РОМАН Е. ЗАМЯТИНА «МЫ» И ЖАНР АНТИУТОПИИ В СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Для того, чтобы возникла антиутопия, должна существовать утопия — грандиозный проект будущего, воплощение самой смелой и лучезарной мечты человечества о «золотом веке». Мировая литература знает «Республику» Платона, «Утопию» Томаса Мора (произведение, давшее название жанру), «Город Солнца» Томаса Компанеллы. К утопии восходит знаменитый четвертый сон Веры Павловны в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?».
Писатели-утописты облекали полет мысли и фантазии в необыкновенные образы, брали на себя роль провидцев и пророков. Однако несбыточность этих пророчеств порождала скепсис и отчаяние, возникали противоположные антиутопические настроения, подрывавшие основы оптимистического взгляда на будущее.
Роман Евгения Замятина «Мы» — в русле последней традиции. Писатель создавал свое произведение в холодном и голодном Петрограде 1920-го года, в обстановке военного коммунизма с его жестокостью, насилием, подавлением личности. Роман Замятина написан от лица главного героя, человека будущего технократического века, в форме записей — конспектов, расположенных в хронологической последовательности.
При чтении первых из них возникает ощущение резкого света, обилия воздуха, полноты жизни, всеобщего ликования. Весенний ветер несет с невидимых диких равнин желтую медовую пыль с каких-то цветов; от нее сладко сохнут губы; сквозь стены домов, отлитых из «незыблемого. вечного стекла», легко и свободно проникают солнечные лучи; люди сыты, и их «не омраченные безумием мысли лица» так светло и ясно вырисовываются на фоне «блаженно-синего неба». «Непреложные прямые улицы», «брызжущее лучами стекло мостовых», «божественные параллелепипеды прозрачных жилищ», кажется, видишь «самую синию глубь вещей».
Не в сказке ли мы? «Зеркально-безмятежное море» жизни, по которому так легко плыть вместе со всеми... Не об этом ли мечтает усталый, униженный, задавленный грузом повседневных забот человек XX века? Разве безмятежность не расправляет крылья души, не дает ей возможность свободного и вольного полета? Уж не ошиблись ли мы, назвав роман антиутопией?
Не ошиблись, ибо полет души в Едином Государстве, о котором идет речь у Замятина, в принципе не возможен.
Душой обладает личность, индивидуальность, человек сочувствующий, сопереживающий, сострадающий. Именно он-то и нежелателен обществу, в котором понятие «я» вытеснено мощным монолитом «Мы». «Мы» — это не нация, не социальная группа, не какое-либо объединение людей по профессиональному или возрастному признаку. «Мы» — это слившееся в общем марше человечество, одинаково одетое, одинаково мыслящее и чувствующее, наконец, одинаково счастливое, члены которого отличаются друг от друга номерами да разве что формой носа.
Главный герой, нумер Д-503, математик—один из Строителей «Интеграла», мощной сверхмашины, которая должна подчинить всю Вселенную «благодетельному игу разума», распространить это одинаковое «математически безошибочное счастье» на все живое. Д-503 вполне доволен тем положением «винтика», которое отведено ему в системе государственного механизма. Его, как и остальных, оставляет абсолютно равнодушным тот факт, что при первом запуске двигателя «Интеграла» 10 «зазевавшихся нумеров» было уничтожено Логика проста: 10 нумеров — всего лишь одна 100-миллионная часть человеческой массы, которой легко и просто пренебречь Так и делают люди будущего: «арифметическая безграмотная» жалость древних для них смешна
Смешны не только жалость, но и порывы любви, самопожертвование, стремление «предков» иметь семью, свой дом, детей Смешны даже сами местоимения — «мой», «моя», «мое». Здесь все общее, а то, что выходит за пределы Единого Государства, отделено Зеленой Стеной, и мир за этой стеной — мир деревьев, птиц, животных — по мнению нумеров, неразумен и безобразен
И все же постепенно, сначала неожиданно для себя, нумер Д-503 начинает прозревать. Все чаще герой задается вопросом: кто же счастливее — «желтоглазый» древний человек, «в своей нелепой грязной куче листьев, всвоей невычисленной жизни», или он, носитель алгебраического счастья?
Д-503 уже не гордится своей похожестью на других, своей слитностью с «мы». Ему нужно знать: «Кто я? какой я?» Более того, герою недостаточно осознавать себя полезным членом общества: ему хочется, чтобы у него была его мать. Именно мать, для которой он не Строитель «Интеграла», не один из нумеров, не молекула Единого Государства, а «простой человеческий кусок — кусок ее же самой».
Толчком к внутреннему прозрению явилась любовь. Она заставила Д-503 ощутить бездуховность, жестокость и ангигуманиость того миропорядка, которому он служит В конце концов героя разоблачают и подвергают Великой Операции: удаляют фантазию. На следующий день он является к главному правителю, Благодетелю, и рассказывает все, что известно о «врагах счастья». «Я» человека снова уходит в небытие.
Как сказано выше, роман Замятина создавался в условиях военного коммунизма. Однако нельзя видеть в нем только лишь сатиру на политические системы социалистического или коммунистического образцов. У Замятина речь идет не только о политическом тоталитаризме, но о гораздо большем — о следствиях технического прогресса, оторванного от духовного начала, которому тоталитаризм способствует.
Жанр антиутопии—один из самых популярных в современной литературе Наибольшей известностью пользуется повесть Александра Кабакова «Невозвращенец». Написанная в 1989 году, она рисует Москву ближайших десятилетий. Повествование пестрит именами известных политиков, писателей, ученых, общественных деятелей, что придает описаниям Кабакова вполне конкретный и определенный характер.
Цель повести — прогнозировать дальнейшее развитие в стране, будто бы вставшей на путь военной диктатуры. Что же принесет она по мнению автора? Атмосферу ненависти и хаос, голодные очереди, давки за водкой и налеты вооруженных трезвенников, спекуляцию, запланированные и непредвиденные убийства, танки на улицах, отряды вооруженных боевиков и кровь, кровь, кровь
Сравнение с романом «Мы» напрашивается само с собой. И скажем прямо: оно не в пользу повести «Невозвращенец» Художественный мир Евгения Замятина восходит к сатире Свифта, фантастике Г. Уэльса, но корни его в творчестве Гоголя, Лескова, Салтыкова-Щедрина, конечно же, Достоевского. Утверждение любви как высшей ценности связывает писателя со всей русской классикой XIX — начала XX века — от Пушкина до Бунина и Куприна
Читая же повесть Кабакова, ощущаешь ее соотнесенность прежде всего с газетной публицистикой, с многочисленными публикациями на злобу дня — не более. Злоба дня, утрированная, искаженная, тенденциозно преподнесенная в угоду тем или иным политическим симпатиям, не может явиться основой серьезного многогранного взгляда н» действительность, тем более ее полноценного художественного осмысления.
«Нет истины, где нет любви»,— сказал в свое время А. С. Пушкин. Разумеется, речь идет о любви в широком смысле слова. У Кабакова нет ее даже в узком, прямом, конкретном Где же тогда место истине?