ского, Алигер, Шубина, Гудзенко. Публицичтика и художественная проза -
статьи Эренбурга и Алексея Толстого, сталинградские очерки и 'Треблин-
ский ад' Гроссмана и 'Письма к товарищу' Горбатова, очерки и рассказы
Платонова и Довженко 'Волоколамское шоссе' Бека и 'Дни и ночи' Симоно-
ва, 'Перед восходом солнца' Зощенко и 'Молодая гвардия' Фадеева. Дра-
матургия - 'Русские люди' Симонова, "Фронт" Корнейчука, "Нашествие"
Леонова, "Дракон" Шварца.Высокого уровня правды достигла литература -
такого, что в мирное время, а первые послевоенные или последние
сталинские годы, в пору нового идеологического помрачения, она так или
иначе, вольно или неаольно проверяла себя. И как бы далеко потом Гросс-
ман и Симонов ни ушли в осмыслениии событий войны, их поздние книги не
противоречат тому, что они писали в войну, они не опровержение, а про-
должение, развитие, углубление. Внимательный читатель и добросовестный
исследователь не могут не заметить связимежду сталинградскими очерками
Гроссмана и романом "Жизнь и судьба", между "Днями и ночами" Симонова
и трилогией "Живые и мертвые". Конечно, писатели не все тогда знали,
не все понимали в обрушевшимся на страну хаосе горя и доблести,
мужества и бедствий, жестоких приказов и безграничной самоотвержен-
ности, малой частицей которого они были сами, но их взаимоотношения с
правдой, как они ее видели и понимали, не были, как в предыдущие годы
столь осложнены внешними обстоятельствами, тупыми государственными ре-
комендациями и запретами. Все это - беспрекословные указания и показа-
тельные, запугивающие проработки - начало возникать, как только про-
ступили зримые контуры победы, с конца сорок третьего года. И не
только в литературе. Вспомним гулявшую в войну в офицерской среде
бесшабашную поговорку: "Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не да-
дут". Такое упоение своей независимостью - пусть в тех пределах, ко-
торые ставила война, - могло возникнуть лишь у молодых людей, почув-
ствовавших вкус свободы, осознавших, что они не пешки, не "винтики",
как назовет их сразу после войны Сталин. Потом, когда ход войны их
усилиями, кровью и жизнями солдат и офицеров переломился и не было
сомнений в ее исходе, когда Верховному главнокомандующему уже не при-
ходило в голову обращатьтся к спасителям Отечества с заискивающим
"Братья и сестры!.. Дорогие мои!.." и стакан с нарзаном не дрожал в
его руке, эту фронтовую вольницу стали прибирать к рукам, укрощать,
показывая что чересчур независимые, чрезмерно полюбившие свободу,
настроенные критически могут оказаться не на фронте, а загреметь и в
сторону, противоположную передовой, куда-нибудь далеко на восток или
север под конвоем, и не взводом будут командовать, а лес валить
(вспомним хотя бы судьбу Александра Солженицына). Этот организованный
Сталиным очередной "великий перелом глубоко раскрыт в романе Гроссмана
"Жизнь и судьба".
Снова начились гонения в литературе. Разгромная критика очерков и
рассказов Платонова, "Перед восходом солнца" Зощенко, стихов Сель-
винского не была случайной, как могло казаться и многим казалось
тогда, то был первый звонок, первое предупреждение: политические и
идеологические кормчие страны оправились из шока, вызванного тяжелыми
оражениями, почувствовали себя снова на коне и принимаются за старое,
восстанавливают прежний курс. Только что вышел составленный молодым
историком Д. Бабиченко сборник впервые публикующихся секретных доку-
ментов ЦК "Литературный фронт. История политической цензуры. 1932-
1946 гг.", который обнажает подноготную этого процесса, завершившегося
принятием печально известных постановлений ЦК сорок шестого года о
литературе и искусстве, на долгие годы подморозивших духовную жизнь
в стране. Но в ту пору все это мало кому было понятно, надеялись и
верили, что после того, как литература столь самоотверженно сражалась,
защищая страну, столько сделала для Победы, возвращение к старому
невозможно. И народ, заканчивая так трудно ему давшейся, стоившей
стольких жертв Победой эту кровавую войну, надеялся и верил, что
завоевал неоспоримое право на свободу, добро и правду...
* * *
Сразу после войны со всей остротой и драматизмом возникла проблема
исторической правды. На приеме в Кремле в честь командующих войсками
Красной Армии 24 мая 1945 года Сталин сказал: "У нашего правительства
было не мало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941-
1945 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и
города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибал-
тики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого
выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали на-
ших ожиданий, уодите прочь, мы поставим другое правительство, кото-
рое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой". Сегодня может
казаться, что эти слова, этот фарисейский комплимент народу открыва-
ли путь, подталкивали к серьезному, основательному историческому ис-
следованию - в том числе и в художественной литературе - войны, к
постижению ее уроков, оплаченных миллионами жизней, большой кровью.
Но надо не знать Сталина и обстановки в стране, где тогда уже вовсю
закручивались гайки тоталитарного режима, чтобы думать так.
Страна пришла к победе на последнем дыханиии, разоренной, обезлю-
девшей - почти полностью были скошены целые поколения. Ужасные зияния
бросались в глаза куда ни глянешь. Тысячи сел были сожжены дотла,
сотни городов превращены в руины. Великая - действительно великая,
определившая судьбу страны и мира, - победа была нестерпимо горькой.
Свидетельствует лирическая поэзия. Вот какой виделась Родина и Победа
тогда очень разным поэтам - совпадение поразительное.
Илья Эренбург:
Она была в линялой гимнастерке,
И ноги были до крови натерты.
Она пришла и постучалась в дом.
Открыла мать. Был стол накрыт
к обеду.
"Твой сын служил со мной в полку
одном,
И я пишла. Меня зовут Победа".
Был черный хлеб белее белых
дней,
И слезы были соли солоней.
Все сто столиц кричали вдалеке,
В ладоши хлопали и танцевали.
И только в тихом русском
городке
Две женщины, как мертвые молчали.
Константин Симонов:
Не той, что из сказок, не той,
что с пеленок,
Не той, что была по учебникам
пройдена,
А той, что пылала в глазах
восполенных,
А той, что рыдала, - запомнил я
Родину.
И вижу ее, накануне победы,
Не каменной, бронзовой, славой
увенчанной,
А очи проплакавшей, идя сквозь
беды,
Все снесшей, все вынесшей
русской женщиной.
Стихотворение Симонова было напечатано лишь через двадцать лет
после того, как было написано. Это было в порядке вещей. Удивляться
надо тому, что стихотворение Эренбурга проскочило в печать. Ведь Ста-
лин совершенно по-иному оценивал положениедел, за несколько дней до
Победы - 1 мая 1945 года - он внушал советским людям, что "наша
социалистическая экономиа укрепляется и растет, а хозяйство освобож-
денных областей, разграбленное и разрушенное немецкими захватчиками,
успешно и быстро возрождается". А возрождалось в основном очень
активно и целеустремленно, - и в отношении к итогам войны, и к толь-
ко-только наступившей мирной жизни, - то государственное самодоволь-
ство и шапкозакидательство, которое привело нас к катастрофе в сорок
первом. Похоже у Сталина не было никакого желания вспоминать войну.
Сколько бы не писали тогда о его беспримерном полководческом гении,
сколько бы ни курили ему фимиам, все это, разумеется, по команде и
сценариям вышколенных идеологических служб, он не забывал пережитого
в первый год войны страха и унижения.
Маршал Василевский вспоминал: "Первые мемуары о войне были написаны
вскоре после ее окончания. Я хорошо помню два сборника воспоминаний,
подготовленных Воениздатом, - "Штурм Берлина" и "От Сталинграда до
Вены" (о героическом пути двадцать четвертой армии). Но оба эти
труда не получили одобрения И.В. Сталина". Это не могло не остановить
публикацию мемуаров, а многих, собиравшихся написать о пережитом,
заставило отложить перо. Сталин не хотел, чтобы ворошили войну, -
мемуары (даже те, что посвящены победоносному периоду войны, - о
шла речь в его разговоре с Василевским), если рассказчик добро-
совестно воспроизведет то, чему был свидетелем, иогли поколебать или
разрушить вбиваемый в головы миф о войне.
Сталин не жаловал победителей. Боялся, что воздух свободы, которым
надышались солдаты и офицеры переднего края, будет кружить им головы
и в мирное время. И старрался все это пресечь в корне. Был отменен
День Победы: прекрасно понимавший, сколь важен ритуал для создания и
поддержания казарменного характера (в ту пору - характерный факт -
многих ведомствах была введена форма), Сталин пренебрег этим обстоя-
тельством, для него куда важнее было, чтобы в мыслях своих фронтовики
пореже обращались к войне, чтобы для этого поменьше было поводов.
Трудно приходилось в ту пору писателям* для многих война была
настоящим потрясением, они были переполнены увиденным и пережитым.
Сразу же после окончания войны темы, с ней связанные, официальная
критика объявила неактуальными, больше того, отвлекающими от важных
современных задач, от строительства мирной жизни. Произведения о вой-
не вытеснялись с журнальных страниц, вычеркивались из издательских