Воланд - то постоянное зло, которое необходимо для существования добра и вечной справедливости в мире. Такова диалектика исторического развития и человеческого познания - с “древа добра и зла”. Воланд олицетворяет вечность, бесконечность времени, которое всех рассудит, всё расставит по местам, каждому воздаст по заслугам. То, что “однажды весною, в час небывалого жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах” появился Воланд, определивший весь ход действия московских сцен романа, в которых он со своей свитой оказывается в человеческом облике современников Булгакова конца 1920-х годов, раскрывает глубинный смысл происходящего.
Появление Воланда в самый разгар “великого перелома”, а затем и Большого террора - это попытка спроецировать время, бесконечное, справедливое время, на всех участников события – в романе Булгакова и за его пределами, в самой жизни. Это попытка осуществить справедливость - поверх страшных реальностей эпохи, вне времени и пространства. Фантастические картины романа Булгакова – это, прежде всего суд времени, суд истории.
Суд вечности, вершимый Воландом, просвечивает всех персонажей романа, и становится ясно, кто из них выдерживает этот ослепительно яркий свет, а кто начинает корчиться, таять, исчезать уже при первых проблесках вечности... Среди тех. кто, безусловно, оправдан судом вечности - Мастер. Судьба его очевидным образом связана с героем его романа Иешуа Га-Ноцри, исторической ипостасью евангельского Иисуса. Мастера и его героя связывают и их “бездомность”, “бесприютность” (Мастер теряет свою квартиру), и травля, заканчивающаяся в обоих случаях доносом и арестом, и предательство (Алоизий Могарыч - явный аналог Иуды из Кариафа), и тема тюрьмы - казни (пребывание Мастера в клинике Стравинского сопоставимо с пленением Иешуя), и мотив Ученика (Бездомный, который становится, как и Мастер, историком-профессионалом, - смысловая параллель Левия Матвея, последователя и летописца Иешуа).
Булгаков сознательно, подчас демонстративно, подчёркивает автобиографичность своего Мастера. Остановка травли, полное отрешение от литературной и общественной жизни, отсутствие средств к существованию, постоянное ожидание ареста, сыплющиеся градом статьи-доносы, преданность и самоотверженность любимой женщины, сопоставимая лишь гётевской Гретхен-Маргаритой бессмертного “Фауста”... Почти буквальное совпадение того, как Мастер оценивает своё положение, говоря Бездомному: “Я нищий” - и Маргарите: “...со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибла вместе со мной” - с тем, как характеризовал собственную судьбу Булгаков в письме к Правительству: “...у меня (...) налицо, в данный момент, - нищета, улица и гибель”.
Судьба Мастера-Булгакова закономерна: в “стране победившего социализма” люди, стоящие у власти, делают всё, чтобы художник, учёный, мыслитель, инженер - каждый по-своему - перестали чувствовать себя мастерами своего дела, изо всех сил мешают им - не, сколько даже писать, “творить, выдумывать, пробовать”, сколько видеть смысл и значение своего творчества, сознавать себя исполнителями собственной миссии в обществе, а не какого-то запланированного свыше “социального заказа”.
Не случайно именно Мастеру нет места в этом мире ни как писателю, ни как мыслителю, ни как человеку, в то время как МОССОЛИТ и ресторан “Дом Грибоедова” переполнены людьми, именующими себя писателями, их жёнами и иными, ещё менее причастными к литературе лицами.
Среди “последних похождений” Бегемота и Коровьева – посещение ресторана писательского “Грибоедова”. “Вы - писатели?” - спросила гражданка, которая в толстую конторскую книгу записывала входящих в ресторан - “неизвестно для каких причин”, “Ваши удостоверения?” – “...Какие удостоверения?” - спросил Коровьев, удивляясь”; “чтобы убедиться в том, что Достоевский - писатель, неужели же нужно спрашивать у пего удостоверение?” - продолжил он. – “Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было!” - “Ваши удостоверения, граждане, - сказала гражданка”. – “Помилуйте, это, в конце концов, смешно, - не сдавался Коровьев, - вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почём вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове?”. Больное общество, где определяют, является ли тот или иной человек писателем, по клочку картона, что в переплёте из дорогой кожи, коричневый, “с золотой широкой каймой”. Возможно, поэтому на вопрос Бездомного: “Вы - писатель?” - “Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал: - “Я - мастер...”. Зато совершенно беспрепятственно попадают в “Грибоедов” члены МАССОЛИТа – “одной из крупнейших московских литературных ассоциаций”, среди них поэты - Рюхин и Бездомный, критики Латунский и Лаврович, гонители Мастера.
Своеобразной моделью общества является в романе Булгакова “творческий союз” МАССОЛИТ - легко узнаваемый гибрид РАППа конца 20-х - начало 30-х годов и более позднего Союза советских писателей (как оказалось прямой преемник РАППа по всем основным вопросам, такая же бюрократическая, принципиально нетворческая организация). Так называемый творческий процесс в МАССОЛИТе развивается по “плану”: хочешь написать рассказ или новеллу - получай “полнообъёмный творческий отпуск” на две недели; хочешь написать роман или трилогию - бери такой же отпуск, но “до одного года”. Можно, как выясняется, что-то написать, даже взяв “однодневную творческую путёвку”. Определены и лучшие “творческие места”: Ялта, Суук-Су, Боровое и т.п. Но в эту дверь очередь (“не чрезмерная, человек в полтораста”). Будучи членом МАССОЛИТа, можно решать не только “творческие” проблемы, но и квартирные, и дачные, и продовольственные... Чем выше (нет, не талант) административный пост, тем быстрее и удачнее решаются все проблемы. В самой аббревиатуре “МАССОЛИТ” есть что угодно, но не родство с литературой: Главлит, Массока, Мапп (как часть РАППа или ВОАППа), Пролеткульт и т.п.
Из трёх тысяч ста одиннадцати членов МАССОЛИТа на страницы булгаковского романа попадают от силы десятка два. Но ни один из них не занят литературой, да и вообще неизвестно, занимается ли каким-нибудь творчеством. Одни как “флибустьер” Арчибальд Арчибальдович, беллетрист Петраков-Суховей, некие Амвросий и Фома, и прочие - завсегдатаи грибоедовского ресторана, который не только славится на всю Москву “качеством своей провизии”, но и отпускает её массолитовцам “по самой сходной, отнюдь не обременительной цене” (писательский спецраспределитель). Другие же заседают в Правлении. Такова, например, “тайная вечеря” двенадцати апостолов МАССОЛИТа в ожидании своего вождя и учителя Берлиоза (уже обезглавленного трамваем).
Все двенадцать как на подбор: беллетрист Бескудников, поэт Двубратский, московская купеческая сирота Настасья Лукинишна Непремнова, пишущая батальные морские рассказы под псевдонимом “Штурман Жорж”, автор популярных скетчей Загривов, новеллист Иероним Поприхин, критик Абабков, сценарист Глухарев, просто Денискин и Квант... Они страдают от “духоты”: “ни одна свежая струя не проникла в открытые окна”. Кроме того, всем досаждала своими соблазнительными запахами ресторанная кухня, “и всем хотелось пить, все нервничали и сердились”. Заняты они тем, что распределяют в своём воображении писательские дачи в литературном посёлке Перелыгино и обсуждают, кому они могут достаться. Всем ясно, что достанутся дачи “наиболее талантливым”, т.е. “генералам”. По этому поводу “назревало что-то вроде бунта”. Делёжка материальных благ и привилегий, а также “здоровая и вкусная пища” по дешёвке - вот и всё, чем заняты умы и сердца “инженеров человеческих душ”, наводнивших “Грибоедов” на его двух этажах - первом, ресторанном, и втором, кабинетном.
Невежественный пролетарский поэт-массолитовец Иван Бездомный по своей дремучести и написал заказанную ему антирелигиозную поэму. Бездомный - поэт сродни вышедшему из бездомных псов псевдочеловеку Шарикову. Та же агрессивность и злобность, то же воинствующее неверие и презрение к знаниям, та же политическая бдительность. Только Шариков – кошкодав, а не поэт. “Ну, вы, конечно, человек девственный”, - говорит Мастер Бездомному; и ещё раз - ” ...ведь, я не ошибаюсь, вы человек невежественный?” “Неузнаваемый Иван” легко соглашается с пришельцем: “Бесспорно”. Вообще встреча с вечностью в образе Воланда, а затем в сумасшедшем доме - в лице Мастера совершенно перерождают незадачливого поэта. После внезапной просьбы Мастера “не писать больше” стихов Иван торжественно обещает и клянётся в этом. Он расстаётся со своей литературной профессией с чувством нескрываемого облегчения, даже освобождения. “Хороши ваши стихи, скажите сами?” - спрашивает Бездомного Мастер. – “Чудовищны!” - вдруг смело и откровенно произнёс Иван”. Впрочем, критическое к себе и своей деятельности отношение исповедует уже “новый Иван”", то и дело возражающий “ветхому, прежнему Ивану”.
Однако в глубине души и “прежний Иван”, и его коллеги по пролетарской поэзии сознают, что никакие они не поэты и не писатели.
Под стать “ветхому Ивану” Рюхин, или “Сашка-бездарность”, как говорит о нём Бездомный. Характеристика, которую в клинике Стравинского даёт Бездомный “брату по литературе” Рюхину, и обидна, и резки, и политически небезопасна: он и “первой среди идиотов”, и “балбес”, и “типичный кулачок по своей психологии”, “притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария”, “а вы загляните к нему внутрь - что он там думает... вы ахнете! - и Иван Николаевич зловеще рассмеялся”. Рюхину, конечно, не весело. Первая его реакция: “Это он мне вместо спасибо!,.. за то, что я принял в нём участие! Вот уж, действительно, дрянь!” “Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на проверку злобным врагом”, т.е. действительно был “красен” во всех смыслах, включая, политический. Но на пути домой после “посещения дома скорби” Рюхиным овладевает тяжёлое горе. “И горе не в том, что они (слова, брошенные Бездомным в лицо ему) обидные, а в том, что в них заключается правда”.