Большой смелостью была в то время сама форма стихотворения: в иных строчках - прибавка слога в стопе, нарушающая метр (« Мне нужно то, чего нет на свете»). Этот перебой вместе с повторением тех же слов и неодинаковой длиннотой строк сообщает в «Песне» особую прелесть уводящему вдаль лирическому признанию сродни Верлену. Лишь значительно позже Блок и Гумилев узаконили этот прием, не слишком привившийся, однако, русскому стиху: до сих пор писать «паузником», т. е. Пропуская или прибавляя слоги в стопе, считается новаторством. Впрочем, Гиппиус не настаивала на своей находке, в большинстве случаев она оставалась верна классическим размерам.
«Классичность» отвечает мужественной ее настроенности, стихи Зинаиды Николаевны и проза - всегда от мужского «я». Более того: если по духу она сродни Лермонтову, то ритмической чеканкой и обдуманным выбором определений ближе к Пушкину. Например, ее стихотворение «Третий Петербург».
Вспомним, к слову, и другой «Петербург», почти вариант этого, относящийся к 1909 году. Начинается им второе «Собрание стихов», выпущенное московским издательством «Мусагет». Уже в ту пору Петербург казался Гиппиус «проклятым», «Божьим врагом», и она призывала на него «всеочищающий огонь». «Пророчеств неосторожные слова» звучат с особой силой в последней строфе:
Нет! Ты утонешь в тине черной,
Проклятый город, Божий враг!
И червь болотный, червь упорный
Изъест твой каменный костяк!
О поэзии Гиппиус установилось мнение: головной, надуманный поэт… Неправда. Поэт умный и тяготеющий к абстракциям, поэт, взвешивающий слова на весах тончайшей сознательности, - вопрос другой. Разве может ум мешать чувствовать и черпать образы из сердечной глубины? Даже эти строфы Гиппиус о Петербурге – разве не полны из глуби звучащего чувства, несмотря на то, что холодят их риторические проклятия?
В этой « Жестокой» любви ее и ненависти сказалась двойная природа З. Н.: рядом с мужественной силой – какое женское нетерпение и капризный напор. И самообольщенность: Пушкин не назвал бы своих стихов «неосторожными пророчествами»… Политические стихи Гиппиус (было их много – больше, чем у кого либо из русских поэтов, включая Хомякова и Тютчева) часто страдают от жесткой резкости: негодование переходит в грубоватое издевательство над тем, что для нее хула на Духа… Зато, когда утихал политический гнев и оставалась лишь скорбь о потерянной России, к ней приходили слова, совсем по – другому убедительные. Вспоминая свой отъезд из советского Петербурга (вернее, ряженое бегство из России с Мережковским и Д. В. Философовым), она пишет всего восемь строк, но- как вылились они из сердца!
Отъезд
До самой смерти…Кто бы мог думать?
(Санки у подъезда, вечер, снег.)
Знаю. Знаю. Но как было думать,
Что это – до смерти? Совсем? Навек?
Молчите, молчите, не надо надежды.
(Вечер, ветер, снег, дома.)
Но кто бы мог подумать, что нет надежды…
(Санки. Вечер. Ветер. Тьма).
Поистине своевременно вслушаться внимательно в ее стихи, непонятно пренебреженные, если и не забытые вовсе…Вспоминаются острые словечки Гиппиус, ее экстравагантности, насмешки, ненависть к большевизму, но стихи (напечатано более трехсот) – какие из них остались в памяти новых поколений?
В этом отчасти и ее вина. Стихотворцем она была на редкость скромным. Тщеславная в жизни, - как любила нравиться и умом, и женским обаянием, выдвинуть себя на первый план в кругу писателей, учительствовать, доктринерствовать по всякому поводу, - к своей поэзии относилась она без малейшего славолюбия. Редко читала свои стихи на публичных вечерах и не поощряла разговоров о них среди друзей – разве в тех случаях, когда поэзия ее давала повод к нападкам «толпы непосвященной». Так же была скромна Гиппиус и как беллетрист, автор исключительно тонких, проникнутых зоркой мыслью и острым чувством, а то и сложной философской проблематикой рассказов (и какой чудесный язык, всегда психологически верный, поражающий и описательной сжатостью, и правдой простонародных интонаций).
Исповедь Гиппиус продолжалась до последнего часа. Стихов накопилось много. Но печатались они сравнительно скупо. В Париже после изданного «Словом» в Берлине «Дневника» (1911 – 1921) вышел всего один тоненький сборник – «Сияния» - в 1938 году. При этом нравилось ей подписывать стихи какими-то псевдонимами «на один раз». З.Н. имела слабость к шутливой мистификации. Напомню хотя бы это стихотворение – такое многозначительное! – из второго выпуска «Нового корабля» (1927), подписанное «В. Витовт»:
Дана мне грозная отрада,
Моя необщая стезя.
Но говорить о ней не надо,
Но рассказать о ней нельзя.
И я ли нем один? Не все ли?
Моё молчанье – не моё:
Слова земные отупели,
И ржа покрыла лезвие.
Во всех ладах и сочетаньях
Они давно повторены,
Как надоевшие мечтанья,
Как утомительные сны.
И дни текут. И чувства новы.
Простора ищет жадный дух.
Но где несказанное слово,
Которое пронзает слух?
О, родился я слишком поздно,
А бедный дух мой слишком нов…
И вот с моею тайной грозной
Молчу среди истлевших слов.
Писательская скромность Гиппиус происходила от ее повышенной требовательности к себе. Давалось ей всё легко, но продумывала она и передумывала строчки с великим тщанием, иногда подолгу. Немало стихотворений помечено несколькими датами, от такого-то года и такого-то.
Эта скромная медлительность в прямой зависимости от чисто «пушкинского» отношения Гиппиус к точности речевых формулировок. Вчитываясь в ее строки, поражаешься их завершенности. Как бы ни были неожиданны словесные эффекты – ничего случайного, никакой самодовольной импровизации. От подсознательной глуби (откуда – из мглы первоначальной – ведь все истоки творческого наития) к предельной ясности. Она не дает читателю догадываться. Проверены каждое слово, каждый слог, каждая буква…
С другой стороны, хотя Гиппиус любит подчеркнуто необычные рифмы и грешит подчас словесной вычурой (декадентская закваска), но поэтика ее шире, чем забота о «новизне». Пусть колющая заостренность мысли сообщает иногда ее стихам несколько деланную сложность, она хочет (и это кажется в ней самым «новым» теперь, когда мы так отошли от всякой бальмонтовщины и брюсовщины) той второй простоты, которой достигается искусная безысскуственность поэзии. Пусть нужны ей подчас, чтобы стать понятной, свои неходкие, необщие слова и обороты – она не боится и того, что коварно-шутливо называет «банальностями».
Элемент воли в поэзии Гиппиус неотделим от эмоциональной встревоженности. Даже профетическая тревога звучит у нее непререкаемым приказом. Оттого ее стихи так жестки порой, словно выжжены царской водкой на металлической поверхности; не случайно называет она свой дух «стальным».
Корить ее за это было бы наивно. Такова ее природа. Повелительная прямота присуща ей, всей своей гордостью она против туманных поэтических млений (хотя и признавала их у других поэтов). В жизни и творчестве она ищет категорических решений: то или это. А если противоречит себе, меняет свои «да» и «нет», то потому, что на какой-то глубине вечно двоится ее сознание. Она – двойственна, не двусмысленна; то одна, то другая, но не изменяющая своей страстной честности. По совести могла сказать:
И лишь в одном душа моя тверда:
Я изменяюсь, - но не изменяю.
«…Все признания…Гиппиус, - заметил в своем отзыве Иннокентий Анненский, - как бы ни казались они иногда противоречащими друг другу, воспринимаются мною как лирически искренние; в них есть – для меня по крайней мере – какая-то…минутность, какая-то настойчивая, почти жгучая потребность ритмически передать “полное ощущение минуты”, и в этом их сила и прелесть». Добавлю от себя: ссылаясь на Баратынского, Гиппиус тоже определяет поэзию как полноту в «ощущении данной минуты»…
В ее поэзии три главных темы. Гиппиус была уверена, что к ним вообще сводится подлинная поэзия. Сказала об этом так:
Тройною бездонностью мир богат.
Тройная бездонность дана поэтам.
Но разве поэты не говорят
Только об этом?
Только об этом?
Тройная правда – и тройной порог.
Поэты, этому верному верьте;
Ведь только об этом думает Бог:
О человеке.
Любви.
И смерти.
«О человеке» для нее значило то же, что о Боге. Она не мыслила человечности без Божества. Человек без Бога представлялся ей чудовищным автоматом, «чертовой куклой» (заглавие известнейшей ее повести). И на протяжении всей жизни З.Н. не изменяла этому чувству Бога, как бы ни менялось ее богомыслие.
Вначале можно было думать, что ею преодолена «гордыня» и обретет она в конце концов истинное христианство, отчасти под влиянием Мережковского. Они были так крепко спаяны духовно, составляли как бы одно целое, несмотря на полное несходство душевных свойств; но Мережковский неуклонно верил в Бога. Гиппиус – только хотела веры, призывала к вере, в мыслях сводила все проблемы жизни к Нему, «Единому», «Единственному»…Но разве верила? Кое-кто из критиков после выхода в свет ее первого «Собрания стихов» отнесся к ней как к религиозному мыслителю. Мариэтта Шагинян в отдельной брошюре («О блаженстве имущего») доказывала, что «поэзия Гиппиус, вся, от корней и до верхов, религиозна». Автор определяет поэзию Гиппиус как «идейно целостное, религиозно действенное волеучение». Отметив, что «тоске по жизни, а ещё вернее, по иной жизни посвящено наибольшее число ее стихотворений», Шагинян отмечает и то, что «с точки зрения психологии» эта поэзия – «показатель пределов души человеческой, а не ее норм. Это…именно поэзия пределов…Отсюда такая антиномичность тем, почти ни у кого из наших поэтов не встречающаяся. На каждое утверждение приходится отрицание, на каждое «да» есть и «нет». Далее Шагинян говорит о преобладающей ноте в христианстве Гиппиус: «Она пошла не путем резиньяции. Та истина, которую она узнала в себе, ощутила в себе бессловесно, оказалась в органическом противоречии с истиной аскетизма. Христианский аскетизм обернулся к Гиппиус со стороны своего безволия, и этот лик христианского безволия она не приняла».