Чтобы разрушить "несносный" "ритуал" жизни, идущей строго по календарю, и перетасовать убогий "бессменных истин каталог", поэт выдумывает "странный... мир", который вдруг да окажется "волшебной ширмой", и она "убережет... от лжи ночной, от правды дня" (В. Дукельский "Не врут календари: без сна..."). Этой "ширмой" может стать даже воспоминание. И поэтические образы, возникающие в лирике различных поэтов, как уже говорилось выше, часто словно бы переходят из стихотворения в стихотворение, особенно если они связаны с впечатлениями детства, общими для многих авторов. "Кружится, вертится шар голубой...", - пронзительно звучит "украденный" шарманкой старый мотив (П. Ставров "Кружится, вертится шар голубой..."). "Крутится медленно шар голубой...", - выводит знакомую мелодию "охрипший орган" (С. Прегель "Шарманка"), но "некуда шарику, негде упасть" (Став-ров), и "щелкает зонтика черная пасть" (Прегель), завершая маленький спектакль, больно напомнивший детство. Однако образ знакомого музыкального инструмента -переносного механического органа -• и связанного с ним неизменно нищего шарманщика сопутствует поэтам-эмигрантам, живущим в разных странах и городах, и "хрипит шарманка" (А. Эйснер "Воскресенье"), снова и снова напоминая о дорогих утратах.
"В цепях своей тоски, в печали по былом" вяло течет эмигрантская "жизнь-изгнание", заставляя, однако, делать глобальные выводы: "...Земля, ты тоже в мире пленница". И "нет конца бессмысленной орбите" жизни планеты и жизни человека (И. Британ "Колода старых карт, знакомая до муки...", "В полях изгнания горит моя звезда...", "Еще, еще там стрелка передвинется..."). Бессмыслен и короток путь эмигранта. "Мертворожденные мечты" (Э. Чегринцева "Сжимала все упорней тьма..."), и прежде всего мечта о России, - начало и конец всякого желания и чувства - отодвигаются все дальше: "Когда мы в Россию вернемся... Пешком по размытым дорогам, в стоградусные холода. Без всяких коней и триумфов... пешком... добредем..." (Г. Адамович "Когда мы в Россию вернемся... о, Гамлет восточный, когда?.."). Но на "тяжелых котурнах мечты" (Е. Рубисова "Предисловие") далеко не уйдешь: "больница... в бреду", "коль славен", "тонкие свечи в морозном и спящем Кремле", "нищенский флаг", который "трехцветным позором полощется" над побежденными, и в конце "две медных монеты на веки" (Адамович). - вот в коротких словах вся оставшаяся жизнь, [Заметим, что ощущение безвыходности и предвкушение близкого конца вызывает у многих поэтов желание заменить слово "смерть" эвфемизмом который взят ими из старинного русского обряда, когда родной человек, а если его уже нет рядом, то "прохожий... два медяка на глаза... положит" (А. Штейгер "Только утро любви не забудь...")] В маленьком стихотворном шедевре Адамовича отразилось все то, что волновало и мучило лучшие умы русской эмиграции, когда каждый становился философом - европейским Гамлетом на русский манер: "О, Гамлет восточный...". Этот своеобразный оксюморон точно определяет склад психологии и философии русского эмигранта.
Человек живет, постоянно сознавая, что "половина жизни обуглена, А вторая -черней сурьмы" (Е. Бакунина "Вспоминаю покров глазетовый..."), ощущая себя "над щелью узкой и сырой. Над гибелью неотвратимой" (Е. Таубер "Играют дети на дворе...") и зная о том, что нравственных "калек так много" (Э. Чегринцева "Снег падает, и не ломает ноги..."). Он движется по жизни лишь для того, чтобы стать в итоге "гробом и простым и черным Среди повапленных гробов" (И. Голенищев-Кутузов "Реквием"). Нужно "законопатить" "щелки. Чтобы не видеть неба и луны" (М. Вега "Хранительница химер"), но и это не помогает убежать от жизни, от самого себя: "ужас привычный, ночной нетопырь", "pavor nocturnus" (ночной ужас, боязнь темноты) поселился в душе, человек словно идет (во сне или наяву?) по "сточным трубам", и это - "все, что осталось" ему до конца дней (Б. Нарциссов "Pavor nocturnus", "Сон о трубе"). "Нету ласки, нет слез, нет прощенья" (Н. Харкевич "Осень") - самого главного, чем жив на земле человек.
Итак, миссия поэта - рассказывать, поведать миру о бессоницах, тоске, одино честве, убожестве жизни в изгнании, о слезах: "...Здесь слишком много слез, В безумном и несчастном мире этом. Здесь круглый год стоградусный мороз..." (А. Штейгер "Не до стихов... Здесь слишком много слез..."). Это ощущение душевного холода присутствует практически во всех произведениях поэтов-эмигрантов ("...в стоградусные холода" - Адамович; "в... холоде странной свободы" - Г. Иванов "Все неизменно и все изменилось..."). Человек живет, всю жизнь ощущая, что это его "последние ночи, предсмертные дни" (С. Луцкий "Шахматы"). Существование возможно лишь "с тоской своею вместе" (Л. Кельберин "Восемь дней, почти без перерыва..."). Надо приучиться не жить, а "быть только соглядатаями жизни" (Б. Новосадов "Как тягостно и зреть и сознавать..."), когда "душа как гость в чужой квартире" (М. Чехонин "Глобтроттер" - скиталец).
Даже искусство не согревает душу. Музыка, рассеяв на мгновение мрак жизни, вызвав дерзостную мысль о том, что "не будет сладостнее мига", исчезает, и действительность грубо врывается в забытье: напрасно "распустилось сердце, как палитра", последний аккорд вызывает лишь "зубовный скрежет" и "проклятье" (Ю. Крузенштерн-Петерец "Музыка"), потому что "реет отзвук катастрофы" даже "в сладчайшей музыке минут" (Ю. Мандельштам "Как неожиданны ч редки..."). Впереди пустота, "исхода нет" (К. Померанцев "Что, если все, о. все без исключенья...") - то состояние души, которое ощущал еще Блок ("Ночь. Улица. Фонарь. Аптека..."). "Без-любое веселье" (Ю. Мандельштам "Все то же - люди, имена и лица..."), "убогое счастье" в "мире расчетливой скуки" (В. Гальской "Элегия") толкают эмигранта подчас к страшным, безбожным мыслям о сведении последних счетов с жизнью, к холодному вопросу: "Скажите, это очень больно?.." (Н. Воробьев "Я никогда не умирал...").
Возможно, для того чтобы попытаться это передать, нужны не стихи, а проза: "Здесь должен прозой говорить всерьез Тот, кто дерзнул назвать себя поэтом" (А. Штейгер "Не до стихов... Здесь слишком много слез"). Это вовсе не филологический вопрос - это вопрос философский: совместимы ли высокая поэзия и проза жизни? Лучше всего на него ответили те, кто грубые мотивы презренной прозы обратили в "мелодию" стиха, которая всегда "становится цветком".
Литература
Цитаты в статье приводятся по "Мы жили тогда на планете другой...". Антология поэзии русского зарубежья. Кн. 1-3. М., 1994-1995.