Это был конец 1969 года. Новость поразила наш узкий круг. Что делать? Оставаться безучастными? невозможно; ждать годы? – безумно – уж и так больше сорока лет висело это злодейство, да может и допугают Асееву и вырвут тетрадку? И – так ли? Своими глазами бы убедиться! И – что там еще за архив? И – от чьего имени просить? Называть ли меня? – облегчит это или отяжелит?
Самое правильное было бы – ехать просто мне. Но у меня - разгар работы над «Августом», качается на весах – сумею ли писать историю или не сумею? оторваться невозможно. Да я и навести могу за собою слежку. (Как раз были месяцы после исключения из СП и когда мне уезжать из страны намекали.)
Тогда надо было бы догадаться – послать человека донского (и был у нас Донец! – но он был крупен, заметен, говорлив, неосторожен, посылать его было никак). Вызвалась ехать Люша. Это была – ошибка. Но мы и Акимовну саму еще не представляли. Надеялась Люша, что марка Чуковских вызовет и достаточно доверия и недостаточно испуга. Может быть. (Как выяснилось, моей фамилии Акимовна почти и не знала в тот год, лишь позже прочла кое-что.) Люша вернулась и безуспешно и безрадостно: женщина де – капризная, сложная, договориться с ней вряд ли возможно, хотя открытую часть крюковского архива готова была бы, кажется, передать на разборку, 50 лет это почти не разбиралось, ее тяготит. Решили мы снарядить вторую экспедицию: Диму Борисова. Вот с него-то, наверно, и надо было начинать. Он был хотя не донец, но сразу вызвал доверие Акимовны, даже пели они вместе русские песни, и склонил он ее – архив передать нам. Но само взятие – не одна минута, набиралось три здоровенных рюкзака, понадобилась еще третья экспедиция – Дима вместе с Андреем Тюриным. Привезли – не в собственность, а на разборку – весь оставшийся от Крюкова архив. А тетрадочку, мол, – потом…Мы уж и не настаивали, мы и так получали богатство большое. Это был – и главный, и, вероятно, единственный архив Крюкова. Позже того следовали у автора – три смятенных года и смерть в отступлении белых.
Имея большой опыт содержания архива своего деда, Люша предполагала, что и этому архиву даст лад. Но – лишь самая внешняя классификация оказалась ей под силу. Это был архив – совсем непохожий, не привычная литературная общественность и не привычные темы в нем: и имена, и места, и обстоятельства все неясные, да еще при почерке не самом легком.
Но тут-то и вступил в работу – Донец! Уж он-то – как ждал всю жизнь этого архива, как жил для него. Накинулся. Как всегда, не зная досуга и воскресений, и себя не помня, – он за год сделал работу троих, до подробностей (еще многое выписывая себе), и представил нам полный обзор структуры и состава. (Все это требовало многих встреч и передач. Архив был сперва у Гали Тюриной, потом частью перевозился к Люше, помалу относился к Донцу и обратно, частью отступил потом к Ламаре (на бывшую «бериевскую» квартиру) – ведь мы и тут должны были скрываться по первому классу, и открытой конторы не было у нас никогда.)
По мере того как материалы открывались – все, что могло пригодиться Даме, надо было предлагать Даме (а она больше была в Крыму, не в Ленинграде, а наши материалы не для почты). А что-то надо было и мне – как собственно донская тема и свидетельство очевидца незаурядного.
(А я – и принять уже не мог. Я так был полон напитанным, что потерял способность абсорбции. И интересно было в Крюкова вникнуть, и уже не помещалось никуда. Люше пришла счастливая мысль, сразу мною принятая: Крюкова – автор ли он «Тихого Дона», не автор – взять к себе персонажем в роман – так он ярок, интересен, столько о нем доподлинного материала. Какой прототип приносит с собой столько написанного?! Я – взял, и правда: для сколького еще место нашлось! И как потяжливо: в донскую тему войти не собственной неопытностью, но – через исстрадавшегося дончака.)
Ирина Николаевна получала свежие донские материалы – гипотеза у нее вырабатывалась. В зимний приезд, наверное в начале 1971, она привезла с собой три странички (напечатанные как «Предполагаемый план книги»), где содержались все главные гипотезы: и что Шолохов не просто взял чужое, но – испортил: переставил, изрезал, скрыл; и что истинный автор – Крюков.
Да, в этом романе – и нет единой конструкции, соразмерных пропорций, это сразу видно. Вполне можно поверить, что управлялся не один хозяин.
У И. Н. даже и по главам намечалось отслоение текста истинного автора. И даже взята была задача: кончить работу воссозданием изначального текста романа!
Могучая была хватка! Исследовательница уже вначале захватывала шире, чем ждали мы. Да только здоровья, возраста и времени досужного не оставалось у нее: опять надо было зарабатывать и зарабатывать. А мы – сами сидели без советских денег, от валютных же переводов от подставных лиц с Запада И. Н. отказалась, и мы не сумели в 1972 – 73 годах освободить ее от материальных забот. А то бы, может быть, далеко шагнула бы ее книга.
Поначалу вывод, что автор «Тихого Дона» – мягкий Крюков, разочаровывал. Ожидалась какая-то скальная трагическая фигура. Но исследовательница была уверена. И я, постепенно знакомясь со всем, что Крюков напечатал и что заготовил, стал соглашаться. Места отдельные рассыпаны у Крюкова во многих рассказах почти гениальные. Только разводнены пустоватыми, а то и слащавыми соединениями. (Но слащавость в пейзажах и в самом «Тихом Доне» осталась.) Когда ж я некоторые лучшие крюковские места стянул в главу «Из записок Федора Ковынева» – получилось ослепительно, глаз не выдерживает.
Я стал допускать, что в вихревые горькие годы казачества (а свои – последние годы) писатель мог сгуститься, огоркнуть, подняться выше себя прежнего.
А может быть это – и не он, а еще не известный нам.
Из разработанного архива, по желанью Марьи Акимовны, наименее ценную часть мы сдали (подставив бойкую Мильевну) в Ленинскую библиотеку и полученные 500 рублей переслали Акимовне. Эта сдача была промах наш: и – мало нам дали, неловко перед Акимовной, и – раскрыли мы след, что где-то около нас занимаются Крюковым. Но: давили нас объемы и вес, держать-то было трудно, негде.
В июне 1971 я был в Ленинграде и пришел к М. А. Встреча у нас была хорошая. Акимовна оказалась женщиной твердой, по-настоящему несгибчивой перед большевиками, не простившей им ничего, и ни болезни, ни семейные беды (бросал ее муж) не ослабили ее волю. Она действительно хотела правды о Доне, и правды о Крюкове. Пили у нее донское вино, ели донской обед, – мне казалось, она и в мою надежность поверила. А я – поверил в ее тетрадку, что есть она. Только оставалось – привезти ее из-за города, из Царского Села, «от той старухи, которая держит» (потому что к самой М. А., как слушка когда-то не удержала, являются де от Шолохова то с угрозами, то с подкупом). Обещала – достать к моему отъезду.
Однако не достала («Старуха не дает»). Пожалел я. И опять засомневался: может, нет тетрадки? Но зачем тогда так морочить? Не похоже.
Еще одной женщине, Фаине Терентьевой, знакомой по амбулатории, – не равноопаслива была М. А. в доверенностях! – она даже рассказала, как уже хотела мне отдать тетрадочку, да побоялась: ведь я – под ударом, ведь за мной следят, отнимут тетрадку. Роковая ошибка! – хотя и взвесить ей трудно: где опасней? где безопасней, правда? Роковая, потому что мы бы дали фотокопии в публикацию вместе с образцами крюковского почерка, и если бы наброски реально походили б на начало «Тихого Дона», – Шолохов был бы срезан начисто, и Крюков восстановлен твердо. А теперь М. А. осталась зажата со своей тетрадкой и рада б ее кому протянуть, – поздно: понимая вес доказательства, могучее Учреждение сменило соседей М. А. по коммунальной квартире (точно как с Кью!), поселило своих, и теперь, по сути, Акимовна – в тюрьме, каждый шаг ее под контролем. – Это закончание истории я узнал от Фаины Терентьевой в июле 1975 года в Торонто, куда она эмигрировала и написала мне: давала мне М. А. тетрадку, я побоялась взять, как теперь вызволить?..
Никак. Только если М. А. не сойдет с ума в осаде, сумеет выстоять еще годы и годы*
Ну что ж, не получили тетрадки – ждали самого исследования. Однако оно шло медленно: завалена была И. Н. скучной, утомительной, но кормящей договорной работой. При проезде
Москвы она видалась со мной и с Люшей, давала мне читать наброски глав, Люша (или Кью в Ленинграде) перепечатывала их с трудного почерка, со множества вставок, – чужому ведь и дать нельзя.
Последний раз мы виделись с И. Н. в марте 1972 – в Ленинграде, снова в том кабинете, где познакомились и где она предлагала мне работать. (Теперь так сгустились времена – отяготительно было, что я в дверях натолкнулся на какую-то писательскую соседку, могла узнать, могло поплыть – что мы связаны. Плохо.) Болезнь резче проступила в чертах И. Н., но держалась она несокрушимо, крепко, по-мужски, как всегда. Сама начала такой монолог: что она будет отвечать, если вот придут и найдут, чем она занимается. (Я-то и забыл о такой проблеме, все черты давно переступив, а ведь каждому достается когда-то первую переступить – и как трудно.) Готовилась она теперь отвечать – непреклонно и в себе уверенно. Не подписывала она петиций, ни с кем не встречалась, – в одинокой замкнутости проходила свой путь к подвигу.
Незадолго до всей развязки все та же Мильевна подбросила нам еще поленца в огонь. Настояла, чтоб я встретился со старым казаком, хоть и большевиком, но также и бывшим зэком, – он хочет мне дать важные материалы о Филиппе Миронове, командарме 2-й Конной, у кого был комиссаром полка. Я пришел. Оказалось, недоразумение: С. П. Стариков собрал (в доверии у властей, из закрытых архивов) много вопиющих материалов – не только о своем любимом Миронове, кого загубил Троцкий, но и об истреблении казачества большевиками в Гражданскую войну. Хотел же он увековечить Миронова отдельной книгой, да написать ее сам не мог. И вот теперь предлагал мне без смеха: работать у него «негром»: обработать материалы, написать книгу, он ее подпишет, издаст, а из гонорара со мной расплатится. Я сказал: отдайте мне материал – и Миронов войдет в общую картину эпохи, все постепенно. Нет. Так бы недоразумением и кончилось. Но уже расставаясь, поговорили о смежном, и оказалось: Миронов – одностаничник и лучший друг Крюкова в юности, и сам Стариков из той же станицы Усть-Медведицкой, и не только не сомневается, что Шолохов украл «Тихий Дон» у Крюкова (Шолохова в 15 лет он видел в Вешенской совсем тупым неразвитым мальчишкой), но даже больше знает: кто «дописывал» «Тихий Дон» и писал «Поднятую целину», – опять-таки не Шолохов, но тесть его Петр Громославский, в прошлом станичный атаман (а еще перед тем, кажется, дьякон, снявший сан), но еще и литератор; он был у белых, оттого всю жизнь потом затаясь; он был близок к Крюкову, отступал вместе с ним на Кубань, там и похоронил его, завладел рукописью, ее-то, мол, и дал Мишке в приданое вместе со своей перестаркой-дочерью Марией (жениху было, говорил,19 лет, невесте – 25). А после смерти Громославского уже никак не писал и Шолохов*.