Пушкинский "Аквилон"
(О судьбе одного болдинского автографа)
Любопытна и поучительна судьба одного из шедевров пушкинской лирики - "Аквилона", написанного в первые месяцы михайловской ссылки, дошедшего до нас в более поздней, болдинской записи, но опубликованного лишь в 1837 г. всего за несколько недель до смерти Пушкина. В подобной ситуации, на первый взгляд, нет ничего необычного. Пушкин, как известно, не торопился с публикацией своих стихов, в том числе и вполне законченных и художественно совершенных. Многие из его лирических шедевров, выражая сокровенные мысли автора, оставались для него знаками пережитого душевного состояния, вехами его внутренней жизни, и поэт не стремился сразу поделиться сокровищами своей души даже с сочувствующими ему читателями. Но это особая тема, лишь от части касающаяся пушкинского "Аквилона", ибо в данном случае мы имеем дело не с соображениями сугубо психологического плана, а с целым рядом обстоятельств другого, хотя также творческого и личного порядка.
Совсем коротко охарактеризуем сохранившийся в числе других болдинских рукописей автограф "Аквилона" (ПД 126), который, насколько нам известно, специально не изучался. Между тем он дает в достаточной мере любопытную информацию, проливающую свет на понимание этого сложного поэтического текста.
Болдинский автограф представляет собою листок, на лицевой стороне которого записан перебе ленный текст "Аквилона". Запись выполнена разборчиво, с небольшой правкой в средней части стихотворения и более обильной в последнем его четверостишии. Под ним две отчетливо читаемые пометы, исключающие, на наш взгляд, нередко возникавшие в пушкиноведении споры о времени написания "Аквилона". Вот эти пометы: "1824 Мих.<айловское>" и "Болдино 7 сент.<ября>". Первая помета фиксирует дату создания стихотворения (временем от начала приезда Пушкина в Михайловское, т. е. не ранее 9 августа и до конца декабря 1824 года); вторая помета датирует запись и доработку этого текста. Не подлежит сомнению, что первая помета вовсе не камуфлирует (из соображений осторожности, как об этом пишут некоторые комментаторы) подлинные обстоятельства, вызвавшие этот стихотворный отклик, а наоборот - прямо на них указывает. Мы пола гаем, что нижний слой болдинского автографа "Аквилона" дает первоначальную, условно говоря "михайловскую" редакцию стихотворения (созданную, повторяем, в августе - декабре 1824 г.), но записанную по памяти в Болдине шесть лет спустя. В пользу этого предположения свидетельствует отсутствие черновика или каких-либо других следов творческой работы над текстом (он мог находится в т.н. "михайловской тетради", уничтоженной Пушкиным после событий декабрьского восстания), характер самой записи (дающий поначалу сплошной текст), а также отсылающая к 1824 г. авторская дата, которая, кстати отметить, была поставлена и при публикации стихотворения в "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"" (1857. № 1. 2 января. С. 4). Итак, уникальная память Пушкина в течение шести лет хранила этот михайловский текст, пока не возникла потребность записать его. Потребовались особые условия, заставившие Пушкина снова обратиться к тексту давно созданного стихотворения. Такие условия сложились в первую болдинскую осень (1830 г.) с ее психологическим и творческим настроем, переосмыслением многих прежних ценностей, с подведением каких-то итогов пройденного пути накануне предстоящих ему жизненных перемен. Процесс этот, охвативший многие стороны творческой деятельности Пушкина, своеобразно сказался и на дальнейшей судьбе "Аквилона". Не доведя до конца своей записи стихотворного текста, Пушкин (это обычная его творческая практика) сразу же начал его правку; последний слой автографа дает окончательную, "болдинскую", редакцию "Аквилона", которую автор пометил точной датой (7 сентября 1850 г.). Этот текст он опубликует семь лет спустя. Правка в болдинском автографе носила в основном стилистический характер, но она отчасти коснулась и содержательной стороны текста. Пушкин несколько притушил, несомненно, имевшие место аллюзии, намекавшие на расправу с ним Александра 1, и выдвинул на первый план философско-этический элемент содержания. Однако он оставил в неприкосновенности формулу "гроза и слава", указывающую на события Отечественной войны 1812-1815 гг. и вызывающую в памяти образ Наполеона. Эти существенные для понимания общего смысла "Аквилона" художественные штрихи и скрытые реалии во многом определили характер восприятия этого произведения, которое, подчеркнем, требует от исследователя соблюдения осторожности и такта в толковании возникающих в этой связи исторических ассоциаций. Еще Б. В. Томашевский в статье 1937 г. "Пушкин и Лафонтен" возражал Стоюнину, разумевшему под северным ветром "аквилоном" - политические потрясения, а под дубом - самого Пушкина, который в результате этих потрясений "был вполовину низверг нут". Не принимал он и точки зрения Л. Майкова, считавшего, что аквилоном назван Александр, дубом Наполеон, тростником - Пушкин".
Томашевский первым обратил внимание на истолкование в "Аквилоне" особой жанровой традиции, восходящей к хрестоматийно известной басне Лафонтена "Дуб и трость", подчеркнув при этом, что использование этого басенного сюжета Пушкиным не снимает его аллегоричности, но эта аллегоричность особого толка, исключающая прямые автобиографические реалии и политические аллюзии. Согласившись с мнением Томашевского в целом, в особенности с его критикой Стоюнина и Майкою, подчеркнем, что одного указания на литературный источник и соответствующую жанровую традицию далеко не достаточно для понимания смысла стихотворения, так или иначе связанного с событиями михайловской ссылки Пушкина. Заметим в скобках, что в последние годы пушкинские произведения (в особенности его лирика) подвергаются фронтальному "очищению" от жизненных, бытовых, а тем более политических реалий (примером могут служить статьи об "Арионе" и стихотворениях т. н. "каменноостровского цикла", 1836 г.). Тенденция эта вполне понятна в качестве реакции на чрезмерности социологического и узко автобиографического метода, выявляющего буквально в каждом сочинении Пушкина завуалированный отклик на те или иные общественно- политические ситуации, но она таит в себе другую опасность - изоляцию сочинений поэта от живых, реальных истоков, питающих его творческую мысль, от тех порою весьма конкретных событий и фактов, которые вызвали потребность углубленного художественного их осмысления. На наших глазах творится новый миф о поэте, живущем в мире чисто литературных, сугубо духовных субстанций и даже абстракций, и его творчество полностью изолируется от его жизни. "Аквилон" яр кий пример органичности творческого (литературно-эстетического) и жизненного (во всех его ипостасях) начал в поэзии Пушкина. Необходимо уяснить, вследствие каких причин в поле зрения Пушкина попал знаменитый басенный сюжет о дубе и тростнике (вариант - трость) и по каким источникам поэт знакомился с ними.
Сюжет этот принадлежит к числу бродячих сюжетов мировой басенной поэзии. Начало его распространению в европейской литературе положил вовсе не Лафонтен, а родоначальник жанра Эзоп своей басней (в прозе) "Дуб и олива", смысл которой состоял в обличении гордости, кичливости власти и хвастовства сильного перед немощным и слабым, а главное - в неминуемом наказании этого распространенного человеческого порока божественными силами, ниспосылающими могучий и безжалостный ветер (аквилон), который губит дуб, но щадит оливу. Иносказательная форма произведения позволяла вместить в него достаточно широкое, отвлеченное от тех или иных реальных ситуаций содержание, создав на основе этого сюжета сатиру на людские пороки вообще. Но она же давала возможность в случае необходимости "сузить" этот сюжет до вполне частного случая, но неизбежно глубокой моралью, возводящей конкретный случай до всеобщего закона бытия о превратностях человеческой судьбы, подвластной некоей высшей силе, благосклонной к смиренному, покорному воле провидения существу, и карающей недавнего баловня судьбы, возомнившего в своей слепоте себя равным с богами. Адский вихрь (по воле богов - персонажей античной мифологии) сметает эту силу, и чем более прочной и стойкой кажется она сначала, тем мощнее и беспощаднее обрушивается на нее удар судьбы, олицетворенный в зловещем северном ветре - Аквилоне. Этот античный сюжет через посредство басни Лафонтена, получивший широкую популярность в Европе, уже во второй половине XVIII века проник в русскую поэзию и вызвал к жизни ряд произведений басенного жанра, создав своего рода особую поэтическую традицию. Начиная с А. Сумаркова и вплоть до Дмитриева и Крылова, ни один крупный русский баснописец не обошел своим вниманием этот сюжет, весьма актуальный для русской жизни конца ХVIII - начала XIX в., с ее острыми нравственными и общественными проблемами.
Не подлежит сомнению не только близкое знакомство Пушкина с басней о дубе и тростнике Лафонтена (убедительно обоснованное Томашевским), но и с русскими баснями на этот сюжет, известными ему еще с лицейских лет хотя бы по составленной В. А. Жуковским пятитомной хрестоматии лучших русских стихотворений, взятых из популярных журналов конца ХVIII - начала XIX века; в III том этого издания был включен раздел басен. В него вошли "Дуб и трость" И. И. Дмитриева, "Дуб, кусты и трость" Ф. Иванова, но по первоначальному плану предполагалось включение еще двух широко известных басен на этот сюжет А. Сумаркова и Я. Княжнина.
Однако наибольшую близость к пушкинскому "Аквилону" обнаруживают две наиболее популяр ные басни на этот сюжет, принадлежащие И. И. Дмитриеву ("Дуб и трость") и И. А. Крылову "Дуб и трость", впервые напечатанная в "Московском зрителе" (1806. Ч. 1. С. 75-75) вместе с "Разборчивой невестой" с общим подзаголовком "Две басни для С. Бенкендорфовой"). В текстах двух соперничавших между собою знаменитых баснописцев (стоит вспомнить в этой связи о знаменитой басенной полемике Пушкина с Вяземским, приходившейся как раз на ближайшее к "Аквилону"" время) упоминается аквилон, правда, в своей сугубо названной функции: но даже у Крылова (придавшего традиционному басенному сюжету элемент здорового, природного демократизма и тем самым приблизившему его, минуя разных литературных посредников, к античному первоисточнику эзоповской басне) аквилон и зефир это чисто географические понятия. В стихотворении Пушкина эти образы имеют широкое символическое значение. Существенно, однако, другое: Пушкину оказывается близкой акцентируемая Крыловым мысль о "бессилии" силы и "силе" слабости, которая в его басне обосновывается по законам этого жанра и получает нравственно-этическую направленность, служит целям назидания, поучения. В стихотворении Пушкина она (т. е. мысль) конкретизируется и реализуется в ином, чисто лирическом контексте, давая совершенно но вый поворот сюжету о дубе и тростнике, что выводит пушкинское стихотворение за жанровые рамки басенной традиции с ее иносказательностью и аллегориями, морализированием и назидательностью. Басенный сюжет приобретает у Пушкина несвойственное этому жанру эмоционально- субъективное звучание, и традиционные персонажи - дуб и тростник (трость) - вписываются в исполненный лиризма пейзаж, несущий явные признаки национально-русского (северного) пейзажа даже локализованного под пейзаж окрестностей Михайловского. Аллегорические (басенные) персонажи, воспринятые сквозь призму личных настроений автора, теряют свои жанровые признаки и ассимилируются принципиально иной поэтикой - поэтикой лирического стихотворения. Вот почему, на наш взгляд, попытки увидеть в "Аквилоне"" лишь слегка завуалированную аллегорию сильно огрубляют и упрощают восприятие этого поэтического текста. Ошибка комментаторов состоит в стремлении анализировать лирическое стихотворение как басню.