Первая книга Мандельштама называлась “Камень” и состояла из 23 коротких лирических стихотворений(менее одной десятой всего им написанного). Она появилась в 1913 году. Первая часть “Камня” – это кульминация метафизической тенденции в символизме и решительное сопоставление верленовской “музыки прежде всего” и тютчевского отрицания возможности подлинного общения(“мысль изречённая есть ложь”), сосредоточенное в образе “первоначальной немоты”, нерождённой чистой ноты, хранящей докосмическое единство бытия:
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
“Silentium”, 1910 год.
Вторая половина, как заметил Гумилёв в превосходной рецензии на камень, - акмеистическая. Мандельштам преображает символы в аналогии, а тайны – в интеллектуальные проблемы.
Гумилёв и некоторые друзья Мандельштама записались в армию добровольцами. В конце 1914 года и сам поэт отправился в Варшаву, чтобы(как сделал Ницше в 1870 году) работать на фронте санитаром. Из этой затеи ничего не вышло, и, по слухам, впечатления этого периода привели его к попытке самоубийства. В январе 1915 года он возвратился в столицу. Оставшиеся два года мировой войны он сотрудничает в Союзе городов – вспомогательной военной организации либерального характера. Вскоре воинственный дух оставил его; теперь он утверждал, что не город Рим, а “место человека во вселенной” живёт среди веков.
В 1915 году у Мандельштама завязался страстный роман с Мариной Цветаевой, открыто исповедовавшей прогерманские настроения. Под её влиянием вскоре появилось стихотворение “Зверинец”(1916 год), а также антибританские стихи, прихывающие Европу, “новую Элладу”, отвергнуть дары Альбиона, ибо “развалит Европу их свобода”. Цветаева была москвичкой, и Мандельштам получил от неё в дар любви город, которого всегда боялся(как евразийской “столицы непотребной”). Он ответил ей очаровательным стихотворением о старинных соборах XV века в Кремле, о творении Аристотеля Фьораванти(“успенье нежное – Флоренция в Москве”; принимая во внимание “цветочную” фамилию его “корреспондентки”, аллюзия здесь особенно элегантна.
Цветаева была замечательным поэтом, но довольно беспутной женщиной, со склонностью к мифомании и романтическому лицедейству. Её отношение к Мандельштаму, судя по её стихам, мемуарам и письмам, колебалось от нежности до жесткости. В итоге Мандельштам отверг псевдоисторизм и ложномосковскую фольклорность цветаевских стихов о России, некоторые из которых были посвящены ему, в то время как она, уже в эмиграции, в буквальном смысле слова разорвала в клочья “Шум времени”, считая его предательством Белого Движения. Напротив, её сестра Анастасия оставила самые ранние и самые трогательные воспоминания о Мандельштаме.
Лучшие мандельштамовские образцы любовной лирики того периода(например, “Соломинка”, 1916 год) посвящены княгине Саломее Андрониковой, знаменитой петербургской красавице.
Мандельштам провёл сочельник нового, 1917 года в обществе Каблукова. Судя по дневниковым записям последнего, поэт был столь удручён своим “эротическим безумием”, что всерьёз подумывал о переходе в православие, потому что “пол особенно опасен ему, как ушедшему из еврейства”. Православия он не принял, но его стихи первого революционного года содержат много размышлений о судьбе русской церкви. Февральская демократия провозгласила независимость церкви от контроля государства и восстановила институт патриархии, ликвидированный при Петре I. Но повлиять на ход событий церковь уже не могла. Как заметил годом раньше член Религиозно-философского общества Антон Карташов, занявший во Временном правительстве пост министра исповеданий, “динамический дух пророчества” покинул церковь. Мандельштам посвятил Карташову замечательное стихотворение о молодом левите среди священников, который, пока “храм разрушенный угрюмо созидался”, предрекал новое изгнание, “Ерусалима ночь и чад небытия”(Карташов умер в 1960 году в эмиграции).
Стихи 1917 года рисуют тропу забвения и мрака, на которую вступила революция. Лишь о пушкинской “Вольности”, написанной ровно век назад, да образы мандельштамовских друзей, мужественных демократов, распятых и растерзанных возбуждённой чернью, сияют, подобно мемориальным факелам, в этой бесконечной ночи. Без всякого озлобления, лишь с бесконечной грустью оценивает Мандельштам роль простого народа в большевистской революции. В стихотворении “Кассандре”(1917 год), обращённом к Анне Ахматовой, он писал:
И в декабре семнадцатого года
Всё потеряли мы, любя:
Один ограблен волею народа,
Другой[народ] ограбил сам себя.
В декабре коммунисты запретили свободу печати. А между тем для поэта начинается тягостный путь неохотного “приспособления” к действительности. Главный побудительный импульс этого процесса правильно раскрыла в воспоминаниях его вдова: “Решающую роль в обуздании интеллигенции сыграл не страх и не подкуп, хотя и того и другого было достаточно, а слово <<революция>>, от которого ни за что не хотели отказаться”. Любые попытки Мандельштама найти своё место в новой, Советской России, в условиях беспощадной классовой борьбы и усиливающегося идеологического контроля над всеми сферами интеллектуальной деятельности, c самого начала и до самого его горестного конца легко укладываются в единую схему. Сначала он пытался уверить себя в том, что его работа в Народном комиссариате просвещения(на этой первой своей советской службе он продержался до лета 1918 года) или в качестве литературного редактора в несносной газете “Московский комсомолец”(в 1929 году) была честным трудом на благо рабочего класса. Однако, как верно заметил его великий современник, поэт Владислав Ходасевич, подобным же образом несколько лет проработавший в советских учреждениях, революция требовала от каждого не честной службы, но рабства и лести. В конце концов взбунтовавшийся Мандельштам бросал работу(как правило, с грандиозным скандалом) и обращался к покровителям с просьбой уладить инцидент. (В те первые революционные годы ему покровительствовала молодая писательница и влиятельная большевичка Лариса Рейснер.) Навсегда распрощавшись с государственной службой, Мандельштам уехал в Крым. До конца гражданской войны он постоянно мигрировал с юга, захваченного немцами и белой армией, на север, находившийся в руках красных, и обратно.
Весной 1919 года он появился в занятом красными Киеве, где познакомился со своей будущей женой Надеждой Хазиной. Отсюда он вернулся в Крым, удерживаемый белой армией генерала Врангеля. В Коктебеле и Феодосии, вдохновлённый средиземно-эллинистическими ассоциациями, он пишет изрядное количество стихотворений; Чёрное море всегда было для него воротами в классический мир. Летом 1920 года он был по неизвестным причинам арестован. Времена стояли жестокие, белая контрразведка была мстительна, а Мандельштам был евреем. По одной версии, некий поэт, у которого Мандельштам одолжил великолепное французское издание Данте, попросил портовые власти Феодосии задержать Мандельштама, чтобы тот не уехал с его книгой. Однако могли существовать и другие причины: Мандельштам, например, прилюдно читал своё просоциалистическое стихотворение “Актёр и рабочий”(1920 год). Но что бы там ни был, его вскоре освободили по ходатайству дружественного ему белогвардейского полковника, и он немедленно уехал в Грузию, которая в то время была независимой республикой. Тут же посаженный в тюрьму поприказу меньшевистского правительства как “двойной агент”(Москвы и Врангеля!), он с трудом выбрался оттуда; в результате он вернулся в Советскую Россию в обществе своего старого знакомого Ильи Эренбурга, подробно описашего его гротескное путешествие в мемуарах.
В октябре 1920 года он приехал в Петербург, где удостоился почестей как жертва белого террора и, главное, как автор новых замечательных стихов. После его публичных чтений даже Блок, который терпеть не мог акмеизм и ненавидел евреев, записал в дневнике: “Он[Мандельштам] очень вырос… Постепенно привыкаешь, <<жидочек>> прячется, виден артист. Его стихи возникают из снов- очень своеобразных, лежащих в областях искусства только”. Близкий друг и суровый критик Гумилёв тоже провозгласил поэта “создателем вечных ценностей”.
В марте 1921 года, “чуя грядущие казни”, как писал Мандельштам десять лет спустя в одном из стихотворений, “от рёва событий мятежных”(то было время крондштатского мятежа) он “убежал к нереидам на Чёрное море”. По пути на юг Мандельштам заехал в Киев, где разыскал Надежду Хазину, и они вместе начали путешествие по теперь уже красному Крыму и ещё номинально независимой Грузии. Новости о казни Гумилёва по сфабрикованному обвинению в “монархическом заговоре” дошли до Мандельштама в Тифлисе. Десять лет назад молодые участники “Цеха” сокрушались об “игрушечном уделе” поэта в современном мире. Сейчас судьба поэта оказалась реальной и устрашающей. Смелость, мужество, верность и долгая память были основными добродетелями акмеистов, и геройская смерть Гумилёва стала новым краеугольным камнем акмеистической “храмовой легенды”. Стихотворение, написанное по следам этого события, открыло новый период в творчестве Мандельштама: в нём говорилось о звёздном луче, блещущем, как соль на топоре, и тающем в чёрной бочке. Это- соль завета, очищающая жертву и делающая землю “правдивей и страшнее”.
В 1922 году Мандельштам и Хазина переехали в Москву. Несмотря на разворачивающуюся кампанию против акмеизма, в те годы имевшего много юных последователей, Мандельштам и Ахматова, в отличие от большинства своих друзей, упорно отказывались эмигрировать. Доводы Мандельштама носили личный и философский характер. Он был убеждён, вместе с Горацием и Пушкиным, что “судьба людей повсюду та же”. Он также твёрдо верил в то, что написал в своё время в статье о Чаадаеве(1915 год): нравственная свобода выбора, “дар русской земли, лучший цветок, ею взращённый”, предполагает способность вернуться из “бессмертной весны неумирающего Рима” в “душную Москву”.