотне один Левитан.
(К, Г. Паустовский. Книга о художниках.) (450 слов.) №53
Много лет тому назад находился в нашем городе в звании городничего Иван Трофимович Зернушкин. Давно уже исправлял он эту должность, — да и не мудрено: все так им были довольны — никогда он ни во что не мешался; позволял всякому делать, что ему было угодно; зато не позволял никому и в свои дела вмешиваться. Некоторые затейники, побывавшие в Петербурге, часто приступали к нему с разными, небывалыми у нас и вредными нововведениями; они толковали, что не худо бы осматривать, хоть изредка, лавки с съестными припасами, потому что торговцы имели привычку продавать в мясоястие баранину, а в пост рыбу, да такую, что хоть вон беги с рынка; иные прибавляли, что не худо бы хотя песку подсыпать по улицам и запретить выкидывать на них всякий вздор из домов, ибо от того будто бы в осень никуда пройти нельзя, и будто бы заражается воздух; бывали даже такие, которые утверждали, что необходимо в городе завести хотя бы одну пожарную трубу с лестницами, баграми, топорами. Иван Трофимович на все неразумные требования отвечал весьма рассудительно, остроумно и с твердостию. Он доказывал, что лавочники никому своего товару. не навязывают и что всякий сам должен смотреть, что покупает. Касательно мостовой он говорил, что Бог дает дождь и хорошую погоду и, видно, уж так положено, чтобы осенью была по улицам грязь по колено; сверх того, добрые люди сидят дома и не шатаются по улицам, а когда русскому человеку нужда, так он везде пройдет. Если бы, прибавлял он, на улицу ничего не выкидывали, свиньям бедных людей нечего было бы есть. Что касается до воздуха, то воздух не человек и заразиться не может. Относительно пожарной трубы Иван Трофимович доказывал, что таковой и прежде в городе не имелось, а ныне, когда три части оного уже выгорели, для четвертой нечего уже затевать такие затеи; что, наконец, он уже не первый десяток на сем свете живет и сам знает, как городом управлять и начальству отвечать. Такие благоразумные и неоднократно повторенные рассуждения скоро закрыли уста затейникам, особенно когда однажды Иван Трофимович присовокупил, что его, городничего, должность не за грязью на мостовых и не за гнилою рыбою смотреть, а за теми, которые учнут злые толки распускать и противу службы злое умышлять.
Все в городе похвалили Ивана Трофимовича за его твердый нрав и обычай, и в Реженске все осталось по-прежнему: на улицах грязь по колено, по рынкам пройти нельзя. Та только разница, что вместо пожарной трубы заведена прекрасная зеленая бочка с двумя зелеными баграми, но на пожар они никогда не вывозятся, ибо легко могли бы испортиться, а хранятся за замком.
Время оправдало благоразумное распоряжение Ивана Трофимовича: скоро потом проезжавший чиновник донес губернатору об отличном устройстве пожарных инструментов в Реженске. Как бы то ни было, Иван Трофимович, избавившись от докуки реженских затейников, обратился к своим любимым занятиям, которых у него было два: чай и кошка.
(По В. Ф. Одоевскому. История о петухе, кошке и лягушке.) (452 слова.) №54
Булочная Филиппова всегда была полна покупателей. В дальнем углу вокруг горячих железных ящиков стояла постоянная толпа, жующая знаменитые филипповские жареные пирожки с мясом, яйцами, рисом, грибами, творогом, изюмом и вареньем. Публика — от учащейся молодежи до старых чиновников во фризовых шинелях и от расфранченных дам до бедно одетых рабочих женщин. На хорошем масле, со свежим фаршем пятачковый пирог был так велик, что парой можно было сытно позавтракать. Их завел еще Иван Филиппов, основатель булочной, прославившийся далеко за пределами московскими калачами и сайками, а главное, черным хлебом прекрасного качества.
Прилавки и полки левой стороны булочной, имевшей отдельный ход, всегда были окружены толпами, покупавшими фунтиками черный хлеб и ситный.
— Хлебушко черненький труженику первое питание, — говорил Иван Филиппов.
— Почему он только у вас хорош? — спрашивали.
— Потому, что хлебушко заботу любит. Выпечка-то выпечкой, а вся сила в муке. У меня покупной муки нет, вся своя, рожь отборную покупаю на местах, на мельницах свои люди поставлены, чтобы ни соринки, чтобы ни пылинки... А все-таки рожь бывает разная, выбирать надо. И очень просто! — заканчивал всегда он речь своей любимой поговоркой.
Черный хлеб, калачи и сайки ежедневно отправляли в Петербург к царскому двору. Пробовали печь на месте, да не выходило, и старик Филиппов доказывал, что в Петербурге такие калачи и сайки не выйдут.
— Почему же?
— И очень просто! Вода невская не годится! Кроме того, по зимам шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испеченными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печки, замораживали, везли за тысячу верст, а уже перед самой едой оттаивали — тоже особым способом, в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались на стол с пылу, с жару.
Филиппов был разборчив и не всяким случаем пользовался, где можно деньги нажить. Там, где другие булочники и за грех не считали мошенничеством деньги наживать, Филиппов поступал иначе.
Огромные куши наживали булочники перед праздниками, продавая лежалый товар за полную стоимость по благотворительным заказам на подаяние заключенным.
Испокон веков был обычай на большие праздники — Рождество, Крещение, Пасху, а также в родительские субботы — посылать в тюрьмы подаяние арестованным.
Булочные получали заказы от жертвователя на тысячу, две, а то и больше калачей и саек.
Наживались на этих подаяниях главным образом булочники и хлебопекарни. Только один старик Филиппов был в этом случае честным человеком.
Во-первых, он при заказе никогда не посылал завали арестантам, а всегда свежие калачи и сайки;
во-вторых, у него велся особый счет, по которому видно было, сколько барыша давали эти заказы на подаяние, и этот барыш он целиком отвозил сам в тюрьму и жертвовал на улучшение пищи больным арестантам. И делал все это он «очень просто», не ради выгод или медальных и мундирных отличий благотворительных учреждений.
(По В. А. Гиляровскому. Москва и москвичи.) (435 слов.)
№55 Анна Павлова
Анна Павлова!
Какие определения найти, говоря о ней? Балерина? Танцовщица? Тех и других существует, как и существовало, множество, а Анна Павлова была во всем мире единственной.
Она дебютировала в 1899 году на сцене Петербургского императорского балета.
В ту пору среди балетоманов был известен некий Дандре, выходец из старой аристократической французской семьи. Этот прекрасно воспитанный, владеющий многими языками человек увлекся Павловой на всю жизнь, которую он ей, впрочем, и пожертвовал. Он устроил ей квартиру с «залом для танцевального класса», роскошь, мало кому доступная. Он же познакомил ее и с Дягилевым1, намечавшим уже свою труппу для заграницы. Все это требовало от Дандре непосильных расходов и толкнуло его на разные коммерческие дела, к которым он не был приспособлен. В конце концов он угодил в тюрьму.
Анна Павлова реагировала на эту историю как будто довольно равнодушно и уехала за границу с Дягилевым.
Она и партнер ее Нижинский2 завоевали в Париже небывалый успех. Всю судьбу своей труппы Дягилев на них и построил. И вот, покуда он вел переговоры и совершал сделки по поездкам не только в Европе, но и в Америке и в Австралии, Павлова, ни с чем не считаясь, подписала другой контракт, чем очень подвела Дягилева. Контракт этот был блестящим, но жестоким: в течение целого года она обязывалась танцевать ежедневно по два раза в день в Лондоне, по всей Англии, Шотландии и Ирландии. Спектакли ее имели место не в театрах первого ранга, а в мюзикхоллах, на которые артисты смотрели в ту nopy с презрением. Великая Павлова выступала вперемежку с акробатами и клоунами. Зато она получала небывалый оклад. Все думали, что при своем взбалмошном капризном характере она никогда не сможет довести контракт до конца и вернется к Дягилеву.! Однако Павлова проработала весь год бесперебойно и возвращаться к Дягилеву и не помышляла.